Любовный лабиринт Тонки

Её братья взяли косы (сказав, что идут косить траву), пошли на озеро и убили Жолтиса.

Когда Эгле вернулась к озеру с детьми, вода вспенилась не белой пеной, а кровавой.

Ей всё рассказали.

– А дальше я помню дословно, – говорит Милка: Эгле сказала своим детям :

– Нет у вас ласкового отца, нет у меня любимого мужа. Никто нас в подводном царстве не приветит, а под одним кровом с злыми убийцами нам не жить. Пусть же будет так, как я скажу:

Верным сынам моим, юным героям,

Слово сдержавшим отважно и твердо, —

Дубом и ясенем стать над горою,

Буре не кланяясь, выситься гордо.

Дочке же – девочке, сердцем не сильной,

Сердцем не сильной, не крепкой душою, —

Трепетным деревом, робкой осиной

Вечно дрожать на болоте листвою.

Мне же подняться в зеленом уборе,

Елью угрюмою, елью ветвистою, —

Вечно ронять мне в сумрачном горе

Слезы прозрачные, слезы смолистые…

– Вот и вся сказка, Тонка …Понравилась?

– Да… Единственное, что всё время цеплялось за слух – цифра « девять».

– А я не заметила…

– Как же: через девять лет, только девять дней …Цифра нехорошая.

– Сказка тоже грустная.

Последняя сосна нехотя поднимает свою лапу, и они оказываются на большой поляне: в центре стоит трёхэтажный «домик на курьей ножке». Она, и правда, одна, нога. На ней и возвышается вся конструкция из дерева.

Первый этаж находится на высоте поднятой руки. По выгнутой сосновой лестнице они поднимаютя наверх. Оттуда смотрят вниз: перед домом, вытянув вверх гладкое чёрное чешуйчатое тело, с короной на голове, возвышается Королева Ужей.

– Вот она – Эгле, – шепчет Милка, прильнув к его плечу.

Они входят внутрь: повсюду из стен растут ветви деревьев, на которых рядом сидят синицы и ястребы, коршуны и воробьи. В корнях прячется мышь, и скользит среди травы хитрая рыжая лисица… Волки сидят рядом с зайцами, сова смотрит прямо куда-то иквозь тебя, как фонарик висит летучая мышь…

Те, что в жизни не очень соседствовали друг с другом, здесь мирно уживаются. И – странное дело – не чувствуется никакой фальши от этого. Вроде бы так и должно быть… Этот домик на дереве помирил их. Теперь навсегда.

И лишь одно выпадает из общего – их стеклянные глаза.

Но опять же странно -не ощущаешь никакой фальши и от этого… Может, так иногда подсолнухи на картине кажутся более живыми и естественными, чем в жизни. Кто знает, отчего так происходит… Возможно, в этом и есть сказка.

Веет тишиной и прохладой. Со стены на тебя глядит доброе лицо сказочника, всю свою жизнь посвятившего этому.

Антон с Милкой поднимаются на второй, а затем и на третий этажи. Здесь, на самом верху, есть крохотное окошко, из которого открывается вид на весь комплекс.

– Наверное, он очень любил Литву, Мил, – шепчет он ей.

– Да, и такое ощущение, что все эти волки, лисы, вороны, совы именно литовские. И, если поставить рядом нашу лису и их – невозможно будет перепутать.

Они спускаются вниз.

– Вам понравилось? – спрашивает пожилая смотрительница.

– Очень! – отвечает Милка и отдаёт ей цветы, которые они купили на базаре.

– Спасибо, – благодарит та, – приходите ещё… Не пожалеете.

– Мы уже не жалеем. Спасибо вам.

По периметру поляны расположились сплетённые из корней и ветвей теремки с окошками. В одном продают мороженое. Они сидят возле него и едят холодный фруктовый лёд. Скамейка – ствол дерева, поваленный на два пенька – слегка подрагивает и покачивается. Будто пытается подняться.

Они уходят. В один из теремов открыта дверь… она захлопывается, и они оказываются внутри: крыша уходит вверх на конус, если подпрыгнуть – можно дотянуться до неё. Возле окна стоит стол – будто великан от столетнего дуба, как от огурца, отрезал дольку и положил здесь на пенёк. Рядом лежит гнутое тело сосны-скамейки.

Внутри – как в улье: жёлтый цвет обволакивает тебя, и так и кажется, что сейчас в окно влетит пчела и, как в мультике про Вини-Пуха, уставится на тебя.

Милка, усевшись на скамью и зацепившись ногами за стол, выгибается назад так, что рубашка ползёт из-под её брюк… и Тонка целует её живот, положив руки ей на бёдра.

– Тонка, – шепчет она, выпрямляясь и беря его руки в свои.

Она склоняется и целует его ладони – впервые он не противится.

– Поднимись, Тонка, – берёт Милка его под руки, – иди ко мне.

Она привлекает его к себе и целует. Кажется, в такие минуты они становятся невидимыми для других.

В окне появляется чей-то нос… и испуганный возглас :

– Ой, извините!

Всё-таки кажется.

Милка садится, встряхивает головой, и пук волос рассыпается по её плечам.

…Идёт по дубу учёный кот. А цепь – золотая… А звенья рассыпаются… И кот идёт по её тени… По золотой тени.

А Королева Ужей, гордо подняв свою коронованную голову, глядит кругом. Может, она всё знает? Тогда почему молчит? Потому что всё знает? А, может, она вовсе никакая и не королева? Всё это сочинили сказочники, а мы ходим и ахаем, и охаем…

А вдруг так было изначально задумано? (Дай Бог, чтобы не нами). Чтобы мы охали и ахали.

 
– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —
…
 

Так получается сказка :

кто-то сидит и ждёт.

Эта унылая маска,

может, с ума сведёт.

Но вот нет сил скрываться —

свет во все окна бьёт.

Надо – надо! – подняться,

Пойти (хотя бы вперёд).

Стрелы пустить в болото,

лягушку найти в лопухах.

И полюбить (пусть кого-то)

на свой на риск и на страх.

И возвратиться с нею

в этой вечерней поре.

Всем рассказав, что фею

в дом свой привёл на заре.

А поутру проснуться :

глядь – а царевны нет!

В окнах мальчонки мнутся,

щурится божий свет.

Погоревать, поохать,

и не уйти с сумой.

Перебороть свою похоть

и не смириться с судьбой.

Всё-таки это чудо —

верить – и произойдёт :

и разобьётся блюдо,

брошенное роком влёт…

Утром друзья и подружки

войдут – и разинут рты :

зелёные две лягушки

друг друга зовут на «ты».

Так получается сказка…

Стоит ли жить иначе?

Унылая, серая маска —

не очень сложна задача.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Солнце садится, луна приводит с собой вечер. Тёплый и звёздный. Они медленно идут по аллее, обнявшись. Синий сумрак создаёт обман одиночества.

Из тьмы, что скопилась под нависшими кронами деревьев, словно баба Яга, выходит пожилая женщина в грязной рваной одежде: в левой руке её – авоська, в правой – что-то зажато в кулаке. Увидев их, она останавливается, ставит авоську на землю и протягивает к ним руку :

– Это вам. Будьте счастливы! – разжимает она кулак.

И, оставив в вытянутой руке Антона это « что-то», так же таинственно исчезает в темноте.

На его ладони остаётся светлячок – свет его неяркий и с изумрудным отливом. Нелепо горит – без батарейки, без проводов. Маленький и беззащитный червячок.

Милка долго смотрит на него… и выпаливает :

– Давай отпустим его!

Тонка сжимает ладонь… потом разжимает :

– Давай.

Светляк горит и не тухнет – видно, он не может иначе.

– Милка! – хватает Тонка её руку. – Давай загадаем: если мы найдём светлячка – своего светлячка, а не подаренного – мы будем вместе навсегда!

– Мы не найдём его, Тонка, – сощурив глаза, смотрит она на него.

– Почему?! Ещё так много времени!

– Не найдём, Тонка…

– Я найду его, Милка! И принесу тебе.

– Глупо как-то… Почему-то я знаю, что не найдём…

И, пока они идут к её дому, он всё вглядывается в траву.

Но этой ночью луна светит ярко и безразлично.

9

Милка уже ждёт его на условленном месте – возле обрыва у сосны с переплетёнными корнями.

– Милка, я опоздал! Извини меня, Милочка-Белочка.

– Что ты, Тонка… Разве я могу обидеться на тебя?.. Почему белочка? – она встаёт и протягивает ему руки

– Потому что тебе нельзя много сладкого!

– А целоваться с тобой?

– А целоваться можно.

– Это же сладкое!

Они бредут по улицам города, и ноги сами их выводят к кафе, где они познакомились. Они поднимаются по ступенькам и, прижимаясь носами к стеклу, разглядывают столики, где они сидели в тот вечер, когда познакомились, то место, где он впервые обнял её в танце.

Потом стоят у перил и глядят на раскинувшееся перед ними озеро.

– Вон он, ослик! – указывает она рукой на маленький мостик, переброшенный через протоку. – Тонка, смотри!

И тянет его вниз за руку.

На середине озера фонтан окрашивает воздух в разноцветную радугу, а слева костёл вонзает свои острые пики в безоблачное небо.

Обходя озеро, они замечают небольшую кирпичную арку и ограду :

– Что это, Милка?

– Это кладбище. Литовское… И польское. Ты хочешь посмотреть? -спрашивает она, повернув к нему лицо и вглядываясь в его глаза.

– А ты? – вопросом на вопрос отвечает он.

– Пойдём.

Дорожка петляет то влево, то вправо среди крестов, они обступают их со всех сторон. И, кажется, невидимые руки тянутся к ним, пытаясь дотронуться.

Большие ярко-коричневые сосны, надгробья со святыми и ангелами: они стоят, сделанные на века, смиренно сложив крылья и опустив глаза вниз или подняв их вверх – к Богу. Моля простить их. За что? – За сделанное зло? – За несделанное добро ?..Руки покоятся на груди – ладошка к ладошке.

Всё это как-то не вяжется с солнечным днём, со смехом со стороны пруда – он сюда не проникает.

– Пойдём, Милка, – берёт он её за руку.

– Да, пойдём… Как-то тут не так сегодня.

Совсем недалеко – могилы советским воинам: прямоугольник, где-то десять на пятнадцать метров, выложенная плитами дорожка, слева и справа от неё -наклонённые надгробья. И много цветов. Больше – ярких, красных.

В центре —мраморный квадрат большего размера. Братская могила.

Они сходят с дорожки на лужайку, нарывают полевых цветов – маленьких, с острыми лепестками, голубых – как небо – и возвращаются.

Надписи: рядовой… капитан… лейтенант… опять рядовой… генерал.

Всего около пятидесяти. Годы рождения – разные, но больше – начало двадцатых, изредка попадаются – начала века. А годы смерти – более короткий промежуток: 1941—1943 гг.

Встречаются могилы без даты смерти: словно человек родился… и не умер. Просто его нет.

Герой Советского Союза… литовец… украинец… русский… казах… белорус…

…Неизвестный…

Ничего: ни званья, ни фамилии… Когда родился, когда умер?…

Дырка.

Неизвестный.

Известный? – Не известный.

Фонтан на озере разбрасывает брызги, но лишь некоторые долетают сюда. Тонка с Милкой идут молча, ослик-мостик тоже не улыбается. Лишь, подсвеченные радугой, блестят его горошины-глаза. В них – то ли слезинки, то ли брызги. Пускай будут брызги.

По пути им попадаются сложенные сосновые брёвна. Милка забирается на них и идёт, балансируя руками :

– Тонка, иди сюда!

Он поднимается к ней, и они идут рядом. Вот и конец этим стволам: Антон спрыгивает и протягивает ей руки :

– Прыгай, Милка!

Она подаёт ему свои руки и… вскрикивает :

– Ой! Опять.

– Что, Милка? Что?!

– Опять моё колено – это сейчас пройдёт.

Антон кладёт ей на колени руки и гладит их :

– Ты обопрись на меня, и я тебя сниму. Обними меня, Милка, и держись.

– Нет. Я – сама… Сейчас…

Порывом ветра её вдруг качает в сторону, она ахает… и падает в объятия Тонки.

– Тонка, какой ты смешной! – закрывает ладонями она ему глаза.

– Вот мы и опять вместе, Милка. Ты всё время попадаешь в мои сети.

– Мне скоро уезжать… Нужно будет прощаться… А я не умею.

– А мы расстанемся так, словно завтра увидимся вновь… А встретимся, будто не виделись десять лет!

Он ставит её на землю и ложится на траву.

– Да, Тонка, – шепчет она, ложась рядом, – словно завтра увидимся!

– Поцелуй меня.

И краснеют от их прикосновения ягоды земляники вокруг, что секунду назад ещё были молочно-зелёными.

– Заяц! – вскрикивает она, отрываясь от его губ.

Антон глядит в направлении её руки – из кустов, метрах в тридцати от них, торчат длинные серые уши и подрагивают.

– Он всё это время там сидел и наблюдал за нами, – шепчет она.

– Эй, длинноухий! – негромко зовёт Милка.

Заяц, видимо, понимает, что его раскрыли: он вскакивает, дико таращит глаза… и только короткий пушистый хвост мелькает среди деревьев и кустов.

… – Тонка, я хочу тебя попросить…

– О чём, Милка?

– Не ходи на наш пляж один… Я скоро уеду… Не хочу уезжать! Зачем мне уезжать?!

– А ты не уезжай!

– А как же тогда?..Ехать надо. От этого никуда не денешься…

– А если остаться?

– А что это изменит? Всё равно ведь расстанемся…

Окна кафе отсвечивают, дверь приоткрыта, слышна музыка.

Слева вьётся узенькая тропинка и исчезает в зелени огородов. Они обходят кафе и идут по ней.

– А вдруг она нас выведет туда, где нас совсем не ждут?

– Пойдём, – Антон увлекает её за собой.

По пути им встречается несколько пожилых женщин, Тонка с Милкой молча сходят с дорожки и пропускают их.

– Тонка, – жмётся она к нему.

– Всё хорошо, Милка, – обнимает он её за талию.

Тропинка поворачивает… и перед ними возникает… Чюрлёнис! Среди жёлтых, бурых, коричневых листьев подбирающейся осени его белизна бьёт по глазам, как молния.

Брови извиваются, шевелюра – будто шапка пены во время бури – назад.

Случай вывел их к его дому. Но с другой стороны. С чёрного хода. Откуда могут приходить свои или живущие здесь постоянно. Соседи…

– Милка, я так благодарен тебе, что ты подарила мне Чюрлёниса!..Я бы, конечно, прожил без него, без тебя… А теперь… Кто-то сказал: « Зачем было нужно просыпаться? Так бы и жить неразбуженным»…

– Мы, как воришки, прокрались в его дом, – улыбается она неуверенно.

– Мы не воришки, – отвечает он, – тот, кто и так отдаёт всё, что имеет – только возьмите! – у того невозможно что-либо украсть.

– Здравствуй, Миколоюс!

Они выходят, как положено, через калитку и оказываются на улице. Слева от неё всё ещё сидит пожилой литовец с яблоками. У него осталось два последних кулька. Они покупают их. Он встаёт, кряхтя, собирает складной стульчик, смотрит на них и, уже поворачиваясь, чтобы уйти, кивает им головой.

По дороге мимо проносится «Москвич» отца Антона. Он так и исчезает, не сбавив скорости.

– Он нас не видел, Тонка? – виновато смотрит Милка.

– Я думаю, не видел. Иначе бы остановился.

– Я чувствую, что он недолюбливает меня… Ведь он хотел, чтобы ты был с ним.

– Я тоже когда-то так хотел…

– Ты отпустишь меня пообедать с мамой? И сам сходишь…

– Я никуда не пойду. Я тебя подожду в сквере.

– Хорошо, – легко соглашается она, – а я тебе принесу чего-нибудь вкусненького.

Верхушки сосен окрасились в матовый красный цвет. Было тихо.

Она выбежала в платье. Красные и синие полосы по диагонали текли по её телу.

– Здравствуй, моя Белочка! – Антон встал.

И, не удержавшись, провёл по одной из полос :

– Я никогда не видел тебя такой!

– Тонка, – она взяла его руки, – Я так рада, что тебе понравилось! Мне и самой оно очень нравится… но я его редко надеваю, – надула она губы.

Они шли по липовой аллее, и молочный свет фонарей стекал по листьям и капал на остывающий асфальт.

Антон убрал руки в карманы и молча курил. Милка шла рядом, поглядывая на него.

– Что ты, Тонка?

– Ты такая красивая… Я боюсь до тебя дотронуться.

– Иди сюда, – оглянувшись по сторонам, потянула она его в мрак раскидистого вяза, – иди сюда!

Она прислонилась спиной к коре, опустила руки, подняла глаза :

– Дотрагивайся…

… – Теперь ты веришь, что я та же, твоя Милка? – зашептала она, вжавшись в него и выдыхая слова в его рубашку.

– Теперь верю.

– Поцелуй меня, – попросила она, подставляя ему губы.

Было ощущение, что они кружились, кувыркались в молоке фонарей.

– Тонка, я так рада, что тебе понравилось, что мне понравилось.

Город весь в огнях: холодный голубой свет неона переплетается с оранжевым оконным, в них вливается молочный фонарный. Как сигнальные огоньки – красные лампочки над подъездами. И все цвета радуги – брызги красок на рекламных щитах, кафе, танцплощадках.

Они подходят к её дому, когда из-за угла вновь выворачивает знакомый белый « Москвичок». Отец Антона сигналит им, Вадим высовывается из окна и что-то кричит —они в ответ машут руками…

И всё. Вновь тихо, где-то вдали затихает шум колёс по дороге. Они снова вдвоём…

Антон и Милка уходят от её дома, возвращаются, и опять уходят – вечер не хочет их отпускать.

Они садятся на скамейку, где он впервые обнял её, поцеловал, и она положила голову ему на грудь, где встретились их руки.

– Милка, слушай стих. Не помню автора, – он делает движение руками, словно стряхивает пустые, не нужные – лишние! – сейчас слова, – мне он очень нравится… :

…

 
Ну и что, что вдвоём?
Ну и пусть – при свечах…
У меня ещё есть голова на плечах!
 
 
А мой внутренний голос
мне в голос кричал,
(и вполголоса сам же себе отвечал) :
 
 
Что, когда вы вдвоём,
а вокруг тишина,
голова на плечах никому не нужна.
 

– Тонка, мне тоже очень нравится… Почему мне так хорошо с тобой? Легко и просто…

– А если станет тяжело?

– Пока мы будем вместе, тяжело не будет. Я знаю…

По небу кто-то рассыпал сахар, и его кристаллики время от времени вспыхивают… и гаснут. Этот поток течёт и переливается, и исчезает в дымке. Но нет ему конца и края.

– Милка, хочешь скажу, как у нас с тобой будет?

– Скажи, Тонка.

– Мы расстанемся. Я женюсь, ты выйдешь замуж. Мы вновь встретимся, когда нам будет под сорок. Мы будем старыми. И вспомним наше кафе, наше лето, наши глаза, наши губы в этом лете. Нашего Чюрлёниса. И будем опять вместе. Навсегда… И даже после.

– Глупый маленький Тонка, – прошептала она.

…И возвращаясь, он всё искал светлячка, его изумрудный свет… Но не находил.

10

Антон застал Милку во дворе: на ней были те же брюки и белая блуза, что и в первый день их встречи.

Она подбежала и, оглянувшись по сторонам, подставила ему губы, закрыв глаза :

– Здравствуй, мой Тонка! Здравствуй. Ты только встал? Да? А я уже набегалась за это утро… так не хочется уезжать… Ты знаешь, я всё-таки купила Мишке колокольчик!..Помнишь, я говорила: в лавке сувениров здесь продаются чудесные медные колокольчики? Я покажу тебе его, у него такой приятный бархатный голосок.

– Даже не смей думать ни о чём!.. Тонка!..Он был последний.

В дверях показалась её мама. Милка повернулась к ней и, прищурив глаза, проговорила :

– Ма, это мой Тонка…

– Я вижу… Здравствуйте, Антон.

– Мамуля моя сегодня такая красивая! – прижалась к ней Милка. – Правда, она красивая, Тонка?

– Да… Очень.

– Мила, ну что ты, право слово… Отвяжись! – оттолкнула мать дочь. – Какая ты хохотушка. Всегда такая, что бы ни случилось. Пустышка, – улыбнулась она, глянув на Антона.

– Да, пустышка.

– Да, Тонка!? Я —пустышка? Ну ладно, хорошо, я запомню твои слова. Хорошо, – погрозила она ему пальцем.

– Она, наверное, уморила вас за эти дни?

– Нет, ничего. Я терпеливый.

– Господи! -всплеснула она руками. – А сумка с едой-то ещё не собрана! Или ты собрала, Мила?

– Я – нет, мамуля.

– Вот растяпа! – засеменила она домой.

– Тонка, бежим! У нас есть минут двадцать.

– Куда?!

– За озеро!

– Но там же наш заяц. Он будет подглядывать.

– Пускай. Он же наш!

Сразу же за горбатым мостиком над озером они остановились…

Милка, наконец, оторвалась от его губ и, вся ещё в его объятиях, прошептала :

– Тонка…

– Что, Милка?

– У меня болят губы…

– У меня тоже, Милка.

– Мы сошли с ума?

– Ты уедешь, он вернётся…

– А ты?

– А я люблю твои губы, твои волосы, твои глаза. Твой голос. Всю тебя.

– Какой ты! – лукаво улыбнулась она.

И зажала подбородком его плечо.

– Тонка! – вдруг хлопнула она его рукой по спине (он от неожиданности вздрогнул), – заяц! Наш заяц!

Антон обернулся – невдалеке, метрах в десяти, сидел заяц и смотрел на них, не мигая… Затем, заметив, что обнаружен, вытянулся, остолбенел… и только мохнатые лапы замелькали среди травы. Он уходил зигзагами.

– Партизан! – рассмеялись они…

Они вернулись к её дому – время! – и от него втроём пошли на вокзал.

Антон нёс чемодан и сумку, а Милка с мамой шли по обе стороны от него.

– Вон он, наш автобус, Мила! – заторопила её мать. – А мы ещё даже не взяли билеты! Я пойду скоренько, а вы тут посидите.

И она пошла к кассе.

– Вот он, наш автобус, – произнесла Милка, оглядываясь.

– И он увезёт тебя…

– Так должно быть. Ты сам говорил… Хочешь, я покажу тебе колокольчик!?

Она порылась в сумке и извлекла оттуда небольшую коробочку. Внутри оказался маленький медный колокольчик. Она покачала его – и он издал нежный и тонкий звук.

– Какой у него голос, Тонка!…

– …

– Он тебе не нравится.

– Нет.

– Ну, как хочешь, – и она спрятала его.

Антон взял её руки в свои и сжал :

– Ты уезжаешь, Милка…

– Что же делать, Тонка? – встретились их глаза. – Я всегда буду благодарна тебе за то, что ты был здесь. Со мной… Мне было так хорошо с тобой, как ни с кем другим!..

Она потёрлась щекой о его щеку :

– То-о-н-ка…

Вернулась её мама и защебетала :

– Мила, уже садятся! Мы опоздаем…Прощайтесь, а я пойду в автобус – нужно места занять… Опоздаем!

– Никуда мы не опоздаем, – грустно вымолвила Милка, – ты иди, мамуля, я сейчас.

– Не задерживайся… Ну, вот и всё, Антон. До свиданья, – она подошла к нему и протянула руку, – будете в Минске, заходите. Мы будем рады!

– И вам всего хорошего, – он пожал протянутую руку, – здоровья, счастья.

Они остались вдвоём.

– Давай зайдём за автобус, здесь слишком людно, – потянул он её за руку.

– Тонка, – зашептала она, – мне грустно. Я сейчас заплачу. Я – плакса.

– Не надо, Милка, Милка моя. Мы ведь скоро увидимся. Я приеду…

– Я буду всегда рада, когда бы ты не приехал…

– Если тебе когда-нибудь станет плохо, ты подумай обо мне…

– Я буду ждать тебя!

– Милка, бежим! – потянул он вдруг её за собой.

– Куда!?

– Бежим!

В окне автобуса мелькнуло испуганное лицо её матери.

Затащив её за разросшийся во все стороны куст, точно дикобраз, он притянул её к себе и нашёл губы. Её пальцы запутались в его волосах, глаза закрылись…

– Тонка, какой же ты.., – пролепетала она влажными губами.

И провела ладонью по его щеке :

– Дай, Я тебя поцелую.

– Вот и всё, Тонка, – слова ещё висели в воздухе, а дверь в автобус уже закрывалась за ней….

Антон шёл следом у её окна, махал прощально рукой и улыбался. Пока автобус не вырулил на дорогу и не набрал скорость.

Огромная, словно бездонный колодец, пустота навалилась на него, закружила и понесла… Ощущение, что её уже нет…

А через десять минут пошёл дождь. « Слепой» летний тёплый дождь.

Светило ярко солнце, и вдруг с ясного голубого неба стали падать крупные и частые капли. Вмиг над озером выткалась радуга, разлилась и заиграла в брызгах.

И дождь слеп от яркого июльского солнца и падал на лицо Антону, на автобус, в котором уезжала Милка.

Он был совсем недолгим, этот летний дождик. Было слишком ярко для слёз, поэтому он и ослеп.

А за окном автобуса, искажённые стеклом, блестели мокрые глаза Милки…

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Антон проснулся ночью. Точно его кто-то толкнул. Встал и вышел из палатки. Кемпинг спал без задних ног.

Он вышел и пошёл вдоль пшеничного поля по просёлочноё дороге.

Минут через десять оказался на их с Милкой пляже.

Остановился.

Над рекой стоял густой туман, в котором путалась холодная белая луна.

На той стороне заржала лошадь.

Тишина.

Послышалось какое-то неясное бормотание. Кто-то с шумом вошёл в реку. И поплыл к нему!

Антон попятился и спрятался за сосной.

Кто-то стал выходить из воды.

Показалась голова лошади…

На лошади сидел индеец! Головной убор из перьев качался в такт шагам лошади.

Индеец спешился, снял лук, топор положил возле и настороженно затих, влушиваясь в окружающие звуки.

Пошёл собирать хворост для костра. Прошёл совсем рядом с Антоном. Антон перестал дыщать.

Долго возился с огнивом …Наконец, от яркой искры сначала затлел сухой мох, а затем и вспыхнул жёлтым огнём!

Он присел у костра и замолчал. Достал курительную трубку. Дым повис над ним, стал подниматься вверх, смешиваясь с туманом.

И он негромко запел :

 
«Здесь у окна желанье
возникнет от ожиданья.
Больше терпеть невмочь —
везде есть улица в ночь.
Она идёт в направленье
восторга, освобожденья.
И ускользает во мгле,
как образ твой на стекле.»
 

Лошадь, напившись воды, подошла к костру и ткнулась мордой в плечо индейца.

Он не пошевелился.

Тогда она пошла к Антону!

И метрах в двух от сосны, за которой он прятался, подняла голову и посмотрела на него – вместо зрачков у неё были два бельма!

Он отшатнулся и бросился бежать прочь!

…и скатился с раскладушки!

Рядом во сне забормотал потревоженный отец Антона, но так и не проснулся.

В голове продолжала звучать песня индейца.

11

Ворона вынырнула из облака – прямо на неё нёсся самолёт! С карканьем она свалилась вбок. Лишь чиркнула крылом по иллюминатору. Антон отшат-нулся. Потом всё же посмотрел сквозь стекло – но никого уже не увидел.

В динамике что-то шёлкнуло, захрипело, потом кто-то высморкался и произнёс :

– Уважаемые пассажиры, наш самолёт приступил к снижению. Через двадцать минут мы приземлимся в аэропорту города Минска. Пристегните,

пожалуйста, ваши ремни…

Впереди заплакал ребёнок. Антон видел его зарёванное лицо впереди через три ряда кресел. Он обхватил шею матери и плакал у неё на плече, глядя на Антона. Его сопливый нос утирала мамаша и приговаривала :

– Ну что ты, успокойся, всё будет хорошо, мой заинька…

Рядом бородач читал, да так и уснул, упав лицом в газетную полосу. После сообщения он всхлипнул, поднялся, поглядел на Антона непонимающим взглядом и сказал :

– А?..Что?..Уже?

– Минут через десять сядем в Минске, – ответил Антон.

Тот откинулся и закрыл глаза. Опять уснул?

…Три дня без неё в Друскининкае показались вечностью!

Всё стало ненужным, неинтересным… чужим. Он еле дождался отъёзда домой!

Он не умер, не растворился – он продолжал жить! Просыпался по утрам, ложился, когда на улице было уже темно. Ел, пил, что-то кому-то говорил…

Как?

Зачем?

Сколько прошло времени?

Сколько должно было пройти?

Закрыл глаза – потом открыл…

«Всё, хватит! – сказал сам себе. – Больше не могу!»

И поехал в аэропорт.

Каких-то час сорок – и он её увидит!

И не было этого, ничего не было!

А, правда, было ли что-нибудь?

По проходу прошла стюардесса.

– Садимся, – улыбнулась она ему и пошла дальше.

Замелькали красные огни взлётной полосы, сплелись в канат – и самолёт, коснувшисьземли, стал резко тормозить.

Всех швырнуло вперёд. Его сосед с размаху врезался лбом в спинку переднего кресла.

– Ч-чё-рт! – выругался он.

– Больно? – спросил Антон.

– Да, нет – ответил тот, – проснулся!..Конференция была, – то ли извиняясь,

то ли просто так, добавил он.

Як-40 замер, затихли моторы, открылись задние двери – и пассажиры потянулись к выходу.

Вот мимо него прошла мамаша с ребёнком – он крепко спал у неё на плече, чему-то улыбаясь во сне.

Антон подмигнул ему, встал и тоже пошёл к выходу.

Выйдя, остановился и глубоко вдохнул – тёмный вечерний воздух вместе с огнями вокзала проник ему внутрь – и он вздрогнул!

– Проходите в вокзал, тут нельзя, – тронула его за руку стюардесса.

– Иду, – кивнул он и пошёл следом за ней.

Двери разъехались перед ним – он вошёл в холл, озираясь по сторонам.

Милки не было!

– …Тонка! – кто-то позвал его.

Он посмотрел вперёд – и увидел её!

Она была!

Она пошла ему навстречу, потом побежала!

– Фу – ух! Думала опоздала, – выдохнула она. – Здравствуй?!

– Здравствуй!..Я приехал!

– Здорово!..Значит, всё-таки это было! – она тряхнула головой.

Её волосы рассыпались по плечам, по кожаному чёрному плащу. Белый берет съёхал набок – и она едва успела подхватить его рукой.

– Было!..Милка…

– Ты помнишь, как меня зовут?

И сделала шаг к нему.

Провела пальцем по его куртке и посмотрела в глаза.

Потом немного неуверенно взяла его за руку и, сказав: -Пойдём! – потащила за собой к выходу.

– Поедем ко мне?

– Может, в гостиницу? – он останавливает её. – Удобно?

– Конечно! Я не хочу, чтобы ты останавливался в гостинице, приехав ко мне… К тому же мама уже ждёт!

– Хорошо.

Троллейбус несётся по улицам Минска, рассыпая искры сзади себя и прожигая асфальт.

Дома становятся ниже, освещение реже, они проезжают базар, потом мелькает табличка на доме: « Вулица Сурганава» – и он тормозит.

Милка говорит :

– Вот мы и приехали! Пойдём, это конечная.

Они выходят – одинокий фонарь освещает троллейбусную остановку. Вокруг – темнота. Куда-то вверх уходит тёмная улочка. Лишь блеклый свет на её проезжую часть отбрасывают окна небольших одноэтажных домиков.

– Нам – туда, – кивает она головой.

– Милка! – он останавливается, и она с разбега разворачивается. Её бросает к нему.

– Что?!

– Можно, я тебя поцелую?

– Я думала, ты никогда не спросишь, – шепчет она одними губами.

И облизывает их языком.

Она закрывает глаза – и Антон целует её. Берет съёзжает с её головы и падает. Она пытается схватить его, но ловит только свои волосы. Да так и застывает на…

– Пошли? – шепчет она, уткнувшись ему в грудь.

– Думала, это навсегда останется нашим курортным романом, – говорит она, когда они поднимаются по улице вверх, – но… тут – телеграмма! Так неожиданно!

– А если бы не телеграмма?

– Не знаю… Так часто думала о тебе!

Из подворотни, словно из ниоткуда, неожиданно вырывается белый комок шерсти и бросается с громким лаем на Антона!

– Пушок, Пушок, ты что? – приседает Милка на корточки.

И болонка, узнав её, взвизгивает и, юля и визжа, начинает переворачиваться, катаясь между ног Милки.

– Мы пришли, – выпрямляется Милка и открывает калитку, – это мой Четвёртый Подольский…

– Муся, – кричит она, открывая двери в дом, – принимай гостей!

Они оказываются в крохотной прихожей, где и двоим довольно тесновато. Открывается дверь слева, и сразу в нос ударяет запах чего-то жареного, вареного, пареного и ещё, бог весть, какого съёстного.

Из кухни выходит её мама, прищуривается в этой полутьме и негромко говорит :

– Ну, наконец-то! Здравствуйте, Антон.

И протягивает ему руку.

– Здравствуйте…

– Ирина Михайловна, – шепчет сзади Милка.

– Ирина Михайловна, – повторяет Антон.

– А вы – смелый! – проговаривает она, качая головой.

И её волосы с уже заметной сединой текут ей на лицо. Она их смахивает небрежно рукой.

– Вы считаете, я зря приехал?

– Муся! – перебивает её Милка. – Ты опять?! Я же говорила, он приехал ко мне!

– Да я что? – Я ничего… Мы всегда рады гостям… Антон, – улыбается она, – проходите, скоро будем ужинать.

– Пойдём, – Милка уводит его в дверь справа.

Они оказываются в зале. Она включает торшер, забирает его куртку и исчезает.

Остаётся только :

– Я сейчас! Посиди пока.

Он не успел осмотреться, как вбежала Милка с подносом в руках и попросила :

– Тонка, зажги свет, пожалуйста! Вот здесь, возле двери.

Следом зашла её мама с большим блюдом картошки с дымящимся мясом.

Потом пили чай. Милка откуда-то притащила торт. И принялась разрезать его ножом, снимая с него прилипший крем пальцем и облизывая.

– О, торт! – удивилась Ирина Михайловна.

– Мы с Тонкой по пути купили.

Антон вопросительно глянул на неё.

– Такой, как ты любишь – с орехами!

– Антон, – спросила её мама, – а вы ведь. кажется, закончили институт, по-моему?

– Закончил, – подтвердил Антон.

– А как же тогда армия? – не понимаю…

– У меня не было военной кафедры.