В памяти и в сердце

Три дня пути показались мне бесконечными. Душно, тесно, грязь, вонь. Спал сидя, облокотясь на плечо соседа. Благо что сосед, старичок, оказался терпеливым и покладистым. Сидел часами, не вставая с места. Радовало меня и то, что он оказался некурящим: табачного дыма я до сих пор не выношу. Кстати, в нашем вагоне, похоже, и другие оказались некурящими: за всю дорогу до самого Долматова никто и папиросы не искурил.

В Долматово приехали ночью. Перед входом в вокзал едва теплился один-единственный фонарь; мы все устремились на него. Скоро вся наша группа собралась. Шумно, весело. Рассказываем, кто как ехал. Старший группы при проверке двоих недосчитался. Беспокоится, нервничает. Бирюков его успокоил. «Эти два товарища, – сказал он, – еще в Ульяновске договорились по пути в Долматово заехать домой, повидаться с родными». Старший выругался, дал команду строиться. Дежуривший по вокзалу военный рассказал, как пройти к училищу, и мы отправились.

Танковое училище располагалось в бывшем монастыре. Крепостные стены его сразу напомнили мне наш Горьковский кремль: толстые, с башнями, вероятно, и ворота когда-то были железные. Сейчас их уже не было. Главный храм монастыря был обезглавлен и превращен в клуб. Монашеские кельи и подсобные помещения переоборудованы в классные комнаты училища.

После Ульяновска «монастырская» жизнь показалась мне диковатой, скучной. Впрочем, скучать особенно было некогда. Мы приехали всего на какие-то 3–4 месяца: свободного времени практически не было: от подъема до отбоя – в учебных классах. Готовили из нас командиров батарей самоходных пушек. Самоходная установка СУ-76 – новое, появившееся совсем недавно орудие. В бою оно в первых рядах. Сопровождает пехоту. Броня слабенькая. Верх открытый. Экипаж – четыре человека: командир установки (офицер), наводчик, механик-водитель и заряжающий. В батарее пять таких установок.

Итак, после окончания училища я получу батарею. В моем подчинении будет 20 человек. К ним присоединятся еще помощник по технической части, санитар и старшина. Осознав все это, я почувствовал себя счастливым. Артиллерия – не пехота: в ней все легче, проще, а главное, безопаснее. У пехотинца нет никакой защиты, а тут как-никак броня. Ни одна пуля, ни один осколок снаряда, какой бы он ни был, самоходчикам не страшен: броня всегда их защитит. Как бывший пехотинец я радовался еще и тому, что пешком мне больше не ходить, не глотать дорожную пыль, не набивать на ногах мозоли, не таскать на себе винтовку и вещмешок… Самоходчик по сравнению с пехотинцем – баловень судьбы. Самоходка – машина быстроходная: по скорости она не уступает легковой автомашине. И проходимость у нее отличная: она пройдет по любой грязи, по болоту. Ее ничто не остановит: ни крутая гора, ни овраг, ни лес, она все преодолеет, везде пройдет. Не даст убежать она и противнику, настигнет его своими гусеницами.

Изучать столь грозную технику было приятно. Тем более что устройство ее несложное. За четыре месяца, как запланировано, мы ее, конечно, изучим. Узнаем, как вести батарею в бой, как ею командовать. Все узнаем.

Подходил к концу 1943 год, он принес нашей армии немало побед. После разгрома немцев у стен Сталинграда началось массовое изгнание их с нашей территории. Победоносно закончилось Орловско-Курское сражение, и 5 августа Москва впервые салютовала нашим доблестным войскам. В газетах и приказах засверкали имена генералов, командующих фронтами – Жукова, Василевского, Ватутина, Конева… Но конца войны все равно еще не было видно. Немцы, отступая, оказывали отчаянное сопротивление. И мы в своем тыловом училище хорошо понимали: без нас войну не закончат, нам предстоит еще сразиться с противником, причем еще на нашей территории. В перерывах между занятиями многие любили помечтать, где бы им на своих самоходках хотелось воевать. Желания были разные: одни мечтали поехать на юг, другие – на север, ближе к Ленинграду. Я не участвовал в этих разговорах, уходил от них. Считал: что ни говори, что ни планируй, по-твоему все равно не будет. Так оно и получилось. Кто бы мог предположить, что из Долматова мы поедем не на фронт, не в часть, а… в город Балашов Саратовской области…

Уезжали из Долматова в знаменательный день, 1 мая 1944 года. Было тепло, солнечно. Поезд запаздывал, и нам пришлось его ждать довольно долго. Более двух часов мы прогуливались по платформе. Правда, не скучали. Шутили, смеялись, пели песни. Наконец с грохотом подошел товарняк. Мы вскочили в вагоны. Паровоз дал свисток, и снова дорога. И дорога дальняя. Опять сухой паек, жесткие дощатые нары… Не было только печки-буржуйки. Хотя по ночам было довольно холодно, и о печке многие вспоминали.

Уральские горы проезжали днем. Я с любопытством смотрел на их сглаженные вершины, на густые леса. Все было ново, красиво, и я, естественно, не отходил от дверного проема. Однако не все восхищались так же, как и я. Бирюков бросил взгляд на промчавшиеся за дверью голые скалы и не без удовольствия сказал:

– Хорошо, что на нашем пути на запад не будет таких гор: для самоходок они неприступны.

Не все с Бирюковым согласились. В вагоне нашлись участники боев на Кавказе. Николай Чурсин, например, был там политруком роты и видел, как наши танки преодолевали горные хребты и ущелья. Я с интересом слушал спор и не мог тогда подумать, что и мне придется воевать в горах. Причем не менее крутых, чем уральские. Это были Карпаты. Но о них я расскажу позже. А сейчас, по дороге в Балашов, поговорив о горах, мы вспомнили Ульяновское танковое училище. Кто-то сказал, что вот, мол, мы кончили учебу и скоро будем на фронте… А те, что остались там, долго еще будут околачиваться в тылу. Его перебил старший лейтенант Корогод. Он с кем-то из ульяновцев переписывался и сейчас сообщил совершенно неожиданную новость:

– Те, что остались в Ульяновске, давно уже воюют!

– Как? А Овчинников?

– И Овчинников на фронте.

– Выходит, прогадал он?

– И здорово! Мы только еще едем, а он, может, давно убит…

Все притихли, задумались. Да, от судьбы, как видно, не уйдешь, от смерти, если она тебе предписана, не спрячешься.

В дороге мы пробыли почти неделю. Ох, и долгой же она нам показалась! Наконец прибыли в город Балашов. Майский солнечный день. В городе шумно. Улицы полны народу. После Долматовского монастыря мы жадно всматриваемся в гражданские лица… Позже, поселившись в казарме, мы могли свободно разгуливать по городу. А ведь все мы молоды, все истосковались по девушкам. А в Балашове их так много. В первый же вечер на танцплощадке я познакомился с блондинкой. Одета скромно, но лицо доброе, красивое. Мы долго ходили с ней по улицам города. Разговаривали. Я ей рассказывал о войне, она о жизни в тылу. Нам обоим было интересно. О, сколько же времени прошло с тех пор. как я совсем не слышал девичьего голоса. И вдруг… Вдруг рядом со мной – пухленькая, сероглазая девушка. Нежный, как у жаворонка, голос. Я слышу его, слышу и радуюсь. Звали девушку Кирой. Кирой Шайторовой.

Каждая встреча с ней была праздником.

…Вечер предвыходного дня. Тепло. На улице от скопления народа тесно. Всюду слышится говор, веселый смех. Мы с Кирой идем к Дому культуры. Кира, как всегда, оживленна. Что-то мне рассказывает. Я слушаю, и вдруг в репродукторе, висящем на столбе, раздается голос диктора Левитана: «Сегодня в двадцать один час будет передано важное сообщение». Голос волевой, торжественный, мы уже привыкли к нему: весь этот год он сообщает о наших победах, об освобождении от фашистов крупных советских городов. Вот и сегодня он огласит приказ верховного главнокомандующего. В Москве будет салют. Какая же это радость. Какой подъем духа!

Лицо у Киры озарилось улыбкой. Мы остановились у столба и стали ждать. Крутом народ, все смотрят на колокол репродуктора. И вот голос Левитана: «Приказ верховного главнокомандующего. Командующему 4-м Украинским фронтом генерал-полковнику Петрову…» На этот раз сообщалось, что 12 мая войска 4-го Украинского фронта полностью освободили здравницу Советского Союза – Крым. Среди воинских частей, отличившихся при освобождении Крыма, был назван и самоходный полк № 875. Говорю Кире:

– Слышишь? И самоходчики отличились!

Она радостно кивает. И с этого вечера жадно слушает все, что я ей рассказываю о самоходчиках. Ее интересует многое. Бывают ли среди самоходчиков жертвы? Ведь они, как и танкисты, прикрыты от вражеских пуль броней. Я объяснил ей, что броня спасает не всегда, что в бою гибнут не только пехотинцы, но и танкисты и самоходчики. Пусть я еще не воевал на самоходке, от других уже знал, что смерть у танкистов и самоходчиков часто бывает ужасной. Подбитые танки и самоходки горят. Да так сильно и быстро, что самоходчик, особенно если он ранен, не успевает выскочить и сгорает заживо.

Кира выслушала все это, лицо ее побледнело, в глазах появился испуг. И я пожалел, что ударился в такие подробности. Какое-то время мы шли молча. Наконец Кира спросила:

– А ты когда поедешь на фронт? Скоро?

– О, нет, Кира, я буду здесь долго. Встреч у нас с тобой будет еще много-много! – заверил я, не подозревая, что говорю неправду. Кира повеселела, и вечер прошел у нас хорошо. Я проводил ее до дома, мы договорились, что завтра встретимся на том же месте, у танцплощадки, где встречались все эти дни.

* * *

В Балашове мы пробыли более двух недель. Это в годы-то войны! Наконец пришел и наш черед. Прошел слух, что отправлять нас будут в два города: в Горький и в Киров. Там мы получим самоходки, экипажи к ним и – на фронт. Желания офицеров разделились: одним хочется в Киров, другим – в Горький. Старший лейтенант Кучинский агитирует ехать в Киров: там самоходки делают с часами. Для некоторых эта деталь оказалась решающей. Я же свой родной город ни на какие часы менять не стал. Когда спросили, куда я желаю ехать, я ответил: «Только в Горький!»

В тот же день мы оставили Балашов. Я в восторге: еду на родину! За время войны это вторая такая поездка. К сожалению, в первый свой приезд, в апреле 1942 года, я не смог увидеться с матерью, помешали бездорожье, распутица. Но на этот раз, когда на улице такая теплынь и скоро Троицын день, встретиться с мамой, надеюсь, ничто мне не помешает. Если она не сможет приехать в Горький, то я сам улучу момент и в Ямных Березниках обязательно буду. Эта мысль согревала меня всю дорогу от Балашова до Горького. Едем пассажирским поездом. Вагон третьего класса. Тесно, душно. Всматриваюсь в лица моих спутников: у большинства они оживленные, светлые. Говорят о нас, воинах, о Красной армии. Бьет она немцев на всех фронтах, гонит их с советской земли. Что ни день, то один или два освобожденных города… Прислушиваюсь к этим бодрящим разговорам, и путь в переполненном вагоне кажется короче.

Гражданские расспрашивают нас о войне, мы расспрашиваем их о нелегкой жизни тыла. И так незаметно коротаем время.

В Горьком прямо с вокзала едем на автозавод и тут узнаем, что самоходки давно нас ждут. Ждут нас и на фронте. Стало быть, быстрей принимай технику, грузись на станции. И в путь-дорогу на фронт!

Все это хорошо. Но такая молниеносность событий ломала все мои планы. Обидно и досадно было приехать в свой город и не повидаться с родными. Тем более перед отъездом на фронт. А я так мечтал увидеться с мамой. К счастью или к несчастью, но разговоры о давно ожидающих нас самоходках оказались не более чем разговорами: на Руси ничего слишком быстро не делается.

Самоходки марки СУ-76 автозавод действительно изготовил. Но это лишь половина дела: там же, на автозаводе, комплектовались и экипажи этих боевых машин. И на фронт нас могли отправить только после того, как полностью будет укомплектована воинская часть. И не только укомплектована, но обучена, побывает на стрельбище, а экипажи машин притрутся друг к другу.

Уезжало, как правило, 20 боевых машин. Это полк. В полку четыре батареи. В каждой батарее пять СУ-76. Экипаж самоходки из четырех человек. Командир машины – по штату офицер. Наводчик и механик-водитель – из сержантского состава. Заряжающий – рядовой.

Итак, 20 боевых машин СУ-76 были уже выпущены заводом. В день нашего приезда полк только начал комплектоваться. Прибыли командиры машин – все выпускники Ташкентского танкового училища. Молодые парни, надевшие офицерские погоны, не успели еще увидеть войну. Представляют ее пока что лишь по документальным и художественным фильмам. И вот они-то и поведут свои самоходки в бой.

В новый полк я прибыл с тремя своими однокашниками по Долматовскому училищу. Среди них был старший лейтенант Бирюков Иван Дмитриевич, родом из Вязников Владимирской области. Я подружился с ним еще в Ульяновске. В Долматове мы были с ним в одной роте. Он очень мне нравился: всегда бодрый, жизнерадостный. И почти земляк. Ведь Вязники от Горького – рукой подать. Другие два товарища, Н. Терехов и Г. Емельянов, до прибытия в полк были мне незнакомы. Однако это не помешало нам быстро сойтись. Подружившись, решили жить в одной комнате. А жить нам в Горьком, как было объявлено, предстояло не меньше месяца.

Целый месяц в родном городе! И я уже планировал поездку в Ямные Березники, представлял себе, как встречусь с земляками, с матерью. Видел, как наяву, наш большой деревянный дом, постаревшую за эти три военных года мать… Все это казалось таким возможным и уже недалеким, что я весь был во власти обуявшей меня мечты. А она взяла да и лопнула, как радужный мыльный пузырь.

– Что? В деревню? – грозно переспросило меня начальство, к которому я обратился. – Никаких отлучек! В твоем распоряжении целая батарея. Двадцать человек! И ты должен быть с ними днем и ночью. Ясно?

Я стал было доказывать, что быть рядом и не повидаться с матерью, которую не видел три года и, возможно, больше не увижу, так как уезжаю опять на фронт… что мне хватило бы и суток…

– Вам сказано: никаких отлучек! – прервал меня подполковник. – Шагом марш!

Был он уже немолодой, но здоров и крепок, на фронте, судя по всему, не бывал: на груди ни орденов, ни медалей, ни нашивки за ранения. Я обескураженно посмотрел на него и, взяв под козырек, вышел из кабинета.

Вечером рассказал об этом товарищам. Бирюков всполошился: «Как это так! Значит, и я не съезжу в Вязники, не увижу жену, сына Стасика. Быть этого не может! Я три года дома не был. Пусть этот подполковник, крыса тыловая, знает, я в первое же воскресенье буду у жены! В субботу сяду в вагон и через четыре часа буду в Вязниках».

В разговор вмешался Терехов. Он предостерег нас:

– На подполковника, – сказал он, – обижаться нельзя. Были случаи: ехать на фронт, а в батарее двое-трое солдат отсутствуют. Где они? Никто не знает. А они, оказывается, сбежали, дезертировали, стервецы!

Мы с Бирюковым прикусили языки. Но мысль побывать дома, повстречаться с матерью не покидала меня ни на минуту. Откладывал отлучку из части до удобного момента. Мне казалось, что удобный момент, как бы строго за нами ни следило начальство, выпадет и я в тот же час умчусь в родную деревню. Ненадолго, всего на несколько часов, но съезжу. Я не сомневался, что так и будет, поэтому спокойно стал заниматься делами в батарее. Пять командиров машин, молодые, наивные пареньки с офицерскими погонами, целыми днями были со мной. Жили дружно. Из них больше всего пришелся мне по душе блондин небольшого роста, младший лейтенант Хвостишков Николай Семенович. Курянин. Он мне признался, что пишет стихи. Я прочитал несколько стихотворений и посоветовал автору показать их в редакции «Горьковской правды».

В коридоре редакции, куда мы приехали оба, нам встретился писатель Костылев Валентин Иванович. Мы представились ему, заговорили. Валентин Иванович любезно побеседовал с нами, пожелал начинающему поэту творческих успехов. Встреча с известным писателем Колю Хвостишкова окрылила. Он стал прилежнее и серьезнее заниматься стихами. А какова судьба тех стихов, которые были оставлены в редакции, мы так и не узнали. Пока жили на автозаводе, следили за «Горьковской правдой», ни одного номера не пропускали. Но подборки стихов Н. Хвостишкова в газете так и не увидели.

Дни, проведенные в Горьком, я старался по возможности использовать с толком. Пытался разыскать знакомых. Узнал как-то адрес своей бывшей учительницы Елены Александровны Дивавиной. Более тридцати лет она проработала в начальной школе села Горные Березники. 4-й класс я оканчивал как раз у нее. И именно в том году она ушла на пенсию и уехала в Нижний Новгород. Мы не виделись около пятнадцати лет. И вот я перед ней. На мне офицерские погоны, на груди – нашивка за тяжелое ранение. Конечно, она не узнала меня. Не узнать было и Елену Александровну. Нелегко ей жилось в эти годы. Моему появлению в ее небольшой, скромно обставленной комнате она обрадовалась, принялась угощать чем могла. За столом мы вспомнили Горные Березники, нашу сельскую школу и тот закуток за дощатой перегородкой, где Елена Александровна жила. Весь тот час, что я провел у нее, старушка была весела, подвижна и, казалось, не помнила о своем возрасте. Взволнован был и я: ведь передо мной сидела женщина, которой я обязан многим. И в первую очередь воспитанием чувства любви к Родине. Когда я покидал ее маленькую комнату на втором этаже, она просила меня не забывать ее, наведываться чаще. И я обещал. Но, к сожалению, нас вскоре отправили на фронт. А просьбу «не забывать ее» я, конечно, выполнил: писал ей письма с фронта. И на каждое получал ответ. Ее письма я берег. Вместе с письмами матери. Много раз был в боях, дважды был ранен. Казалось, тут не только о письмах, а о собственной голове забудешь, но письма матери, письма дорогой своей учительницы Елены Александровны я берег. И сберег их до Дня Победы. Сберег все до единого. А скопилось их много. И уж коль в огне войны они остались целы и невредимы, я решил их хранить как память о дорогих мне людях, как память о тех трудных днях. Каждый год в праздник Победы я их читал, рассказывал о них близким. Но… после войны мне довелось жить в городе Спасске. Женился я на той девушке, встреченной в парке, с которой переписывался. Но, к моей досаде, она оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. Коварная, мстительная интриганка. Дорогие, бесценные для меня письма она выкрала и предала огню. И как я после узнал, уничтожила и все до единого письма, что я присылал ей с фронта. А они были своеобразной боевой летописью полка. Уничтожила память о близких мне людях, живых и мертвых.

Уехал я на родину к матери. Семейную жизнь надо было начинать заново. Тот, кому вторично доводилось заводить семью, знает, как это нелегко.

* * *

…Случайно я узнал, что при отправке воинской части на фронт эшелон нам подадут не сразу, что на станции посадки его придется ждать не один час, может, даже сутки. И я решил использовать это время для поездки домой.

О том, что затея эта довольно рискованная, я не думал. А между тем до Ямных Березников более 70 километров. К тому же деревня не на трассе, а в стороне и более 15 километров придется топать пешком. Ходят ли машины по трассе и как часто, я не знал. Могло случиться так, что выйду на трассу, а там ни одной машины. Но желание увидеться с матерью было так велико, что я старался ни о чем худом не думать и стал ждать дня, когда мы оставим обжитое место на автозаводе и всем полком поедем на погрузочную площадку. Я так увлекся своей мечтой, что совсем забыл о строгом предупреждении – не спускать глаз со своих солдат. Видимо, были случаи, когда именно отсюда, с погрузочной площадки, солдаты и дезертировали. Но я в своих бойцах, которых знал целый месяц, был уверен. Хотя и понимал: случись что, с меня голову снимут. Тем более что самого меня в это время здесь не будет… словом, все шло как в той поговорке: «И хочется, и колется, да мать не велит». Жду отъезда, тороплю время. А оно словно остановилось. Вспоминаю о своих обязанностях командира батареи и стараюсь отогнать эти мысли в надежде, что все обойдется.

Наконец вот он, долгожданный день. Всех нас, командиров батарей, вызвали в контору. Выдали документацию и сказали: «Можно заводить моторы и ехать на станцию для погрузки». Слова «для погрузки» я пропустил мимо ушей; в голове одна мысль: сейчас или никогда.

На станции, куда мы пригнали свои самоходки, я говорю Коле Хвостишкову: «Сейчас я еду домой, к матери. Возможно, сутки меня не будет. Остаешься тут за меня. Но о моем отсутствии никому ни слова! Если про меня спросят, скажешь: “Отлучился! Сейчас придет”. И следи за солдатами. Чтоб от своих машин ни на шаг. Ясно?»

Лейтенант Хвостишков мою просьбу выслушал с большой серьезностью, заверил, что в батарее все будет в порядке, и пожелал мне счастливого пути. Я пожал ему руку и заспешил к переправе через Оку. К счастью, перевозчика ждать не пришлось. Я сел в лодку и скоро был на правом берегу Оки. Поднялся на откос. До трассы Горький – Арзамас не шел, а словно бы на крыльях летел. Без конца подбадривал себя мыслью, что ничего худого не делаю: свидание с матерью перед отправкой на фронт. Что может быть естественней и благородней этого! Тут сам Господь мне поможет. И действительно, едва я вышел на трассу, как тут же увидел «газик», мчавшийся в сторону Арзамаса. Поднял руку. «Газик» остановился, и я словно волшебной силой был заброшен в его кузов. Проезжая большое село Богоявление, обратил внимание на церковь: она так похожа на храм, что в селе Тепелеве. Тепелево же в каких-то шести-восьми километрах от наших Ямных Березников. В прошлом, когда не было колхозов, в летние праздники в наших лугах на берегу речки Озерки собиралась молодежь со всех окрестных деревень. Тут была и тепелевская молодежь. Обычно приходили большой артелью и с гармонью. Шумно и весело проводили летние праздники… Все это мне вспомнилось, и я поспешил остановить машину. Слез и пошел, где дорогой, где напрямик. Вижу знакомые с детства места, крутые увалы, спускающиеся к речке Озерке. Глаз не отвожу от того бугра, который скрывает мои Ямные Березники. Дойду до него, а там уж, можно считать, я дома: с детских лет бегал тут босиком… Поднимаюсь на бугор и вижу: на той стороне реки, где простираются наши луга, где когда-то до войны собиралась на гулянья молодежь, пестреют женские платья, белеют платки. Это колхозницы сошлись на сенокос. Может, и моя мама тут?..

И вот я на берегу, нас разделяет только речка. Слышу голоса с той стороны:

– Солдатик! Солдатик! Сюда! К нам иди!

Я машу им рукой. Кричу: «Сейчас, сейчас!» Оглядываюсь: где тут переход? Каждую весну его сносило половодьем, но мужики снова его ставили. А нынче нет. Нет мужиков, нет и мостика через Озерку. Пришлось раздеваться и вплавь преодолевать речку.

Наконец я подхожу к столпившимся бабам. Ох, как колотится сердце. Вижу своих односельчан. Они все улыбаются: узнали меня. Кричат: «Мария Григорьевна! Мария Григорьевна! Сынок твой пожаловал!»

Мать спешит, летит со всех ног. Я – навстречу ей. Мы обнялись, расцеловались. Мама от радости плачет. А время как раз обеденное, и все мы толпой поднимаемся по крутому взгорью. Там, за ним, откроется небольшой Сорочий дол с памятным вековым дубом, а далее покажутся и наши Ямные Березники… Иду рядом с мамой, слегка поддерживая ее руку. Бабы окружают нас, рассказывают о своей жизни, расспрашивают меня о войне. Вздыхают, охают. У некоторых на глазах – слезы. Видимо, я первый из моих земляков, ушедших на защиту Родины, столь неожиданно появился в родной деревне. Пришел не по ранению, а на побывку к матери… В гору подниматься тяжело, но никто не отстал, не остановился передохнуть. На вершину поднялись все вместе. Вместе вошли в Ямные Березники. Еще несколько сот метров, и вот он, наш старый большой деревянный дом. Хочется прибавить шагу, побежать, закричать от радости. Но мама идет своим обычным неторопливым шагом, и я невольно подлаживаюсь под него. На душе – торжество, праздник: я – дома, я достиг цели! Пусть пробуду тут недолго, всего несколько часов, но дома. Встречая 1942 год, я писал с фронта: «…приеду, мама, жди». И вот приехал, сдержал слово.

Мама не спускает с меня глаз. Я смотрю на нее и вижу, как она за эти годы изменилась. На лице прибавилось морщин, глаза потускнели. Не иначе как от слез. Четырех сыновей вырастила – и ни одного нет дома, все ушли воевать. От старшего, Александра, никаких вестей. Прислал одно письмо еще в августе 41-го года и с тех пор словно в воду канул. Младший, Михаил, погиб год назад в Орловско-Курской битве. Похоронен в городе Севске. Маме уже седьмой десяток, мало училась грамоте, но город, где навсегда остался ее младший сын, помнит. Сын Константин ранен и лежит в госпитале в далеком городе Сарапуле. Мне одному пока что удается радовать ее письмами. Удалось порадовать и неожиданной встречей. Сидим за столом, разговариваем. А в голове – одна мысль: война еще не закончилась и завтра я снова уеду. А мама опять останется одна.

Время летит неудержимо. С крыльца смотрю на наш чудесный лес, на ореховую рощу, любимую мной поляну. Вспоминаю лесные тропы, прогулки по ним. Сходить бы вот сейчас в этот лес, прогуляться по знакомым тропинкам. Но где там! Разве я могу хоть на минуту отойти от мамы… Вечером я опять на родном крыльце. Смотрю на деревню. Тишина, даже собак не слышно. Уставшие за день колхозницы спят. А бывало, об эту пору на улицах кипело веселье, гармонь порой не утихала до утра. Грустно мне было от всего, что я увидел в тот летний день, о чем вспомнил, о чем подумал…

Рано утром мне надо было уезжать. Мама знала об этом: я ей сказал накануне. Проснулся я около шести часов. «Проспал», – с тревогой подумал. Собирался встать гораздо раньше. Однако мама давно уже не спала, успела истопить печку и напечь мне в дорогу лепешек из белой муки. С невыразимой тоской смотрела, как я завтракаю, как затягиваю поясной ремень и готовлюсь надеть пилотку… Я подошел к ней:

– Ну что ж, мама, спасибо. Погостил, повидался. Пора ехать!

Ждал, что она заплачет. Нет, не заплакала. Сказала упавшим голосом:

– Раз пора, значит, надо ехать. Обо мне не беспокойся, поезжай.

Она повернулась лицом в красный угол, где на полочке стояли знакомые мне с раннего детства почерневшие от времени иконки и большое медное распятие, неторопливо, истово крестясь, зашептала молитвы. Я терпеливо ждал, не собираясь прерывать ее, убеждать, что это, мол, предрассудки и т. д. В голове, однако, была уже мысль о том, что надо торопиться. Поскорей в Горький, к своей батарее, к солдатам… Вот мама кончила молитву и потянулась к полке с иконами. Взяла распятие, приложилась к нему и меня попросила сделать то же самое. Она знала, что я никогда не был безбожником, в детстве любил ходить в церковь. Особенно в большие праздники: Рождество, Пасху, в Троицын и Духов день. Евангелие, нашу семейную реликвию, я еще в детские годы читал и берег. Но со временем все резко изменилось, я стал учиться в педагогическом училище. В нашей стране к тому времени отношение к религии круто изменилось: церковь нашу, как и другие, закрыли. Кресты с нее сняли, убранство растащили. А священника Василия Константиновича Знаменского посадили в тюрьму. Считалось чуть ли не подвигом поиздеваться над церковью, над верой. А вступиться за церковь, осудить богоборцев никто не решался, это было далеко небезопасным. И я, студент педагогического училища, тоже вынужден был помалкивать. Иначе меня тут же выперли бы из училища. Потом я стал комсомольцем, членом ВКП(б). С партийным билетом в кармане стоял я и сейчас, когда на глазах у меня мама просила Бога оборонить её сына, уберечь его от пуль и осколков, вернуть домой здоровым и невредимым. Сложные чувства боролись в моей душе. Партийная идеология несовместима с церковной. Но в памяти еще живы были те чувства, которые внушили мне в детстве. Пусть осенить себя крестным знамением я все еще не решался, но когда мать поднесла ко мне распятие, я не задумываясь поцеловал его, и мама осталась довольна мной: в столь ответственный час я не ослушался ее.

Обратно в Горький я пошел другой дорогой. Той, которую помнил с детства. Именно в те годы мама не раз мне говорила: «Вот вырастешь ты большой, призовут тебя в армию. А я пойду провожать тебя!» И я представлял себе, что провожать она пойдет как раз этой дорогой. Других тогда я еще не знал. Пыльная, с небольшим подъемом, она пролегла полем, где когда-то, еще до колхозов, были у наших мужиков полосы. И я по этой дороге ходил к отцу, приносил ему обед. На работу он уезжал рано. Мать приготовит ему еду, а я отнесу. И так случалось часто. И вот эта дорога, по которой я ходил в детстве босиком, снова ведет меня.

Иду я вместе с мамой. Иду и вспоминаю: «Призовут тебя в армию. А я пойду тебя провожать». Спросил у матери, помнит ли она эти слова. Оказалось, нет, забыла. Помолчав, сказала:

– По этой же дороге, сынок, тебе и вернуться домой!

Рад, что пожелание ее сбылось. В апреле 1945 года, направляясь с передовой в Ленинград учиться в Высшем танковом училище, я решил заехать домой. Война, по сути дела, уже закончилась. Для меня во всяком случае. И домой я шел вот по этой самой дороге. Но я слишком далеко забежал вперед.

* * *

Вдвоем с мамой мы прошли все наше поле. Миновали одинокий, как маяк в море, ясень, который все у нас в деревне называли Кустиком. От него дорога круто повернула вправо. На меже нашего поля и симбилейского мы остановились. Я попрощался с мамой и торопливо пошел тропой, спускавшейся в низину. Шел и оглядывался. Оглянусь, а мама стоит, смотрит в мою сторону. Грустно мне сделалось, жалко мать. Подумалось вдруг: «Не последняя ли это была встреча? Нет! Нет! – постарался я отогнать эту мысль. – Вернусь. Обязательно вернусь!»

Иду быстро. Мысли, опережая меня, умчались в Горький. Что там в батарее? А вдруг уехали без меня? А может, кто-то сбежал, дезертировал? Нет! Такого не может быть. Судьбе не за что меня наказывать. Однако, как бы ни надеялся я на милосердие судьбы, а к своим солдатам на погрузочную площадку все же спешил.

Мне опять повезло с попутным транспортом, и я довольно скоро очутился в Горьком. Еду в трамвае, подъезжаю к посадочной площадке, и вдруг слышу короткие свистки паровоза, грохот и лязг буферов. У меня оборвалось сердце. «Отъезжают… Не успел!» Выпрыгнув на остановке из трамвая, вижу пятящийся состав. Он подходит к площадке, где расположился наш самоходный полк. Слава тебе, Господи! От сердца отлегло. Но надо еще найти Колю Хвостишкова, узнать, как они тут жили эти сутки без меня. Не сбежал ли кто? Не придется ли кого разыскивать? Коля Хвостишков успокоил меня: «Все в порядке, комбат. Солдаты все на месте. А вы, как я смотрю, везучий человек, подоспели минута в минут. Сейчас грузимся».