От сохи в небо. Воспоминания

Когда в 1934 году отец уехал учиться в Череповец, мы – пятеро детей – остались на попечении матери, почувствовали, какая ответственность легла на нее за выживание. Мы перешли на самоуправление и самофинансирование под руководством мамы. Каждый из нас вносил свою лепту в общий котел, кто как мог. И семья стала еще дружнее. Я ходил учиться в Никифоровскую неполную среднюю школу, за мной пошел туда и второй брат Николай, который через много лет стал директором этой школы. Все мы учились, а летом работали в колхозе. Ждали от отца писем и подарков. В школе я учился хорошо, научился играть в шахматы, полюбил их. Эта любовь сопровождала меня всю жизнь. Появилась первая любовь к девочке—однокласснице Светлане Мигер. Это доставляло мне большие волнения. Я писал ей письма, подбирал у поэтов Кольцова, Фета, Майкова любовные стихи, чтоб совпадали с настроением моей души. Делал это тайно. Мама заметила и стала узнавать у меня, но я не открылся перед ней. Светлана ко мне относилась по—детски и хорошо. Невысокая, темноволосая, улыбчивая, она создала мне образ любви на будущее, вплоть до моей жены.

В 1936 году я поступил учиться в педучилище в г. Устюжне в 20 км от нашей деревни. Не потому, что я хотел быть учителем, а такие были интересы семьи, нужно было облегчить её материальное положение. Я уже был довольно активным комсомольцем, общительным и влился в коллектив педучилища как—то естественно. Через полгода на общем собрании комсомольцы меня избирают секретарём комитета комсомола педучилища. Неловко было быть вожаком молодёжи, будучи на год – два моложе ведомых, но постепенно всё стало на свои места. Я был активен, но не заносчив.

Организовали с преподавателями разные кружки. Вот, например, струнный. Руководил им преподаватель Василий Павлович Хорев. Очень жизнерадостный человек с крупным улыбающимся лицом, чёрной шевелюрой. Для них, сельских знатоков музыки, он был кумиром. И как из нас сделать что—то стоящее в оркестре, когда играли мы на простых инструментах: кто на балалайке, мандолине и кое—кто на скрипке. И ведь он научил, заставил инструменты согласованно звучать. Когда мы понимали, что что—то получается, мы ещё больше старались. Начинали «Во саду ли, в огороде», а потом играли «Дивлюсь я на небо». Дети рвались к новизне. Он же организовал хор, сначала на два, потом на три, четыре голоса, и когда мы угадывали нюансы многоголосья, мы стремились более чётко пропеть свою партию. А когда на вечерах встречали наши выступления аплодисментами, нам хотелось ещё больше работать. Вступили в контакт с местным драмтеатром. Артисты Беляева, Сахаров, Кукушкин и другие нам казались великими, когда видели их в настоящем театре. А тут они стали с нами заниматься, готовить пьесы. И вот «Бедность не порок» на сцене. Почти все одногодки играли роли любого возраста, и получалось забавно. Павлик Суслов – Любим Торцев. Как усиленно с ним тренировали фразу: «Любим Торцев – пьяница, а лучше вас.» Убедил он нас или нет? Казалось, что от характера роли зависит и твой характер. Красивые умные парни Вася Герасимов, Коля Беляков – все они погибли в войну. Разве думали о таком конце, когда стремились к знаниям и творчеству, раскрытию своей индивидуальности?

Я увлёкся поэзией, особенно Маяковским. К нам на второй год обучения прибыли молодые учителя Берестовы Алексей Иванович и Валентина Константиновна. Их молодостью и знаниями мы были заворожены.

Они преподавали литературу и русский язык, иногда заменяя друг друга. Валентина Константиновна взяла надо мной шефство – готовить «Необычное приключение» Маяковского. И я выступал с этим много раз и потом, в других школах, и потом, в армии, в войну и после неё и везде имел успех.

И в войну, с фронта, поддерживал связь с Валентиной Константиновной, такой обаятельной и умной женщиной.

Когда бывал в Устюжне, к ним непременно заезжал. К сожалению, их семья распалась. Меня это очень удивило – что их разлучило? Вскоре Валентина Константиновна умерла, а он с другой остался жить.

Шахматы в училище стали любимой игрой. Прежде всего потому, что руководить кружком стал преподаватель математики Иван Дмитриевич Смирнов, прекрасный математик, любил точность во всём, пунктуален, видел во всех творческие начала. С ним было интересно. Появились разрядники—шахматисты. Мне удавалось чаще побеждать в турнирах. Иван Дмитриевич иногда приглашал меня домой к себе на чай. Он знал, что я жил на частной квартире или в общежитии и хотел мне создать небольшой уют. Жена его Клавдия Ивановна и дочь Галя создавали благоприятную обстановку. В доме на улице Красных Зорь почти всегда играли одну – две партии в шахматы. Силы были примерно равны. Он провожал меня в институт, давал наставления, как родитель.

И с фронта, и позднее я с ним всегда поддерживал связь, а когда бывал в Устюжне, заходил. Наверное, Иван Дмитриевич выделял меня за активное участие в кружках, общительность, активность в жизни. Во втором полугодии на первом курсе меня избрали секретарём комитета комсомола педучилища. И до окончания педучилища в 1939 году я был секретарем. На собраниях комсомольцев мы обсуждали разные вопросы об учёбе, быте, культуре, общественной работе. Принятие в комсомол было довольно строгим. Однажды не могли решить на собрании – принимать в комсомол или нет лучшую ученицу нашего класса Зою Образцову – дочь попа. Решили написать письмо секретарю ЦК ВЛКСМ Косареву и ответ получили: «На ваше решение.»

Почему я так долго удержался в секретарях? Не знаю. Была ведь хорошая претендентка – очень красивая и активная Нина Опрелова, потом заслуженный учитель Ленинграда. Наверное, не ошиблись бы, если бы её избрали.

Не помню, может быть, на втором курсе, в январе 1938 года мне дали путёвку в Ленинград на 15 дней, на каникулы. Нас с Верой Погудаловой – секретарём комитета комсомола сельхозтехникума – повезли на санях на ближайшую железнодорожную станцию Уйта.

Прибыли в Ленинград в валенках, а там дождь; не знали, что делать. Побыли во Дворце пионеров, а потом отвезли нас в дом отдыха в Петергоф, в так называемый английский дворец. Вот это было путешествие! Я впервые увидел железную дорогу и ехал в вагоне и сразу в английский дворец, где сидели, бывало, короли. А для нас удовольствие через край. Посмотрели места, где жили цари, а теперь мы из деревни Ястребцево приехали не просто смотреть, а перенимать королевский опыт, манеры. Наверное, не зря наши отцы боролись за советскую власть. Надолго нам запомнился этот отдых. В училище было что рассказать.

Из других преподавателей запомнил немку Жозефину Ивановну Рунге. Сгорбленную старушку немку. Дисциплины на её уроке не было никакой. Жаль было её. Я ещё помню. В то время не было учителей по немецкому языку. Это теперь пруд пруди. А тогда мы довольствовались и Жозефиной.

Преподаватель по истории Василий Георгиевич Белый – неплохой учитель, хотя историю из литературы знал, но говорил как—то неуверенно. Может быть, сложная биография была у него?

Преподаватель по методике педагогики Николай Иванович (забыл фамилию) был слабый, слушать его было трудно. Когда наступил период педагогической практики, я получил класс Валентины Овчинниковой – известной учительницы в городе. Практика прошла хорошо, но я убедился, что я не смогу быть учителем: не могу держать дисциплину в школе. И хотя по окончании педучилища я был зачислен в 5—процентный состав, поэтому можно было поступать в пединститут без вступительных экзаменов, я не стал использовать эту льготу и решил поступить в Ленинградский индустриальный институт. Но сначала надо было проститься с товарищами.

Выпускной вечер: торжество для нас, выпускников, и для учителей. Танцы. Я танцевал со многими девушками, но не было единственной, хотя душу отдавали многие и помнились долго. Я ведь не знал тогда, что судьба разлучит нас надолго, а с большинством навсегда. Был у нас военрук Александр Александрович Докучаев. Интеллигент, в нём всегда было что—то офицерское. Подтянутость, выверенные жесты, требовательность. Учил стрелять, строевому делу, но не физкультуре. В самом начале войны попал в плен и остался жив, но судьбой был недоволен. Директор педучилища, Николай Александрович, молодой, плотный, неспортивного вида человек, мало мы его знали, был убит на войне в первые дни.

За период учебы в педучилище я не имел постоянного места жительства. Первый год жил у папиной сестры, моей крестной, Натальи Егоровны Мушкатеровой. Это им отец отдал землю на хуторе Мелечино, а теперь они переехали в Устюжну. И вот в семье, где было пятеро детей, я был принят на квартиру. Добрая семья, хорошо мне там жилось. Но однажды я заболел там суставным ревматизмом, да так сильно, что три дня не мог шевельнуться ни ногой, ни рукой. Когда отвезли в больницу, мне уже было лучше. Вся болезнь длилась неделю. Но она настолько сковала меня, что потом, когда врачи спрашивали, чем болел в детстве, я непременно вспоминал: «Суставной ревматизм».

Потом второй и третий годы учебы жил в общежитии. К этому времени отец перевез семью в Кресты Островского сельсовета. И я на выходной каждый раз, в любую вьюгу, ходил домой 2О км пешком. Страшно подумать сейчас, как можно решиться идти в пургу так далеко. Пугало не только это – встреча с волками, с медведем. Но все обходилось, и мы с друзьями (Паня Ершова) выходили победителями. А Кресты, Щербинино – край был примечательный, лесной, грибной, ягодный, медвежий. Река Звана – рыбная. Жить бы да радоваться! Но жили—то на квартире, а потом семья переехала в Устюжну.

Я часто бывал в семье Василия Николаевича Карпушева, маминого брата, моего крестного.

Его дом красовался на другом берегу реки Мологи. Переправляла на тот берег только лодка с перевозчиком или баржа. По реке ходили маленькие пароходики или катера.

А теперь, когда я слышу песню «На пароходе музыка играет, а я один стою на берегу», мне вспоминается картина того времени, или песня «Паромщик» Аллы Пугачевой. Тоже картина того времени. Плывешь, бывало, на барже, смотришь на чистое дно реки, мелькают рыбки, маленькие и большие, так все чисто, естественно. А теперь река Молога стала зарастать травой, мелеть.

А тот красивый дом дяди Васи меня привлекал всегда. Меня там хорошо встречали. Мы с дядей Васей просто дружили. И дружба наша продолжалась долго и после войны. Он был интеллигентный, острый на язык человек, преподаватель сельхозтехникума. Всегда начищенный, подтянутый.

Побаивались, что его сочтут врагом народа. Тогда это было модно. А его друзья уже были арестованы. Один друг, Василий Павлович Коршунов, жил в деревне Шустово. И когда мы ходили из Ястребцева в Устюжну, заходили с дядей Васей к нему. Какой же это был почтенный человек, интеллигент до мозга костей, как он прекрасно играл на скрипке. Я видел его один раз, но в память он врезался. Судьбу его не знаю. У дяди Васи и его жены Анны Павловны, родом тоже из интеллигентной семьи, росли две дочери: Лида и Женя, – умные, почтенные, но разные по характеру. Это сказалось и на любви родителей. Люду любила больше мама, а Женю – папа. И между собой они не очень дружили, хотя делить было совершенно нечего. Обе хорошо в жизни устроились, выйдя замуж за военных, будущих полковников. Но недопонимание между семьями сказывалось и потом.

Семья Карпушевых была характерной для анализа культуры, образа жизни, мысли того времени. Анна Павловна выросла в интеллигентной семье, в той, для которой были характерны быт и культура времени гоголевского «Ревизора». Известно, что идею «Ревизора» Гоголю подал Пушкин. И местом, куда послал Гоголь ревизора, был провинциальный городок Устюжна. Вот там и жили Пустынные (Анна Павловна), не бог весть какие интеллигенты, но все же. А дядя Вася был из простой крестьянской семьи. Он быстро вбирал все новое, но и к старому его тянуло, иначе бы он не женился на Анне Павловне. В их семье так и шла эта тихая борьба между старым и новым. Анна Павловна с трудом воспринимала грубость, резкость, щепетильность, борьбу с религией, хотя она и не была верующей. Рядом с их домом стояла церковь высокая, красивая, так вот ее огромными усилиями толпы опрокинули наземь. Многие горевали, в том числе и Анна Павловна. В высказываниях она была сдержана, плохих слов не позволяла употреблять и когда слышала такую же ответную речь, ей это нравилось. Она противилась необычному, хотя и новому, но грубому. Против этого она была бессильна. Но дядя Вася ее во многом понимал и поддерживал. Какую—то надежду имела Анна Павловна и на меня. Я хоть и шел вместе с новым, но за счет прочитанных книг и контактов с интеллигентными людьми я лишен был грубости, вероломства. Анна Павловна не приучена была к физическому труду. И она с трудом привыкала к огородным делам, к яблоневому саду, к пасеке, что культивировал дядя Вася. А ведь потихоньку привыкла, и даже стало все ей нравиться. В общем, это благополучная семья. Но моей семье, когда переехала в Устюжну, негде было жить, поселились в их семье. Это было непросто.

Родители мои, четверо детей, я уже уехал, стали вместе жить в семье на 4—х человек, в небольшом из З—х маленьких комнат, доме. Трудно Анне Павловне с этим было смириться, но она привыкла, и жили дружно. Спасибо ей за это.

Она видела трудолюбивых воспитанных, моих братьев и сестру, и ставила в пример другим семьям. Но у нее был один недостаток. Не любила, когда кто—то много ест или просто торопится, надо было это делать размеренно, постепенно. Уже и после войны, когда мы приходили к ним в гости, приглашение на накрывание стола и что подать проявлял дядя Вася. Правильность сервирования – это было за Анной Павловной. Конечно, поставленные яблоки, мед быстро улетучивались со стола, это ее беспокоило, но дядя Вася требовал еще. Мы это понимали и часто заранее отказывались. Но в целом это была гостеприимная семья, и мне доставляло большое удовольствие бывать у них. Тем более, вместе с нами росли и развивались Лида и Женя, которые свыкались с нашей новизной.

Иногда приходилось уточнятъ, что развитие человека не зависит от того, чем он питается – щами с картошкой или пирогами с медом и другими сладостями. Пожалуй, грубая пища больше воодушевляла на поиск нового, на устремление мысли, а сладости умиротворяли человека, делали его довольным, стремящимся к покою. А дядя Вася был задорный, энергичный и искрил юмором. С ним было интересно в любом вопросе.

А распадалась семья трудно – дочери со своими семьями обосновались одна в Ленинграде, другая в Калининграде, жили в достатке. В Устюжну с внучатами приезжали каждое лето. На левонабережной их с радостью встречали. Потом ушла из жизни Анна Павловна. Один дядя Вася не мог долго жить. Стали отниматься ноги, перестал ходить, и увезли его умирать к дочери Жене в Калининград.

А красавец – дом остался никому не нужным. Дочери его продали за 20 тысяч рублей. Когда я в семидесятых годах поехал посмотреть дом, из окна выглядывала новая хозяйка с аккордеоном в руках.

Мне было горько и жаль умерших. Через несколько минут из ворот выехал на «Москвиче» хозяин с гордым видом торгового работника: вот, мол, все могу.

Да, власть переменилась.

Вернусь к выпускному вечеру 1939 года. Как мы ждали все этого!

Ведь каждому надо выбирать свою дорогу. В парке парами гуляли до утра. Клялись не забывать друг друга, писать, советовались, что делать дальше. Я проводил время с Таней Плисовой и Валей Укладниковой. Потом они писали мне и на фронт. Таня одела шинель, а Валя исчезла с горизонта.

Большинство учеников стали учителями, а ребята попали в армию. А потом война, и из класса в живых из парней остались двое: Иван Быстров и Юра Симонов, попавший с первых дней войны в плен, он был освобожден после войны. Иван от ран скоро умер, а Юрий прожил долгую жизнь на заводе в Днепропетровске.

Я после долгих раздумий, советов пошел сдавать вступительные экзамены в Ленинградский индустриальный институт. Проспект ЛИИ пестрил академиками и профессорами. Думал: «Куда я лезу?». Подал заявление на инженерно—физический, где конкурс был около 20 человек на место. И именно физика меня и подвела – тройка. Русский устно и письменно – пятерки, математика устно и письменно – пятерки, но по конкурсу не прошел. Мне предложили на инженерно—экономический факультет, там конкурс был намного меньше, но был. Я со своими баллами был принят на этот факультет.

Поселили в общежитии – в студгородке. Прекрасная комната на двоих. Я и Женя Зиновьев. Где-то он теперь? Мне там мало приходилось бывать. Днем – учеба, вечером – или кружки или разгрузка вагона. Надо было зарабатывать деньги. От родителей мне было ждать ничего. Конечно, и я и родители сил затрачивали много, а зарабатывали мало. Но жить—то надо. Один раз дошло до того, что денег на еду – ни копейки. И мы с Зиновьевым решили пойти в кафе бесплатно поесть. На Невском было такое кафе, где доверие было больше к посетителям. Заказывали мы недорогие блюда, лишь бы наесться. И потом тихо ушли. Это было первое мое преступление, сделка с совестью. Но другого выхода не было. А когда возвратился в общежитие – на столе лежит перевод из дома на 25 рублей. Как я себя ругал, что не смог дождаться. Но что было, то было.

Я, конечно, сразу записался в шахматный кружок. Руководил—то им Ботвинник! Не то, что играть с ним, даже посмотреть бы на него, и то интересно. В то время он уже закончил аспирантуру ЛИИ, был преподавателем и чемпионом СССР, премирован личным автомобилем.

В общем, наш кумир. И вот на одном занятии он был. Нас, новичков интересовали не столько шахматы, сколько он сам. И всё же с ним я через 10 лет играл.

Наша учёба продолжалась недолго – всего 2 месяца. Вышел указ о мобилизации лиц со средним образованием, достигших 18 лет. Я подходил и больше половины поступивших – также. Как только узнали об этом родители, приехали вдвоём провожать меня в армию. На последние гроши приехал отец, купил 3 кружки пива, и мы отметили мой уход в армию. Мать заплакала, а отец долго—долго давал наказы. Да, я уже оторвался от дома. И, как оказалось, надолго. После расставания с родителями я возвратился в студгородок. Там никого не было, мне стало грустно, я лёг на кровать, но заснуть не мог. Мысли сменяли одна другую. Предстоит опять новая жизнь.

2 ноября 1939 года я был переведён в танковую часть. Не потому, что хотел быть танкистом, хотя с братьями позднее могли составить «экипаж машины боевой», а потому, что там служить было только 2 года. Я хотел учиться. На комиссии мне предложили в авиацию. Я отказался: там служба 3 года. Да и потом, кем бы я был: лётчиком или техником? Это было неизвестно. Потом—то я узнал, когда в 1943 году на своём Ла-5 сажусь на фронтовой аэродром, меня встречает Борис Яковлев, тот самый, который согласился (поверьте, вместо меня) пойти в авиацию. Мы встретились, как друзья, но в разном положении: я – лётчик, он – механик. Но дружба наша продолжалась. А через год он погиб от рук бендеровцев.

В то время я начал вести записи для себя – дневник – и, пользуясь им, сейчас иногда пишу с подробностями, которые вряд ли могут запомниться. Вот, например, как расставались с институтом. Когда призвали до особого распоряжения, а оно в любую минуту может поступить, я сдал в институте пропуск и получил документы и деньги, снялся с комсомольского учёта. А перед этим, в конце октября, был организован прощальный вечер в большом зале. Выступили орденоносцы—хасановцы, директор института Смирнов, Михаил Ботвинник. Утром 2 ноября, простившись с товарищами, зашёл к месту сбора. Остригли, сдал паспорт. Вечером, с чемоданом в руках, потащились с Выборгской стороны к Витебскому вокзалу. Точно не знали, куда едем, но слухи о Слуцке были. Слух подтвердился – нас привезли в Слуцк (Павловск) под Ленинградом. Встречали с музыкой. Распределили по ротам. Я попал в первую роту артиллеристов и стрелков. Сдал деньги и документы в банк. Своё бельё и одежду завязали в мешочки, написали адрес и сдали. Я не сдал костюм и хромовые сапоги. Считал, что отошлю домой братьям. Выдали нам всё казённое, теперь я в красноармейской форме. Чувствую себя гордо. Спать легли в 4 часа ночи, а подняли в 7 часов утра. На утреннем построении познакомились с командирами, старшиной. И с этого времени нас уже начали воспитывать в армейском духе. Грустно сначала было. Уставы и строевая заполняли всё расписание. За месяц познакомились с пулемётом ДТ, наганом. Распределили по экипажам. Каждый день устраивали политинформации по Финляндии, объясняли, почему мы нападаем. Позднее в теории Сталина о войнах справедливых и несправедливых эта война была отмечена как справедливая, но не очень верилось.

Скоро показали нам танки. Выехали на танкодром. Танк Т-28 – средней тяжести, трёхбашенный, башенные стрелки в малых левой и правой башнях, а в центральной башне командир танка, артиллерист, радист. Меня определили радистом. Я ни о какой технике понятия не имел. Иногда мне хотелось сказать: «Товарищ командир, зачем мне всё это? Мне трудно. Я ведь из деревни Ястребцево.» Но приходилось молчать и выполнять, что говорят.

Со стрелковым оружием я разделался быстро: винтовка, пулемёт, пистолет. А вот пушка 76 мм, радиостанция – тут потруднее. В отдельные дни нам давали увольнение в город. Я с удовольствием изучал Павловский дворец и парк. Думали, как же могли до таких красот дойти люди 250 лет назад? Невероятно.

Один месяц мы привыкали к армейской жизни и немного к технике. Но вот 30.11.39 г. начали войну с Финляндией. А 5.12 нас, молодых, необученных, направили туда на грозной технике. Неужели в такой стране и армии, как наша, не нашлось хорошо подготовленных танкистов? Мы же пушечное мясо.

5.12 – всенародный праздник – день конституции. Но мы занимались стрельбой из пушки танка. Пришли поздно вечером. Хорошо и сытно поужинали, сосисок было вдоволь. Немного не дождавшись до отбоя, легли спать. Через 15—20 минут после отбоя слышим роковое: «Подъём!». Зачисленных в экипаж стали выстраивать отдельно от всех. Мы думали, просто тревога. Но дневальный подходит и говорит: «Вас направляют в Финляндию». Нас направили в парк. Танки заправили всем необходимым. Мы все получили обмундирование. Я надел рубашку второй категории, а новую оставил на койке: «Может, кому—то лучше пригодится». Написанные два дня назад письма родителям дописал: «Писать больше не буду», – и отправил. Сложил вещи в мешок и написал адрес. Сделав всё необходимое, распростившись с товарищами, мы пошли к танкам. Приказано на диски надевать тренчики. Командир экипажа Байков, впоследствии убитый, обращается ко мне: «Ну, как, Бывалов, выполнишь перед тобой поставленную задачу?». «Не знаю» – ответил я. Почему я так ответил? Я не должен был так отвечать. Мой ответ должен быть: «Так точно!». Приходит командование части. Поставили задачу на совершение марша на фронт. Командуют: «По машинам!». Колонны вытянулись солидные, впереди на эмке командир и комиссар части. Исходный пункт – г. Слуцк, конечный – в Финляндии.

Дорога очень скользкая. В Пушкино почти все танки стащило в канаву. До Ленинграда всё же доехали быстро. Почувствовав запах города, мы открыли люки. Проезжаем литейный мост – знакомые места. До моего студгородка рукой подать. Но скоро поехали. За Ленинградом танк сбил одну легковую встречную машину. Но вот и граница. Я высунулся из люка. Я думал: «Уж раз другая страна, то там должно быть всё иначе», но нет. Протекает речка Сестра, такой же лес. Проехав около двух километров, мы увидели сгоревший дом, только одна труба цела. Встречные два командира рассказывали, что жили в этом доме финские офицеры. На протяжении всего пути были расположены наши части. Люди сидят около костров и кипятят чай. Точно так же, как я читал об этом в книгах. Танки расположились в лесу. Нас предупредили, что местность заминирована, ходить можно только группами.

Всю ночь поочерёдно охраняли танки. Я, 18—летний парень, с пулемётом, который почти не знал и не видел, стоял на охране людей и техники. Чувствовал себя неуютно. А потом подсел к костру, где солдаты охотно рассказывали о ходе войны и готовили оружие к бою.

Приходит приказ: передать танк другому экипажу, прибывшему с передовой. Их танк разбит. Через два дня нас разбили по экипажам. 8 декабря. 5 часов ночи. Мы закончили подготовку оружия. Уже не работаем, а только еле шевелим руками. Ведь третью ночь не спим. Вот что значит боевая обстановка. В танки наши сели другие экипажи. А мы должны довольствоваться улицей. Вырыли углубление в снегу, развели костёр под брезентом. Пришёл командир и направил всех спать, а мне сказал: «А Вам придётся подменить часового». От такой «радости» у меня что—то ёкнуло. Что делать – надо выполнять. После дневальства вошёл в наше жилище: «Ну, теперь—то я посплю!». Через час слышу: «Подъём!» И так за трое суток спал около часу. Какой я стал грязный – три дня не умывался. Но питание хорошее: хлеб белый, масло. Вечером меня опять назначили в караул на охрану танков до утра.

9 декабря в 7 часов утра дежурный сменил меня с поста, предлагает садиться в свою машину. Едем по направлению к фронту на грузовой машине. Через один километр наша машина останавливается. Все машины уехали, а мы остались одни в лесу. Мы с винтовками – на охране машины. И вдруг в 150 метрах увидели фигуры: финны. Очевидно, они брали уже нас на мушку, но в это время сзади подходили наши машины, и они не стали себя выдавать. А почему же мы не стреляли? Или не взяли в плен? Вот это не могу понять. Наверное, струсили. Перестрелки не было. Машины завелись, и мы поехали. Дорога загружена войсками, встречали сгоревшие дома, могилы, убитых, неразорвавшиеся снаряды. Наконец, въезжаем в Терноки, небольшой, красивый и на удачном месте расположенный город. Весь центр сожжён. Но цел только магазин из толстого стекла с зеркалами. Как же он остался цел на окраине? Там был целый дом, расположенный на берегу Финского залива, в сосновом лесу. Осматривая дома, увидели, что много ценных вещей оставлено. Брать ничего не разрешали, но кто сумел, тот взял. Я тоже взял три книги: сборник журналов «Нива» за 1896 год, сборник журналов «Заря» и книгу «Фрегат Паллады». Здесь жило много русских эмигрантов. Долго я возил эти книги, но всё-же пришлось расстаться с ними. Когда я вышел из одного дома, то увидел, что все бойцы куда—то бегут. Побежал и я. Оказалось, что во дворе одного дома лежало 4 убитых красноармейца. Я впервые увидел таких изуродованных людей. Многие ругали себя за то, что пошли смотреть. Поневоле после таких увиденных зверств появилась ненависть к врагу. А до этого я не чувствовал, что врагов надо уничтожать. В самом доме нашли два простреленных танковых шлема, на одном из которых запёкшиеся мозги. Какая же здесь была схватка! Видно, тяжело нам достаётся война. В этом же доме мы остановились на ночь. Хоть и страшновато, но в тепле. Видно, что здесь жил русский эмигрант.

Хорошие книги уже все разобраны. Обстановка в доме богатая. Ещё тикают часы. Утром опять поехали к фронту. Но тут новый приказ: пять человек, в том числе и я, должны вернуться на границу и вытащить застрявший в реке Сейре при переходе границы танк. По дороге было трудно проехать: всё войска, войска. Чтобы быстрее проехать, мы наклеили на фургон нашей машины красный крест. И помогло. Остановились в 3 км от границы в маленькой избушке. Нас оставили на машине Т—28, а старый экипаж должен был ехать на фронт. Машина не пришла, и мы, оба экипажа, вместе жили три дня. Запомнился мне из нашего экипажа механик Володя Короленко и артиллерист Юра Короленко. Благовоспитанный, тихий человек. Видимо, привыкший жить на попечении родителей, очень хорошо знал литературу. Встретил товарища по учёбе Лёшку Холмагорского, уже лейтенанта, едет на отдых после жарких боёв. Вот как жизнь по—разному складывается: он уже навоевался, а я никак до фронта не доеду. Может, помогли мне взрослые, глядя на меня, как на молокососа. Пусть идёт, как идёт. Вот и опять поехали в ТЭП – тыловой эшелон походный. Остановились опять в Терноках. Ночуем в городе у костра. Вдруг выстрел в ноги. Командир танка воентехник второго ранга Шанин скомандовал: «К танку!». Сели по местам, но стрелять не в кого. Опять – к костру. Всю ночь не спали. Но у костра понемногу дремали. И когда были все в таком состоянии, подходят двое в незнакомой форме. Мы испугались. Но оказалось, это народная армия. Кого она представляет? Не знаем. Днём зашёл в магазин. Там торгуют советские девушки. Как всё быстро делается: в чужом городе уже торгуют наши девушки! Выйдя из магазина, я увидел, что везут пленного финна. Говорят, что он скрывался в городе, до этого зарезал много наших командиров и, наконец,

попался.

К вечеру приехал капитан Бочкарев. Узнав, что нас на машине много, он меня и ещё одного парня направил в ТЭП. Там нас хорошо накормили, и спал я в доме на мягком матраце. Это была самая замечательная ночь, когда я спал хорошо и спокойно. Это тоже был угол русского эмигранта. В доме книги, орган, в каждой комнате большое зеркало, часы и картины.

15.12. Позавтракали и отправились с продуктами к своему танку. Оказалось, он опять не исправлен. Нагрели у костра чаю. Смотрим, по городу идет какая—то делегация – это ленинградские артисты, из которых я одного знал, осматривали город, К вечеру заправились бензином и поехали в ТЭП (тыловой эшелон походный). Но ТЭПа там не оказалось, он уже переехал на новое место за 10—13 км вперед.

Истопили баню, вымылись и заснули, но я не ел. В огромном доме мы стояли одни и экипаж танка БТ. Караул состоял из одного человека на такой большой дом. Если идешь стоять (дом находился в лесу, кругом сараи), то кроме нагана берешь винтовку и гранату. Кругом ни звука.

16.12. Полдня возились у машины. Я взял еще кое—какие книги. В одном доме нашли разрушенную пушку. На столе стоит недоеденный суп. Одежда висит. Поехали догонять ТЭП. Доехав до переправы, остановились. Мост был взорван. Саперы восстановили, из—за чего ждали два часа. Здесь было оказано финнам упорное сопротивление. Впервые увидел я окоп, убитую лошадь. Подъем был крутой, 40°. Немного заблудились. Уехали в противоположную сторону на 13 км, а затем вернулись и поехали по правильному пути.

В 12 часов ночи увидели два своих танка. Сделали остановку. Устроились спать в доме, где стоял два дня назад штаб финнов. Покушали шпика.

17.12. День провели весело: катались на велосипедах, санках, смотрели финские журналы с обнаженными женщинами (один из нас составил себе альбом женщин). А сколько было велосипедов! Почти на каждого. По полю ходят коровы, не имеющие хозяев. Закололи теленка, зажарили кур, напекли белых блинов из финской муки. Все три танка отправились в ТЭП.