– Рассказ получится не очень, радостный…
– Ну, это само собой… Но нам-то теперь можно и вздохнуть свободно вор найден. Кстати, кто он?
– Шираков Иван Васильевич. Плугочист. Почти малолетка. Недавно школу закончил. Семнадцать лет. Но… тут вот какое дело, Николай. Анисимыч… -Тут ниточка протянулась тоненькая… – Тюльпанов замолчал, понуро опустив голову и всем своим видом изображая бедного сиротинушку…
– Что? Что такое? Какая еще ниточка?
– Ниточка к моему сынку-олуху. Бывают умные сынки, а иногда и олухи, у которых извилины слабо ворочаются. И из-за этого они попадают в просак.
– Хотя от этого они не делаются менее любимыми нами, их горемычными отцами. Так я говорю?
– Да. Абсолютно.
– Ваш сынок замешан?
– Видите ли… Не совсем замешан… Точнее, замешан, но лишь отчасти… Он был там, с этим Широковым. Но был в сторонке, не разбивал стекло, не влазил в помещение… Он как бы всего лишь составлял компанию своему бывшему однокласснику. И тот воришка дал ему всего одну пачку за то, что тот такой компанейский в трудный час не оставил его одного, поддержал, так сказать, морально поддержал. Молодо-зелено, одним словом.
– Н-да… Ситуация… – Угрюмцев задумчиво почесал затылок. – Толковый ты мужик, бесспорно. Ценю я тебя за это. И уважаю всеми фибрами своей души. Но… тут даже и не знаю… Тут уже инстанции иные задействованы. Безжалостные колеса закона, перед которым мы все, как Вам известно, равны…
Полуофициальный тон второго, напугал Тюльпанова и он взволнованно упал на колени.
– Николай Анисимович лишь на вас надежда. Лишь Вы с Вашей мудростью можете мне помочь, а больше никто. Лишь в Вас я могу найти сочувствие поддержку в этот немилый для меня час. Придумайте же что-нибудь.
– Так, вот, что, дружище… Во-первых, встаньте с колен, не к лицу нам,
партийцам, пребывать в такой позе… – Тон голоса Второго чем-то обнадежил чуткого к переменам тональности Тюльпанова… Теплые нотки почувствовал он в этом голосе. А главное, уверенности и деловитости прибавилось, а это могло означать лишь одно: что-то появилось в сильном мозге. Этого удивительного человека, что-то дельное и практически выполнимое, а не зыбкое и несущественное. – Выход, думаю, все же есть, и я думаю, мы сможем воспользоваться им, не нарушая никаких законов, так как, судя по твоему рассказу, сын Ваш закона в общем-то не преступал… Так, садись, бери ручку и пиши, под диктовку заявление на имя начальника милиции… Значит так… Я, такой-то – такой-то, свидетельствую, что в ночь такую-то мой сынок был свидетелем – собственно, так оно и есть. И неужели уж мы, заслуженные партийцы, не заслужили какого-то послабления? – это уже, как говорится, не для протокола… был свидетелем того, как – пиши фамилию, имя, отчество воришки – ограбил правление колхоза, взял деньги, которые были начислены колхозникам. Деньги в данный момент находятся у вышеупомянутого Широкова. И роспись. Точка. – Написал?
– Написал. Даже и не знаю, как Вас благодарить.
– Да брось, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Мы, можно сказать, по -братимы – ты и я. У нас не только взгляды, но и мысли, можно сказать, однозвучны. Уважаю тебя не только за расторопность, как партийного ра- ботника, но и за умозрительные выкладки, догадливость и проницательность. Зная Тюльпанова, как облупленного, зная все его повадки и может даже
читая исподтишка все его тайные если не мысли, то помыслы, внимательный Угрюмцев не мог не заметить все же некоторой грустноватой тональности в голосе подчиненного, она продолжала присутствовать, не исчезла, не испарилась, как ожидалось. И, тем не менее, он сделал вид, что не замечает этой не исчезнувшей грустноватости. Такое, уж было правило игры: ждать, пока к тебе не… обратятся, не..попросят, слезливо с ноющими
сердечными струнами, взывающими к милости и состраданию… Но когда Тюльпанов, и не думая вставать хотя время его давно уже вышло, понуро опустил взгляд в пол, второй все же не выдержал, произнес с некоторой сердобольностью в голосе:
– Простите, но Вы, кажется, по-прежнему обескуражены… Что-то не так?
– Я…Я не то, что обескуражен… Просто я в некотором замешательстве недопонимании… Ну, допустим, он прочтет, упырь этот милицейский, Цып-лаков, майор… А дальше что? Послать он, конечно, может и не пошлет, но
где гарантия, что он с этой бумажкой не сходит в туалет? Как Вы думаете Николай Анисимыч?
– Да ну, что Вы!
– А почему бы и нет? И без того блеклое лицо парторга, еще больше поблекло, отчасти сделавшись похожие на пергамент.
Некоторое время Второй внимательно и вдумчиво смотрел на подчинен- ного, имея при этом вид серьезный, даже очень серьезный. Хотя… в глубине его души мерцали и играли солнечные зайчики, его заскорузлая душа тешилась, излучая искристый, добрый смех, целительный, оздоравливающий, излечивающий от всех на свете недугов. Так уж устроен человек: если кто-то из наших знакомых терпит бедствие, нам от этого ни горько, ни печально, как это можно, было бы ожидать по логике, а наоборот-очень радостно.
– Не горюй, дружище, не горюй. Держи хвост пистолетом. – Да чего уж там…
– Слушай, вот что… У меня есть минут десять, пожалуй. Идемка в буфет… Я угощаю… Так и быть, разопьем бутылочку – другую пивка, к нам за везли свежайшее «Жигулевское», – произнес второй, лаская теплым взглядом своего подопечного. Это был добрый знак – благоволение. Второго, и Тюльпанов заметно взбодрился.
В буфете они не торопясь выпили по бутылочке пенного напитка легонько закусывая горьковатую, но такую приятную жидкость тонким ломтиком сервиладика… По телу растеклось тепло, неприятная истома и расслабленность… Потом они неторопливо пошли к выходу, при этом. Угрюмцев как бы подбадривая, дружески полу обнимал за плечо Тюльпанова… Минута, даже – полминуты, и они расстанутся. Нервы парторга, натянутые до предела, не выдержал, он произнес надерванно:
– а Вы бы не могли бы Николай. анисимыч… э-э… сами. Пардон, нет не то… Вы не могли бы вместе со мной… «Тюльпанов замолчал, словно за хлебнувшись, не решаясь произнести решающее словечко, не решаясь попро- сить похлопотать о нем перед этим противным Цыплаковым, имеющем чрез мерно много спеси. В его представлении это, было если не святотатством, то во всяком, случае, кощунством.
– Понимаю, понимаю… Вы сомневаетесь… Не сомневайтесь. Собственно кто он и кто мы? Он – шестерка. Мы же – главная действующая сила, мы двигаем историю, а они всего лишь органы, защищающий нас от посягательства… всевозможных… Э-Э …элементов, незрелых или подпорченных изнутри червоточиной. Он же зависим от нас. Мы вправе решать: сидеть ему.
в кресле или… сматывать удочки и уходить, кхе… Так что успокойся, не будет он противоречить.
– И все же, – прохрипел, каркая пересохшим горлом парторг. – Я просил бы.
– Хорошо, хорошо… Сделаем так, голубчик: Ты мне звякнешь в тот
день, когда тебе идти к Цыплакову, и я ему звякну, замолвлю, так сказать словечко в сердечно-душевных тонах. Не любитель я подобных вещей, но..тут, коль скоро затронута твоя судьба, вернее, судьба твоего ребенка, приходится идти на компромисс… Значит, позвонишь, и тогда я в свою очередь звякну. Лады?
– Лады, – в унисон отозвался чуть-чуть порозовевший худосочный Тюль панов.
Прошел еще один денек, один из множества дней того, вялотекущего времени, которое – мы, ныне живучие, уже не очень молодые – скажем так – с высоты прожитых лет с теплотой и нежностью называем коммунистическим временем… Милиция, вестибюль до блеска отмытым, чистейшим линолеу- мом, пасмурные коридоры… Все тут, как всегда, сурово и как бы официозно значительно, включая даже уборщицу Глашу прозябающую тут уже не один год также, как и котенок Барсик, прилипчиво ласкающийся у ног сумрачно-задумчивых, милиционеров. То были благодатные для милиции времена, когда преступность в нашем разлинованном государстве была доведена до минимума, в этом отношении мы даже опережали Китай… Но, извиняемся… Что-то все же было не так, что-то настораживало стороннего внимательного наблюдателя. Но что? Что-настораживало? Наверное, прежде всего тетя Глаша по кличке. Баронесса. Куда-то исчез ее привольно-вольготный видок и чепец, слегка смахивающий на корону, она не сидела, как обычно, в своем уютном уголку среди вьющихся декоративных цветов, не вязала, как всегда и не пила чай, демонстративно раздувая щеки, нет, она получившая мимолетную взбучку от самого начальника милиции, озабоченно прохаживалась по коридору в поисках каких-то пылинок, которые милые и услужливые пятнадцатисуточники успели подобрать буквально полчаса назад… Настораживали также, не которая торопливость и поспешность в движениях того или иного милиционера, одиноко почти, осиротело дефилирующего по коридору. Да, да, не было прежней вольготности в этом обиталище строгих с виду блюстителей порядка, а на самом деле очень добрых и уступчивых. После экстраординарного случая в деревне Слезки что-то нарушилось в прежнем спокойном течении жизни милицейской… Но заглянем в святая святых, туда, где на стене, словно икона был портрет худого туберкулезника Дзержинского с орлиным носом, а также дедушка Ленин щурил свои хитроватые глазки с картины в какого-то художника… Начальник милиции сидит за столом, сравнительно молодой, пружинистый и довольный жизнью красавец, любимец женского по ла. В данный момент этот смелый и решительный начальник блюститель по фамилии Цыплаков имел удовольствие, точнее, неудовольствие раз говаривать по телефону со своим областным начальством. Неподалеку, как верный пес, сидел на стуле его заместитель, небольшое лысый
крепыш, тоже неулыбчивый и необычайно серьезный, так называемый Мак- симыч, добрейшей души человек – в отличии от своего начальника зади- ристого, и дерзкого… Разговор был из нелицеприятных:
– Ты что, спишь сидишь, мохноногий, – грозно рокотали на областном конце провода, вызывая внутреннюю дрожь во всем теле Цыплакова, не привыкшего к такому обращению. – Ты милиционер или стрекозел, всю ночь пробарахтавшийся с пышнотелой женушкой, хорошо еще, если со своей, и утром не успевший похмелиться? Мне уже докладывали, как ты там рьяно охмуряешь поселковых женщин, покладистых: по отношению к милицейскому мундиру… Почему так расхлябан? Где твоя выправка? Уверен, ты там сидишь в обнимку с какой-нибудь красоткой, похожей на куклу, умею щей нежно мяукать в постели и произносить это затертое до дыр слово «люблю», хотя никакой любви и в помине нет… Даже не знает, в каком месяце родился задержанный… Это же надо! Да где это видано? Парень утащил у государства более тридцати тысяч, а мы: «да где-то там около восемнадцати… Да за такие ответы раньше не раздумывая или увольняли или переводили в рядовой состав, как потерявших квалификацию. Скоро, наверное, совсем там отупеете и деградируете, черти полосатые. Вся область по вашей милости поставлена на уши, а он сидит там к не чешется. Взяли какого-то заморыша и радуются. Да-может это вовсе и не он брал кассу, а вы уже раскисли и готовы кидать шапки вверх и кричать, ура тогда как нужно, на верное, кричать караул… Точно он или не точно?
– Да… не очень похоже, – честно признался Цыплаков, доведенный чуть ли не до умопомрачительности чрезмерно ретивым начальством.
– Почему?
– И за горло брали, и давили, можно сказать, этого салажонка замухрыш-ку, и по ребрам били… Все равно талдычит свое: «Нет, не брал..»
– Этот Затуманенных или как его… Он кем работает?
– Да тоже… не поймешь, не разберешь… Мутный какой-то… Без опреде- ленного рода занятий… Хотя, пардон, пардон… Вру… Значит, так… Ра ботал сторожем, но сейчас не работает… Жестянщиком неплохим слывет в деревне, людям ведра худые заклепывает… Вот, вру, башмачником, сапожником, то есть, а жестянщиком – это его брат Ильюха, точнее, Петруха мастер на все руки – и сети плести умев, и носки вязать, и колодец копать, и все прочее, – ошалев от напряжения, полу бессвязно бормотал обескураженный начальник районной милиции, смелый и решительный, а на поверку – слабак. – Чинит обувку, в основном. Мастер по пошиву…
– Так башмачник или жестянщик?
– И то, и другое. По-моему,
– Опять сбой, опять неточность, – ворчливо произнесли на том конце.
Значит, так… Пока не нужно спешить. Спешка нужна при ловле блох, хе-хе что-то у вас там не так, по-моему. Нутром чувствую, не то, не в ту лузу
летит у вас, не в ту. Впустую икру мечете. Отвлекитесь. Паренька того пока не трогайте, пусть лежит там у вас на топчане, кушает казенные щи, кхе. А там, может, и след настоящий отыщится. Пусть сидит, пусть. Не он первый. Ничего страшного… Нарушение закона?.. Да он везде нарушается, даже в этой хваленой Америке. Когда нужно, закон подводят под юрисдикцию, а не наоборот. В общем, по ходу дела. Ориентируйтесь. А для лучшей ориентации Зимарина к вам в командировку высылаю, нашего лучшего сыскаря. У него нюх, как у собаки. Он его, этого вашего заморыша, обнюхает и сразу поймет, он или не он… Вы там сейф хоть раздобудьте черти полосатые. Это ж надо додуматься до такого – в деревянном шкафчике тысячи у них преспокойно лежат, провоцируя людей добрых… За подобные делишки, знаешь, что бывает? Вплоть до расстрела, если учитывать суровые сталинские времена, когда не было никаких поблажек разгильдяям… Я специально Антону дал указание все там, всю подноготную в письменном виде доложить – о всех ваших грехах. Ох неровен час, очень неровен. Уверен, многие полетят со, своих постов там у вас. А то пригрелись там, у кормушки. Не милиция, а свинюшник какой-то, скотобазы, честное слово… С какой-то чрезмерной, осторожностью майор аккуратно положил труб ку телефона и около минуты сидел, ступорозно уставившись в одну точку…
– Кажись, пронесло… Прямо как бикфордов горит, а не бабахает.
– Что он там? О чем говорил? – раздираемый любопытством, произнес Максимыч.
– Да что… Все то же. Как, обычно… – расплывчато произнес Цыплаков, явно не желая входить в подробности. – Старо, как мир.
– Ну а все-таки? – допытывался сердобольно капитан.
– У вас там; говорит, не милиция, а скотобаза…
– Что уж он так, – немного обидчиво немного рассерженно произнес верный служака – заместитель. – У них там только не скотобаза… Сами погрязли… Оттуда, все идет – все нечистоты.
– С преступностью, говорит, нужно бороться, а не сидеть, сложа руки. А иначе в передовые вам никогда говорит, не выбиться.
– а вы что?
– Да что я? Что? – озлобляясь резко и неожиданно рявкну по-львиному майор. – Что я мог ему ответить? Что? подумал лищь про себя.
Куда уж нам в передовые. В передовых идут те, кто умеет лизать начальству, кто умеет говорить льстивые речи и умело произносить это иностранное слово «пардон» о французском прононсе.
– Правильно, правильно… Кто рубит правду матку тот не в чести. Это закономерность льстивые речи нельзя не любить, так уж человек устроен, любит, чтоб его хвалили..» Неожиданно раздался телефонный звонок.
– Майор Цыплаков слушает.
– Это из райкома Угрюмцев. Кого вы там держите по подозрению?
– Промозглых.
– Отпустить. Немедленно. Сейчас же.
– Что-то я не пойму… В чем дело? Чей это приказ, собственно? В конце концов… мы – инстанция не указуемая, а наверное, наоборот, когда дело, касается… э-э… государственной собственности…
– Преступник не он. Преступник настоящий найден.
– Как найден? Кем найден?
– У меня только, что был парторг Слезкинской организации. Он указал на истинного преступника.
– А он откуда знает?
– Ну…, наверное, доложили. Иголку в сене не утаишь. Обязательно где-ни будь, что-нибудь да просочится.
– И все же я попросил бы… э-э …поконкретнее…
– Сынок парторга. Он оказался свидетелем…
– Ну, это мы еще посмотрим, кто там свидетель, а кто не свидетель. Инс танции не важны, важна истина. На этом и стоит незыблимо наше социалис- тическое государство, где справедливость и законность стоит во главе угла, если выражаться фигурально…
Некоторое время в полной тишине там, в райкоме, тщательно прочищали горло, после чего раздался голос с более твердым, каким-то металлическим звучанием:
– Мы повторяем: свидетель! Ясно? Не трогать. Тюльпанов у нас на хорошем счету. Не будем портить его репутацию.
– Хорошо… Кто же он, настоящий преступник? – слегка осипшим голосом произнес Цыплаков, произведя молниеносный мозговой рассчет и также молниеносно перекраивая свое мировоззрение в угоду своему благополучию.
– Широков Иван Васильевич. Семнадцать лет парню. Только что школу окончил. Плугарем работает.
– Вот так-да! Ну и дела! А мы уж тут собирались всю область поднимать на уши, объявлять при необходимости…
– Боже упаси! Наоборот, надо как можно меньше шума, а то и так наш район гремит неустанно, то то, у нас, то это… Все не как у людей… Поменьше бы сор из избы выносить. А то привыкли трещать на всех перекрестках, не милиционеры, а бабы какие-то болтливые. Там, где случайная
пропажа, мы уже горазды, мы уже готовы интерпретировать, как разбойное нападение… А хоть и разбойное… Подумаешь, невидаль… Но не обязательно же об этом кричать во все инстанции… Уверен доложили в область. Доложили?
– Как и положено.
– Ну, сударь… Если мы так будем, подобно октябренкам, ежечастно отчитываться и бить поклоны направо и налево…
– А статистика?
– Что статистика?
– Ну… надо же фиксировать, сколько, чего и где.
– Статистика подождет… Умные все стали. Интегралы уже начали изу-чать. А того не понимают, что на одних интегралах статистических далеко не уедешь… Кто кого укокошил или обворовал – тут тоже надо знать меру, голубчик, а иначе мы никогда не выкарабкаемся из когорты отстающих.
На этот раз не с крайней осторожностью, словно мину, а резко, с ка ким-то отвращением, омерзением даже, словно змеюку или. жаб, майор швырнул телефонную трубку на рычажки, произнеся при этом:
– Свинья, какой свинъя!
– Ты про кого? – поинтересовался Максимыч. – Свинья свинье тоже рознь, однако, – примирительно добавил он. – Да пошел бы он! Двурушник. Все они там, в райкоме, двурушники.
– Угрюмцев что ли звонил? – угадал капитан.
– Он желчный и язвительный… Не люблю я его.
– А кто его любит?
– Предлагает не отмечать, не фиксировать нарушения, особо кричащие, вопиющие, так сказать, не торопиться отмечать, чистоплюй… А мне, приедут из области, башку отвернут за такие делишки.
– А как они узнают? – осторожно спросил заместитель, денно и нощно оберегающий своего начальника от необдуманных поступков…
– А вот этого я не знаю… Но стоит хоть чуть-чуть занизить, и тут
же звонки сыпется, начинают копать… Сейчас в Слезки едем. Врать нас тоящего преступника. А этого малышка выпусти. Извиниться не забудь. И только они начали собираться, как подъехал. «хваленый сыскарь» Зимарин по имени Антон – молодой человек с довольно заносчивыми манерами, видимо, не без связей… Он явно не церемонился, этот приезжий выскочка; хмуро поздоровался, развязал мешок и вытащил из него ржавый автомат.
– Что это? Не скрывая удивления, произнес Максимыч.
– Что это? – спросил хитрюга Максимыч. Он частенько если приезжали
шишки из области, «брал огонь на себя».
– Да это автомат я раздобыл, – с напускной небрежностью произнес областной хлюст. Он явно кичился своим «надувным» величием, хотя был, по сути, шестеркой, приехавшей вынюхивать.
– Зачем он тебе?
– Как же? Военных времен реликвия. И холостые патроны к нему даже есть.
– А почему не боевые? – опять же довольно бесцеремонно спросил Мак -симыч, за версту чуя резонера.
– А где их взять, боевые?.. Ничего, полосну холостыми, и он обкакается. Потом еще разок полосну, и он лапки кверху, как и полагается перед более сильным противником.
– Н-да мельчает наша профессия. «Без преступности она, наверное, скоро совсем отомрет», – произнес Цыплаков.
– Не говори… Вот, с трудом. удалось раздобыть ржавый автомат и ржавые пули – и на том спасибочки.
– Ничего, ржавые пули больнее бьют, – не совсем удачно, но как-то по-простецки, по-свойски произнес Максимыч. – Почаевничаем?
– А с чем у вас чай?
– С водкой, естественно. И колбаса вприкуску.
– Местного копчения, – добавил Цыплаков.
– По чем?
– По десятке.
– Неплохо орудуют. Да где это видано, чтоб колбаса десятку стоила? Совсем, наверное, оборзеют скоро.
– Но… Антон… э-э… как Вас по батюшке?
– А не надо по батюшке.
– Лучше по матушке, – опять невпопад, но по-доброму, в рамках приличия произнес Максимыч. Все же талант был у него, несомненный – ладить с начальством, находить с ним общий язык. – Ну что ж, баба с возу, кобыле как говорится, легче… Что это у Вас, эдакое, красивенькое, переливается аж.
– Амулетик. Мать подарила. Чтоб пуля бандита не зацепила.
– Как вы думаете, Антон, если траектория полета пули…
– Так, хватит о высоких материях, – умело вклинился майор,
не менее умело разливая в стаканы прозрачную жидкость и выставляя блюдечко с порезанной колбасой. – Сдвинем бокалы и выпьем по маленькой за нашего гостя. Так как предстоит довольно серьезная операция. Нервы наши не должны быть взвинченными. Они выпили по пол стакашки и неспешно закусили.
– Однако, неплохо тут у вас, уютненько, – постепенно теряя наигранные
тона, произнес Антон лейтенант милиции, переодетый в штатское. И Максимыч, сама, можно сказать, простота, произнес в ответ:
– В тесноте да не в обиде. Ютимся, так сказать… Вот, ждем, когда вашему начальству заблагорассудится хоть немного расширить наши аппартаменты, даст смету, так сказать…
– Н-да… Возможно, возможно, – неопределенно произнес Антон. – Ну что ж, просим доложить обстановку. Кто будет докладывать?
– Он доложит, – произнес Цыплаков, поворотом головы и взглядом указы вал на Максимыча.
– Назвался груздем, полезай в кузов, – не совсем к месту произнес Максимыч и начал докладывать…
После не очень собранного, довольно сумбурного доклада, чрезмерно пе -ресыпанного шутками – прибаутками, Антон встал и с посерьезневшим ли -цом прошелся по кабинету, словно полководец, раздумывающий, какой сде- лать следующий ход, чтоб максимально досадить наседающему противнику.
– Значит, товарищи, фабула такова… Я прихватываю, кого-нибудь из ваших, и мы спокойненько едем в ту деревушку. Кстати, сколько до нее?
– Двадцать пять кэмэ, – отозвался Максимыч.
– Тоже немаловажный факт.
– В смысле? – не понял майор.
– Удаленность… От центра, я имею ввиду. От районного. Чем удаленнее, тем оловяннее головы, тем более диковатое преступление. Ну где это видано: малолетка, по сути, только что окончивший школу, взял колхозную кассу и закопал ее в зарослях картошки… Естественно, такое возможно
лишь в деревне, дикой – предикой… Уверен, он сейчас уселся на том месте и сидит, как помешанный, выпучив шары и поворачивая голову на малейший шорох… Такого взять -раз плюнуть. Осторожно подползти и захомутать голубчика, предварительно дав ему пару подзатыльников… Простота. Деревенщина дебри дремучие. Уверен, там и дома нараспашку, понятия не имеют, что значит закрывать дом на замок, уходя в магазин
за хлебом…
Ловко расписывает, – подумалось Максимычу. – Да только еще ничего не известно, не известно, какой финт выкинет этот фрукт по фамилии Ши роков и по прозвищу Рыбкин.
– Короче: одного рядового дадите и на том спасибо.
– Господина сколько же нужно на одного несмышленыша! Нету у меня рядовых. Нeту. Все с лычками, – гут же отозвался недовольно начальник
милиции.
– Ну давайте с лычками.
– Они… они отсутствуют, – грустно произнес майор, потупив голову.
– Как это – отсутствуют? Что за дичь? Как это понимать? Где они? – Да кто где… Кто в отпуске, кто отгул взял, кто вообще… заболел.
– Отозвать, срочно отозвать.
– А вот это я не имею права. Если б какое-нибудь чп типа военной заварушки или еще чего в этом роде, а так, по пустякам, брать малыш, засевшего в картошке… Извините меня, но это уже абсурд, смехотура, – спокойно отверг майор, неожиданно как бы показывая зубы, видимо, уже раскусив под
лую натуру этого молодчика – выскочки, имеющего то ли какую-то поддержку или просто умеющего присасываться с помощью присосок для получения питательной смеси ввиде всевозможных благ и привилегий.
Быстро соорентировавшись и ничуть не погрустнев, молодой человек произнес, как ни в чем не бывало:
– Так, ладно… В таком случае… Так и быть. Я и шофер. Как-нибудь повя жем.
– Я поеду с тобой – вызвался Максимыч.
– Знаешь такую пословицу – третий лишний? – запротиворечил гость видимо, пребывая в состоянии некоторой обидчивости.
– Ничего, ничего, кашу маслом не испортишь. Хоть дорогу покажу. Всё мо-жет быть. Как ты ни крути, а все же не увеселительная прогулка. В любой операции нет никакой гарантии, что не получится прокол.
– Ладно, ладно, старик, уговорил…
На самом же деле Максимыч преследовал совсем иные цели – не остав -лять чужака без присмотра…
А тем временем сынок парторга уже усиленно пилил на поезде к родст- венникам в Подмосковье. Там его не найдут, – так сказал парторгу его Угрюмцев.
– Да и вряд ли будут искать свидетеля – слишком жирно будет. Тогда как в самих Слезках тучи сгущались все больше и больше. И вот уже уазик, статистическая удобоваримая машина для периферийных неудобоваримых дорог под видом машины связи, подскакивая на рытвинах и ухабинах, неумолима приближается к дому Широковых…
– Ну что, матрос? «Максимыч переоделся матросом, чтоб не угадали», -спросил Антон, – Строгое у вас начальство?
– Да как сказать… – раздумчиво произнес. Максимыч, словно не заме чая никакой подоплеки, никаких подводных камней и каверзности в этом простеньком вопросе. – Когда надо, то и строгий. Без этого тоже нельзя, особенно у вас.
– Ну а все-таки, бывает хоть иногда добрым? – не отставала «подставная утка» в ожидании прокола в ответах зама.
– Ну… как сказать… – опять же, прикидываясь простачком, но и стараясь напустить туману, произнес уже немолодой капитан, всеми силами ста —
раясь оградить образ своего начальника от тех или иных недобрых по- ползновений. – Бывает, что и подобреет, одарит потеплевшим взглядом, не более. А из редка и похвалит. В особых случаях. Когда подстрелишь какую-нибудь важную птицу, попадешь, так сказать, в десятку. Если заслужил, чтоб и не похвалить, сделать, так сказать, добрую мину при плохой погоде…
– Что Вы подразумеваете под словом «плохая погода»? Политику, навер- ное? Нашего генсека:
– Боже упаси… В политику мы не лезем, пусть туда лезут другие, у кого ума маловато и они не знают, куда себя приложить. Нам не до политики. Нам лишь бы солнце светило да жена была попокладистей в постели да борщ варила повкуснее – вот и вся – наша политика…» «Замысловатый старик, заковыристый, однако, – подумалось Антону… Такого голыми руками не возьмешь… И все же я его зацеплю».
– Значит, Брежнев тупой?
– Я это не говорил.
– Ты же сказал:..«У кого ума мало.»
– Да, у политиков. Но Брежнев – это наше светило, а не политика. Поли-тика строится уже вокруг него.»
«Выкручивается, гад, видно, что выкручивается. Но прижать трудно, слиш- ком скользкий, считай, сорвалась рыбка, – сожалеючи резюмировал Антон, прекращая бесполезную дискуссию.
Дальнейший путь они проехали в полном молчании. Лейтенант на переднем сиденьи задумчиво уставясь в лобовое стекло, с некоторым интере- сом рассматривал незнакомые ландшафты, Максимыч же, удобно устроив -шись на заднем сидень, пребывал в состоянии, немного напоминающем легкую дремоту… И лишь на подъезде к Слезкам Антон неожиданно остновился.
– Значит, товарищи, без всякой суеты.. Вы, Максимыч, и водитель, эдак вежливо – тук-тук-тук – разрешите, мол, и входите. Я же притаюсь в кустах картошки.
– Почему в картошке? – поинтересовался Максимыч. Этот юнец отчасти забавлял. его.
– ..Да… все как-то к деньгам поближе. Да и если он будет «рвать когти», то обязательно кинется к огородам, где мы его и заштопаем..»
Вce это время отец Рыбкина, как и сам Рыбкин как помешанный ходил из угла в угол мать, будучи не в курсе, спокойно пряла пряжу. Васи лия Тарасовича беспокоил Тюльпанов. Он не доверял ему и потому чувствовал на душе тревогу, вызванную также неопределенностью, состоянием подвешенности. А мысли шли по замкнутому кругу: «Сказал, все уладит? Но как? Как он уладит. Органы не проведешь. А умащать – чем умащать? Абсолютно нечем… А не водит ли за нос? Не соби-
рается ли себе заграбастать?..«И лишь мать тихо сидела в уголку, прядя пряжу. Она была не в курсе. Когда к дому подъехала машина, якобы, связи, сердце пожилого чело века вздрогнуло и забилось в учащенном ритме. И ему подумалось с легкой грустью: «Обманщик. Врун этот Тюльпанов, падла.»
– Милиция, cынок, наверное, пожаловала к нам. Что будем делать?»
– А что тут сделаешь? – произнес Рыбкин, на какое-то мгновение потеряв самообладание… Дверь оказалась запертой… Тихо – постучали: тук-тук-тук.
– Кто там?
– Мы по страхованию.
– Мы ничего не страхуем.
– А дом?
– Дом обветшалый, завалюшка, кто же такое страхует?… У нас сноха в страховом, вы ерундистику, плетете. – Тогда я так скажу: мы не страховые, а милиция. Открывайте.
– Живым не дамся, – произнес «виновник торжества», схватывая топор.
– Слушай, ты, обормот… А ну, брось топор. С тобой тут шутки шутить никто не будет, быстро башку снесут. Засветился ты пaрень, связался с падлами, с Тюльпановыми. Как можно доверять этим пидарасам?… Так что давай сюда топор, садись на сундук и не рыпайся, – деловито произнес отец, отбирая топор.
– Ладно, пойду, открывать.
– Только без фокусов.
– Все будет как в лучших домах Ландона. Рыбкин двинулся к двери, напевая: Дурманом сладкий веяло. Когда цвели сады… Тем самым он как бы давал понять, что не боится «красноперых. Однако, когда за шли незванные гости, он как-то исподволь начал превращаться в услужливую собаченку, повиливающую хвостиком в знак покорности и раболепия, сделался то ли чрезмерно шустрым, то ли чрезмерно суетливым.
– Так, чего вам нужно? Деньги? кассовые? Те, что пропали и которые никак не могут найти? Могу показать, где я их спрятал. Расскажу все без утайки. У меня мать пожилая и отец. Не хочу осложнять. Милиционеры довольно переглянулись: жидок на расправу.
– Ну что ж, похвально, что так живо реагируешь и проявляешь стремле-
ние сотрудничать с нами. Это учтется, скостят годок-другой, – степенно произнес Максимыч.
– Я извиняюсь… Вы что, собираетесь меня судить?
– а как же, мил – человек?
– За что?
– Как за что? А деньги. Государственные, которые вы где-то там спрята- ли.
– Но это всего лишь проступок. Не более. Который я собираюсь исправить. Я же отдаю вам эти деньги. Прямо сейчас отдам. В чем же дело?
Максимыч внимательно вгляделся в паренька. Лукавит? Возможно. В глубине каких-то непонятных желтоватых глаз таилось много всякой всячины. И хорошее, и плохое. Хотя… конечно, несмышленыш, пухнарь, ни разу, еще не брившийся…»»