Они сидели в плетеных креслах в небольшой конторе Эльяса и пили холодное пиво из высоких стаканов. Между ними стоял и жужжал, как гигантский шмель большой вентилятор. Создаваемый им теплый воздушный поток был все равно приятнее унылой неподвижности воздуха.
– Вот придет Нванга и тогда жди перемен, – с тревожной многозначительностью заявил Эльяс, понизив голос. – Обещает расстреливать коррупционеров без суда. Правда, так говорят все политики, которые стремятся к власти.
– Нванга? Это кто еще такой? – спросил Свирин, чувствуя, что вопрос звучит глупо: видимо, есть имена, которые должны знать все, но не произносить их. Он уже забыл, что слышал это имя от капрала Обафумо.
– Тот, который в лесах со своей армией. Войска ничего не могут с ним сделать, несмотря на все свои танки и самолеты. А здесь многие его ждут. Я жену и детей отправил в Сирию месяц назад.
Тут к Эльясу заглянул местный торговец Апостолидис, он кивнул Свирину, а с хозяином они обменялись традиционным "калиспера", уже известным Свирину словом. Вошедший спросил что-то вроде "ти ва канумэ?", а Эльяс на это отозвался вопросом: "посо костизи афто?" Они обменялись еще парой непонятных Свирину фраз, а Эльяс объяснил свое знание греческого так:
– У меня когда-то было свое дело на Кипре.
Свирин поймал себя на том, что он не спешит уходить. Он сидел и пил холодное пиво, обдуваемый вентилятором и это было место, куда можно сбежать из надоевшей маленькой душной каюты и даже избавиться на время от чувства раздражающей неопределенности. Но сегодня у него появилась надежда на заработок. Ему так хотелось разгрузить себя от гнетущих его тревожных мыслей. Частично это удалось.
Рано утром Свирин снова встретился с патрульным Обафумо, когда готовился сдавать вахту у трапа. У них снова совпали часы службы и был снова такой же тусклый рассвет. И два самолета оставляли свой след в небе, готовясь нанести удар по силам невидимых никому мятежников.
Капрал прислонил свою винтовку к борту теплохода и сказал, раскрывая пачку сигарет:
– Давай закурим, Игор.
– Я сказал тебе, что бросил курить, – проявлял свою непреклонность Свирин, хотя курить ему хотелось. – Бросил навсегда.
– Поступило распоряжение задерживать всех подозрительных лиц. Среди них могут быть агенты мятежников.
Обафумо достал из кармана куртки картонную карточку с телефонными номерами.
– Нам велели раздавать эти номера, по которым можно звонить круглосуточно и бесплатно. В порту можно звонить из ближайшей проходной.
Свирин взял карточку, чтобы не портить отношения с капралом, спрятал ее в карман рубашки и сказал:
– Спасибо за то, что дал нам ток до шести утра. Так что у нас было целых два рыбных дня.
Обафумо широко улыбнулся и надел ремень винтовки на плечо. Ему надо было обходить причалы.
"Ладога" стояла у самого дальнего и необорудованного причала, к которому не стремились швартоваться крупные грузовые суда, так как сюда не вели даже железндорожные пути. Поэтому судно с русской командой портовые власти почему-то терпели, а могли бы заставить бросить якорь на внешнем рейде и стоять там до второго пришествия. Между тем, счет за стоянку в порту, хоть и по минимальному тарифу, неумолимо рос.
Буквально через день после приезда посольского работника рано утром по причалу быстро прошагал невысокий коренастый африканец в костюме цвета хаки. Он был в темных очках, хотя солнце еще не показывалось. Два пристанских матроса с метлами и старший по причалу почтительно с ним поздоровались. Все трое работали всегда в одной смене, они явно принадлежали к одному племени и между собой говорили на непонятном для большинства здесь языке.
Пришелец был проведен по его просьбе вахтенным у трапа к капитану и находился у него около пятнадцати минут, быстрыми шагами спустился по сходням, пересек причал, провожаемый почтительно-боязливыми взглядами всей троицы и исчез в лабиринте из наставленных повсюду контейнеров и штабелей из ящиков.
После этого визита капитан какое-то время сидел неподвижно, прихлебывая крепкий чай с лимоном, и думал, думал до боли в висках. Время ожидания кончилось. Пришло время действовать.
Если бы кто-то мог подслушать разговор тех, кто сейчас был занят уборкой причала, и понимал из язык, он был бы озадачен услышанным. Старший на причале спросил обоих уборщиков:
– Вы видели кого-нибудь сейчас?
– Никто никого не видел, – ответили они почти одним голосом.
– Кто-нибудь приходил или уходил? – спросил он снова.
– Чтобы уйти, надо сначала прийти, – ответил самый старый из них, с седой короткой бородкой, и сказал: – Друг далеко, а враг сидит на твоем языке.
– Значит, – подвел итог спрашивающий, – никто не уходил, никто никого не видел. А кого не видишь, того и нет.
Говорили же они, как известно, на языке своего племени, который здесь мало кто понимал.
Капитан допил чай. Теперь надо было что-то делать. Он ждал и боялся этого момента. Ему всегда хотелось верить, что вот откроется выход из той безнадежной ситуации, в которой оказался его корабль с командой. Как бывает в хороших снах, когда вдруг находишь незапертую спасительную дверь и покидаешь опасное подземелье. Но будет, возмножно, риск и своей жизнью, и еще чужой. Он еще может отказаться и вернуть вечером деньги, выданные в качестве предоплаты за доставку груза. Но едва ли это сделает.
Дверь в каюту была открыта, и в нее вливался сыровато-теплый воздух позднего утра, вплывали жалобно-вопросительные крики чаек и низкие гудки портовых буксиров. Еще один день медленно набирал ход, словно поезд в никуда. Но другого такого дня у этого опостылевшего причала может и не быть. Обольстительная отчетливость задуманного им плана заставила капитана высунуть голову из каюты и оглядеться, словно кто-то мог подсматривать даже за его мыслями.
Неделю назад капитан созвал вечером на палубе между надстройкой и третьим трюмом, потому что с моря начинал дуть бриз, короткое собрание команды. Даже Каминский сидел поодаль с неискренним, как Свирину показалось, вниманием на лице. Капитан хотел знать окончательное мнение команды: согласны ли все ждать, пока их участь решится где-то на другом континенте или при первой возможности отдавать швартовы и покидать порт. Все заключалось в одном: будут ли найдены деньги на покупку горючего в порту другой страны при следовании на северо-запад. Дойти до этого порта они смогут на запасе топлива, который у них есть. Думали недолго, за это и проголосовали.
– А откуда возьмутся деньги, вас это интересует? – с наигранной невинностью поинтересовался капитан.
Все неловко молчали, третий механик дурашливо, а может быть и с отчаянием брякнул:
– Может кому-нибудь повезет, и он банк ограбит.
Никто тогда не засмеялся.
И вот с сегодняшнего утра в каюте капитана была надежно спрятана пухлая пачка долларов, полученная от раннего посетителя. Он удивил капитана тем, что заговорил на вполне понятном русском языке, пояснив при этом что когда-то окончил институт в Воронеже. Деньги же эти составляли ровно половину той суммы, которую он предложил капитану за доставку партии ящиков в назначенный пункт, который будет ему указан. Сам же мистер Огемфе (так он себя назвал) и его лоцман будут находиться на «Ладоге» до самой выгрузки. Тогда капитан и получит остальные деньги, документы на груз: по словам Огемфе это была сельскохозяйственная техника в ящиках, а также денежный чек, который должен быть оплачен в одном из банков города. «Этот банк будет закрыт после праздника на несколько дней», сказал Огемфе с подкупающей откровенностью, "и потом он вообще будет ликвидирован. Чек этот и все документы – это только для властей." Капитан понял, что о наличной оплате надо молчать. Груз «Ладога» получит в море с борта другого судна, которое будет ее ожидать недалеко от берега. «Все как в авантюрном фильме», – невесело усмехнулся про себя капитан, а вслух лишь сказал, что от причала ему трудно будет отойти своими силами, теплоходу негде развернуться, и нужен буксир, чтобы немного оттянуть нос судна в сторону моря. Огемфе пообещал, что буксир подойдет к «Ладоге», когда хорошо стемнеет.
Утром капитан объявил команде за завтраком обыденным, даже несколько ленивым голосом о том, чтобы все были на борту к двадцати двум часам и пояснил со скупой информационностью:
– Мы совершим небольшой рейс с грузом, который нас ждет на другом причале. Оплата рейса вполне приемлемая.
Кому- то могло показаться подозрительным, что от причала придется отходить поздно вечером и не слышно было, чтобы кто-то ходил к портовому начальству за разрешительными бумагами.
Позднее, когда все уже произошло, капитан отметил, что из всей команды на это заметное обстоятельство обратил внимание только старший рулевой Каминский. "Сработало его крысиное чутье", дал этому оценку Якимов, причем с некоторым даже одобрением. Он любил сообразительных, даже если они и были ему антипатичны.
Капитану хотелось верить своим людям, но он понимал, что человек бывает слаб, и тогда осторожность для принимающего решение окажется спасительной. Поэтому он ничего больше не сказал. Завтра в стране будет праздник – День Независимости, и в этом крупном портовом городе торжества готовились такие, чтобы не уступить столичным, так как многие здешние жители были убеждены, что именно их город должен был стать столицей; но белые люди, правившие их страной почти сто лет, считали климат на приморской низменности нездоровым и выбрали для столицы колонии место на небольшой возвышенности.
Улицы украшались портретами президента, среди которых преоблаали два варианта: в военной форме и с орденами фантастической формы, а другой – в цветистой широкой агбаде с круглым воротом и в шапочке пирожком из леопардовой шкуры.
Уже днем город начнет самозабвенно плясать под грохот бесчисленных барабанов, пить все, что пьется, и продолжаться это будет до утра и даже значительно дольше.
Капитан подумал, что этот Огемфе, который оставил у него деньги и не потребовал даже расписки, выбрал время выхода в море не случайно.
Капрала Обафумо утром должен был сменить рядовой Нкири и после обычного обмена приветствиями тот вдруг сказал, когда в сторону мятежников уже улетели два самолета:
– Я видел в эту ночь сон. И вот оттуда, где прячется войско этого Нванги, вышла большая темная туча, засверкали молнии и хлынул такой ливень, что затопил все. Нельзя было даже понять, где кончается море и начинается берег.
– У нас говорят, – рассудительно заметил Обафумо, – что там, где тучи, не всегда идет дождь.
Сон его сменщика ему почему-то не понравился с самого начала.
– Но у нас также говорят, что там, где дым, наверняка есть внизу огонь, – ответил на это Нкири. – А теперь ты мне скажи, капрал, если ножу нужен точильный камень, то нужен ли нож этому камню?
– Думаю, что нет, – осторожно ответил Обафумо, подозревая, что в вопросе Нкири таится некий политический смысл. – А вот у кого сила, у того и право. Так у нас тоже говорят.
Этим он, видимо, намекал на то, что сила сейчас у нынешней власти, которую они должны защищать. И посоветовал:
– А сон свой, Нкири, ты лучше никому не рассказывай.
Свирин, когда неделю назад писал жене, не зря изорвал два предыдущих письма. В них он пытался пересмотреть свои отношения с женой сумбурно, упрекая себя в душевной несостоятельности и, как результат – удручающая очевидность его жизненных неудач. Люди вступают в брак, здраво рассуждал он, чтобы быть вместе. Если же супружеская жизнь состоит из одних разлук, то в ее целесообразности стоит усомниться. В общем, такими покаянно-скорбными рассуждениями Свирин пытался обеспечить себе индульгенцию по поводу некоторых вольностей, которые он мог бы себе позволить в будущем. Дело в том, что за пару дней до написания письма Эльяс Халид (возможно не без тайного умысла) направил его с торговым поручением к владелице небольшого магазина на Проспекте Президента (имелся в виду нынешний президент). Эльяс оптом отправлял ей кое-что из галантереи. Свирин был любезно принят лучезарно улыбающейся молодой хозяйкой светлошоколадного цвета и в ярчайшем платье туземного покроя, усажен за стол в большой комнате жилой части дома, накормлен, так как время было обеденное, супом «эгуси» с курятиной, креветками и весьма умеренно наперченным. Были и другие экзотические кушанья. На Свирина такой прием и сама хозяйка по имени Аина произвели должное впечатление. Когда он прощался и благодарил ее, он даже вспомнил и привел одно местное выражение, звучавшее как "ми мот фул". Оно должно было означать нехватку слов для благодарности, а дословно переводилось как «мой рот дурак». Но никто из местных не находил это смешным.
Свирин был еще тогда приглашен в гости на приближающийся праздник, и он со смущающей его самого поспешностью это приглашение принял. Он уже сознавал, что падение его на за горами. Но Свирин в тот день еще не знал, что судьба в лице коренастого господина Огемфе уже идет ему на помощь и сделает его будущие угрызения совести излишними.
Дня через два после того, как Свирин познакомился с соблазнительной Аиной, вечером он сидел в каюте у Сенченко, который обычно был у него подвахтенным, сменяя его на руле. Отмечали день рождения Сенченко, высокого, худого, отдаленно напоминающего одного очень известного актера, игравшего всегда положительные роли. Свирину тут же припомнился тот давнишний день рождения его товарища по военной службе. А это привело его к знакомству со своей будущей половиной. А к чему может привести, например, сегодняшний вечер? Учитывая недавнее знакомство Свирина с Аиной, его супружеская верность подвергалась большим испытаниям и ему, конечно, было совестно. Пили не слишком разбавленный спирт, добавляя в него лимонный сок и лед кубиками, который Свирин принес в термосе от Эльяса. Медицинский же спирт Сенченко нашел в аптеке где-то в самом центре города.
– Темный здесь народ, – высказал свою мысль именинник. – Это я насчет спирта. Спрашивает один местный житель: «Бо, ветин фо?». Я ему отвечаю: «Дринк». Для чего еще? У него глаза на лоб полезли от удивления.
– Слушай, Сань, – в какой-то нервозной нерешительностью начал Свирин, – вот ты смирился бы с тем, что жена тебе изменяет? Извини за излишнюю прямоту вопроса. Но жизнь-то у нас какая? Как в старой моряцкой песне: «Нынче здесь, завтра там». Дома бываем крайне редко и вообще… Деньги не всегда можем семье отправить.
Свирина волновал вопрос его возможного падения, после знакомства с Аиной. И актуальность вопроса не давала ему покоя.
– Я давно уже на это смотрю предельно просто, Игорек, – с готовностью, словно он давно ждал такого вопроса, отозвался на это Сенченко, закусывая апельсином. Кроме апельсинов, бананов и жареного арахиса на их столе ничего не было.
– Какое у меня, например, право требовать от жены верности? – продолжал он с пьяной торжественностью в голосе. – Как и ты, я не бываю дома месяцами, материально семью поддерживаю крайне скудно и нерегулярно. Зачем я вообще такой нужен?
Они с мрачной солидарностью чокнулись и выпили.
Сквозь открытый иллюминатор, затянутый сеткой, вливался сыровато-теплый морской воздух, в каюте стояла привычная уже духота, и участники застолья были в одних трусах, несмотря на торжественный повод для встречи. На столе горела свечка.
– Но сами-то мы не изменяем! – поспешно ухватился Свирин за ускользающую мысль, как упавший в воду – за плавающее поблизости бревно. Этими словами он как бы защищал собственную добродетель, которая как раз и находилась под угрозой.
– Верно! Мы не спим с черными красотками по двум причинам: нет денег и, пожалуй, большого желания, – с легкостью объяснил ситуацию не изнурявший себя самокопаниями Сенченко. – Мы сейчас все время живем в каком-то затянувшемся ожидании, а это самое противное состояние. Недостойное мужчины. Это женщина ждет, когда на нее обратят внимание, а мужчина должен не ждать, а действовать.
По коридору старческими шаркающими шажками кто-то пробирался, в дверь вопросительно заглянул Макс, понюхав воздух, неодобрительно сморщил нос, был одарен бананом и тут же выпровожен за дверь.
– Я слышал от кого-то, что от нашего капитана жена ушла, – вдруг многозначительно поведал Свирин, повторяя услышанную случайно, скорее всего небылицу, и сам устыдился сказанного.
– И правильно сделала, – помедлив, одобрил ее гипотетический поступок Сенченко и поднес бутылку к свечке, дабы оценить количество содержимого. Еще что-то в ней слабо, но обнадеживающе плескалось.
Свирин по этому поводу заметил:
– Кто-то верно сказал, что умный человек пьет, пока ему не станет хорошо и на этом ставит точку. А вот дурак пьет, пока ему не станет плохо.
Сенченко молча посмотрел на него с выражением уклончивого неодобрения, видя в его словах косвенную и нелестную оценку их занятия.
А Свирин вдруг вспомнил тот давнишний день рождения своего товарища по военной службе. Результатом было знакомство с его будущей женой. А что таит в себе сегодняшний вечер и тоже по случаю дня рождения? Неужели его связь с африканской красавицей уже предопределена?
Голова Свирина на следующее утро была тяжеловата и настроение не из лучших, когда он явился в контору Эльяса для получения дальнейших распоряжений. Там он встретил миссионера в песочного цвета рясе и с наперсным крестом. Видимо, его миссия была торговым партнером сирийца. Свирин обнаружил в себе желание вести беседу с преподобным отцом в полемическом ключе, тогда как Эльяс наполнял холодным пивом три высоких стакана, соблюдая конфессиональный нейтралитет и благодушно поглаживал усы.
– А как вы вообще понимаете религию? – напрямик спрашивал Свирин гостя Эльяса, понимая, что вопрос его не очень тактичен.
Миссионер ответил ему отточенной формулировкой:
– Религией можно можно считать любую разделяемую группой систему мышления и действия, позволяющую индивиду вести осмысленное существование.
– И это что, касается любой религии?
– Думаю, что да. Все религии, признающие единобожие, изначально близки друг другу, – проявил свои широкие взгляды миссионер. И, посмотрев на Свирина, почему-то добавил:
– Все сложнее теперь становится увидеть собрание людей, основным мотивом которого была бы встреча с Богом.
Эльяс попрежнему в разговор не вмешивался и лишь подливал пива в стаканы гостей и себе. Холодное пиво – вот чего жаждал организм Свирина, угнетаемый похмельной тоской. Но сойти с полемических рельсов ему почему-то никак не удавалось. Видимо, мешало глупое самолюбие. Ему показалось, что Эльяс уже поглядел на него с легкой укоризной, но остановиться он все никак не мог и сказал:
– Церковь, мне кажется, сейчас больше занята поставкой разных религиозных услуг и еще технологией управления массовым сознанием. Или же просто чисто хозяйственной деятельностью.
– Не забывайте, что церковь укрепляет у человека веру, мой молодой друг из России, – с улыбкой напомнил миссионер.
– Разум делает человека способным к развитию, – полемически заявил Свирин, – а вера – нет. От нее часто только нетерпимость ко всему, что вне веры.
– И вера, и неверие, – спокойно ответил служитель церкви, – могут одинаково выражать глупость. А главное для человека – это стремление к постижению истины.
Свирину пришлось неохотно признать, что последнее слово, кажется, осталось за преподобным отцом.
Свирин был на вахте у трапа, когда рассыльный из управления порта принес бумагу. Это был счет на воду, которую накануне залили в танк в качестве питьевой. Эту меру капитана Свирин тогда еще не оценил. Рассыльный остался сидеть на причальной тумбе, а Свирин поспешил в кают-компанию, где кончали завтракать. Там, видимо, шла жаркая полемика, но он застал самый ее конец. Старпом, плотный человек предпенсионного возраста и с упоминавшимся уже трагическим взглядом, обращался к сотрапезникам, как кандидат на выборах. Свирин слушал его, пока капитан просматривал счет, а потом искал ручку, чтобы его подписать.
– Вот еще одно сравнение, которое вас убедит. Африканские страны избавились от колониализма и думали, что теперь сами все решат. И что получилось? Все богатсва в этих странах расхватали те, кто был ближе к власти. Простой народ остался ни при чем. И жить стали хуже! Разве в России, которая избавилась от тоталитаризма, не то же самое? Межплеменные войны, сейчас идут полным ходом в Африке, а ведь колонизаторы их пресекали. Это вам нашу страну не напоминает? Правда, в Африке сепаратизма такого не было, как у нас, когда отделились сразу все республики.
Капитан подписал счет и отдал его Свирину.
– Геннадий Сергеевич, а каков наш нынешний статус в России? – саркастически осведомился капитан. – Я согласен с вашими доводами, но вы помните, что изволил сказать нам господин из посольства?
– Павел Андреевич, – напыжился старпом, – я все равно чувствую себя сыном…
– Никакой вы уже не сын, – с жутковатой какой-то веселостью сказал капитан. – Вы – пасынок. И все мы пасынки великой в недавнем прошлом страны. Страны, с которой все были вынуждены считаться.
Из угла донесся бас стармеха:
– Вот именно – пасынки. Нам все кажется, что нас там ждут не дождутся…
Свирин понял, что топтаться с бумагой у дверей негоже и, уходя, слышал, как кто-то с пародийной растроганностью пропел:
Раскрой нам, Отчизна,
Объятья свои…
А чирковский бас добавил:
– Нужен ты теперь этой «отчизне», как прошлогодний снег.
Каким образом капитан Якимов оказался на командном мостике судна под коморским флагом? «Интересный вопрос», как сейчас иногда говорят на радио и телевидении, когда подыскивают обтекаемый ответ.
Нужно ненадолго вернуться в август девяносто первого года, когда Якимов ездил в Москву отмечать морской трудовой юбилей своего старого, уже давно не плавающего капитана. На службе он был строг, но справедлив, помощников, даже юного возраста, называл всегда по имени-отчетству. И только теперь, в отставке, позволил себе называть своего бывшего подчиненного просто Пашей.
По телевизору шел нескончаемый танец балетных лебедей, а по улице двигалась толпа желающих пополнить число окружавших живой стеной Белый Дом. Якимов уже потолкался среди них вчера, посмотрел на флаги, реющие над ними. «Ну, российские, это само собой, – размышлял он, – тем, кто с петлюровско-бандеровскими сине-желтыми, нужна «самостийность», а с черно-бело-синими хотят избавиться от «оккупантов». Расклад ясен». Впрочем, относительно возможного обвинения в том, что он связывал упомянутый сине-желтый флаг с определенными историческими лицами, у Якимова был на этот случай готов даже ответ, где говорилось бы, что упоминание Симона Петлюры и Степана Бандеры только возвеличивало этот флаг. Это даже льстило бы ему, поскольку оба эти деятеля в нынешней Украине, по слухам, уже признаны национальными героями.