– Я даже не представляю, как мы расстанемся!.. Со мной никогда так не было. Вседа было легко, просто и приятно, никогда ничего внутри не болело. Какая-то волшебная приятная боль… Словно появилась ещё одна я… и, знаешь, она лучше! Она не может жить без тебя!

– И ты меня не забудешь?.. курортный роман..

– Я объясню ему… и не буду больше целоваться. Может, ему и не будет больно…

Скрипач играет самозабвенно.

Он уселся у обрыва на длинные и узловатые корни огромной сосны, которые образуют подобие кресла. Она словно держит его на ладони и шевелит пальцами. Создаётся впечатление: оторви его от этих корней – и он перестанет играть, не сможет!

Это – молодой еврей. Спутать невозможно. В смокинге. Его длинные курчавые каштановые волосы треплет ветер, помогая ему играть. На макушке проглядывает лысина. Глаза закрыты, хотя сбоку стоит пюпитр с нотными листами. Правда, ветер разбросал их по земле рядом. Но одна пожилая пара подобрала и бережно держит в руках, ожидая, когда он закончит играть.

Внизу бурлит и пенится мутная вода Немана.

Милка стоит, прижавшись спиной к Тонке, иногда задирая голову, чтобы посмотреть на него. Он прижимает покрепче её к себе за талию.

Скрипач последний раз делает взмах смычком – и пронзительный звук срывается со струн и улетает на реку к острову в тумане. Там, словно в ответ, мигают два огонька у самой воды.

Раздаются аплодисменты. Он встаёт, кланяется смущенно и нагинается, чтобы поднять упавшие страницы.

– Вот ещё, возьмите, – протягивает седая женщина ему несколько листиков и жмёт ему руку, – вы играли чудесно, спасибо вам!

Он уходит. За ним расходятся и остальные.

Милка с Тонкой остаются одни.

– Давай сядем туда, где только что сидел он? – предлагает она.

– Давай! – соглашается он.

И тут они замечают среди корней сосны ещё один нотный листок. Антон достаёт его, а Милка говорит :

– Надо ему его отдать!

– Его нет! Я даже не знаю, куда он пошёл?

– Что же делать?

– Я думаю, – говорит Тонка, – он ещё сюда придёт – и мы его ему отдадим.

– А если он придёт тогда, когда нас здесь не будет?

– Тогда давай засунем его туда, где он и был. Если он ему дорог, он его там и найдёт!

– Ты – молодец, Тонка!

– Милка, а что это за остров виднеется там в тумане? Видишь, даже огоньки мигают. Я заметил. они мигали и тогда, когда он играл.

– Это – Остров Любви, Тонка …Я совсем забыла! – она хлопает себя ладонью по лбу. – Ты ведь не знаешь Чюрлёниса.

– Мы поплывём на этот остров?

– Наверное, нет, Тонка. Это Остров Любви Чюрлёниса, что нам там делать?

– Но кто-то ведь разжигает огни там у воды?

– И что?

Антон пожимает плечами: « как ты хочешь..»

– Тонка, а почему ты никогда не называешь мамой жену своего отца? Ведь она тебе не мама?

– Нет, Милка. Я приехал сюда с ними, потому что обещал. Он меня столько раз звал с собой!.. Они сюда ездят уже лет пять подряд. Здесь, говорят, вода лечебная…

– Ты не знал?! На всю страну известный курорт. Моя мама лечит здесь желудок. Тоже уже лет пять как…

– Почему я не приехал раньше?

– Они разошлись, Тонка? – спрашивает она неуверенно, словно боится перейти черту, грань, за которой может быть больно.

– Да, – отвечает он, – это было так давно… Мне был год или два… Так давно, что я не помню этого.

– Почему, Тонка?

– Я не знаю… Зачем-то это остаётся в памяти, а другое стирается… Даже не стирается, вообще не записывается. Ты прожил этот кусочек своей жизни, может быть важный для тебя (ты же не знаешь) …и всё. Словно его и не было. Я пытаюсь вспомнить… но- нет. Что я чувствовал, о чём думал?.. И кто виноват из них – не знаю. Каждый до сих пор утверждает, что прав он, а виноват другой… Но я больше верю маме.

– И всё-таки ты его любишь…

– Да – люблю. А за что – не знаю. Наверное, не за что.

– Он тебе всё же отец…

– А только за это любят?

– Это тяжело?

– Сейчас уже не так. Когда был маленьким, это рвало меня на части. Я ведь жил то у мамы, то у отца. А потом… – он задумался. – А потом я, видимо, повзрослел. У меня появилась своя жизнь… Нет, не то, чтобы это ушло куда-то в сторону. Просто я стал относиться к этому спокойнее, что ли. Я много раз пытался помирить их, но это было выше моих сил… Таких сил вообще не существует в природе! И до сих пор они не говорят всего, всё ещё злы друг на друга. Похоже, будут злиться до конца жизни… Но отцу лучше сейчас и легче: у него жена, с которой ему хорошо. А у мамы всё наоборот: она всегда жила для других. Поначалу – для отца, потом -ради меня, теперь появился Санька, мой младший братишка. Я бы отдал ей всё, – он взял её за руку, глаза его горели болью, – но что у меня есть? Даже то, что могу – я не делаю. Я – плохой, Милка. И не спорь. Я часто бываю с нею не прав. Думаю только о себе …А когда уезжаю куда- нибудь, она становится ближе… Почему так?

– Тонка, у тебя здесь седые волосы, – коснулась она его виска, – почему?

– Видно, уже пора. Это – моя память.

– Они мягкие и белые-белые… Седой Тонка, – улыбнулась она грустно, нежно глядя на него, – Тонка?

– Что, Милка?

– Можно, я тебя поцелую?

– Можно, Милка, – улыбнулся он.

– …Знаешь, – проговорила она, отстранившись, – а я жила хорошо! У меня есть старший брат. Он всегда защищал меня, он вытащил меня в институт, всегда помогал мне.

– С братом лучше… Вдвоём всегда лучше.

– И мама с папой всегда были дружны, сколько их помню. Они – всегда вместе. Ни разу не видела, чтобы они не только ругались, а даже голос друг на друга повышали!..

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Поздним вечером они возвращались к её дому. Они шли, обнявшись, по пустынной алее, и деревья из тумана пытались своими ветвями дотянуться до них, дотронуться.

Вдруг справа, со стороны оврага, послышался шорох …и писк!

Милка от неожиданности отшатнулась и чуть было не упала :

– Что это, Тонка?!

Он подхватил её :

– Не знаю!.. Давай, посмотрим!?

– Давай! А, может, не надо?.. Давай!

И они, острожно ступая по траве, дошли до дерева и в темноте разглядели это « что-то».

Присев, Милка воскликнула :

– Тонка – смотри! – ёжик.

Ёж, высунув влажный нос, смотрел храбро на них чёрными поблёскивающими бусинками глаз и кряхтел.

Милка сняла кофту, обернула ежа, взяла на руки и вынесла к фонарю :

– Слушай, он такой хороший! Тонка, погляди!

– Милка, а вдруг он бежал домой и хотел удрать от нас, увидев, что мы его заметили?

– Но ведь мы же его отпустим…

Она перевернула ежа на спину – тот неуклюже разогнулся и нелепо заболтал крошечными лапками. Но тотчас же изловчился, свернулся в клубок и затих.

Мимо них прошли мама с дочкой. По-видимому, они гуляли перед сном – вечер был тихий и тёплый. Такой, когда слышно, как шевелится лист на дереве, как стучит сердце, как отдаётся в голове каждый шаг.

– Покажем его им? – предложила Милка.

– Давай.

– Смотрите, что у нас есть! – подбежав вместе с Антоном, протянула Милка колкий комочек девочке.

– Ой, мама, ёжик! – всплеснула та руками. – Где вы его взяли?!

– Правда, красивый ёжик? – наклонилась к дочери мать.

– Красивый, красивый! – захлопала та в ладоши.

И тишина разнесла эхо по улицам.

– Давай возьмём его себе, ма?!

– Нет, нельзя, доча. Ему тоже нужно домой. Он ведь спешил к своим деткам. Они не уснут, пока он не вернётся.

– …Тогда давайте отпустим его, – подумав, согласилась она.– Где вы его нашли?

Антон и женщина остались на дороге одни. Они переглянулись – и она улыбнулась.

– Мама, мама, – послышалось из темноты, – он убежал! Он ведь побежал к себе, правда?

– Ну, куда же ещё! – и женщина ещё раз улыбнулась ему.

Милка с девочкой вынырнули из тумана на аллею, и девочка тут же вцепилась в руку матери.

– Хочешь домой? – наклонилась та к ней.

– Да, – с дрожью в голосе произнесла девочка.

– Спасибо вам! Храни вас Бог, – сказала женщина.

И они ушли.

– Тонка, за что она нам сказала спасибо?

…

На улице,
совершенно чужая,
вдруг улыбается мне навстречу.
Я тоже смеюсь,
как восьмилетний мальчик,
у которого за плечами лишь солнце.
Хотя абсолютно
не стою
даже этой улыбки.
Это любовь?

– Тонка! – Милка машет Антону рукой и смеётся счастливо.

На ней этим утром всё белое: белые брюки, белая кружевная рубашка, на шее – бусы из белых камней, на ногах – белые матерчатые туфли.

– Ты что- то говорил?

– Тебе показалось! – он заражается её смехом.

На нём – джинсы и белая индийская рубашка из хлопка.

– Я же видела!.. Ты знал?!

– Что?

– Тонка, сегодня мы пойдём к Чюрлёнису!

– ?!

Они идут по узкой асфальтированной дороге вдоль небольших одноэтажных домиков.

– Милка, мы же тут были, когда ездили на озеро! – он берёт её за руку.

– Узнал? И даже не догадывался, что здесь совсем рядом Чюрлёнис!

Впереди они замечают очередь. Это довольно удивительно здесь – очередь! Люди, их не много – может, человек двадцать, – стоят друг за другом на узком тротуаре.

– Это так недалеко от кемпинга, Милка, – говорит Антон.

– Тут всё недалеко, Тонка!

Они встают в очередь и медленно двигаются вперёд почти синхронно со всеми остальными ко входу.

Рядом со входом сидит пожилой литовец и продаёт яблоки. Лето, и приезжие их охотно берут. Поэтому каждый раз к открытию он выносит скамейку, садится и ждёт. И наблюдает.

Среди пришедших есть и литовцы: это старенькая бабуля с внучкой. Их нетрудно отличить по внешнему виду Даже со спины.

Время от времени старушка оборачивается и смотрит на них и улыбается, а потом что-то бормочет рядом стоящей внучке. Та оглядывается на них.

– Лаба дена, – говорит Антон.

Старушка отводит глаза, а девчонка фыркает!

– Ты что?! – дёргает его за руку Милка.

– Я здороваюсь, – отвечает Антон.

– Ты говоришь « добрый день!», а нужно « доброе утро – лабас ритас!»

И вот они внутри маленького домика. В прихожей стоит седой литовец лет сорока и показывает, куда нужно идти, где начинается экспозиция.

Сбоку от него стоит пианино, за которым собирается играть девушка лет двадцати в национальной литовской одежде. Интересно, но волосы у неё седые. Или она так покрасила их?

Фотографии: Друскининкай, Варена, Варшава …Родители, жена, дети…

Музыка, как и его картины, возникает неожиданно :

…Из ничего появляется огромная полупрозрачная изумрудная волна, и на самой её бледно-розовой верхушке качается рыбацкое судёнышко с парусом, наполненным ветром, напрягшееся изо всех своих последних сил навстречу поднимающемуся урагану. Музыка нарастает и… ухает вниз, разбрасывая блестящие снопы искр, брызг. А внизу, в подводном замке, на самом краю пропасти стоит полуангел – получеловек и простирает крылья навстречу звёздному пути, параллельному жизненной линии; и одна из звёздочек, сверкнув алым, катится в невиданные цветы в деревьях, распустившихся на глазах из звуков и нот.

И нёсётся чёрный ангел, демон, сложив крылья, ввысь, оставляя полосы темперы за собой, подняв голову так, что его острый подбородок почти заслоняет лицо… Остро очерченный полукруг…

Остро очерченный полукруг голубого шара, на который, словно огромные голубые лучи, несутся глаза памяти и добра от кручи лба, расходясь из двух точек под надбровными дугами.

И в полной темноте, освещая загадочными, сказочными бликами лицо, вырываются искры-светляки – и снопом уносятся вверх; снопом, зажатым ладонями перед собой…

Истина разливается по чёрному, беззвёздному небу, уходя за пределы, где висит огненный шар, протянутый в знак дружбы в двух руках. И летит лицо в этих ладонях, светится хрустальный шар, горят глаза, кружатся вихри, музыка… замолкает.

Стрелец целится в орла, стоя на вершине горы, внизу которой текут тёплые реки…

И стоит Лев и ловит в мутных потоках Галактики Двух Рыб, которые скользят меж его когтей и ласкают подушечки лап.

А из-за башни, осыпанной, как разноцветным снегом, знаками зодиака, из левой глазницы вырывается яркий луч, расходясь всё шире и шире и растворяясь в безбрежности.

Что там, за этим проёмом, за этой стеной? Прошлое? Возврат?..Но к прошлому не может быть возврата…

«Все забывают… Нет. Просто не хотят возвращаться к этому, заново вспоминать…»

Покой. Стоит пошевелиться – и облетит пух с одуванчиков… Мальчик склонился над ними, сидя на освещенной лужайке и заслоняя тишину от распростёршегося орла.

Розовая тишина-буря…

И вот из утреннего тумана вырастает остров – Остров Любви. Горят на его берегу два огонька, бросая тени-лучи, лучи-тени на поверхность воды, сгущая зелень, голубя даль.

Музыки почти нет, звук повисает над головой… и рассыпается в ладонях двух склонившихся над ним королей: блестят короны, озарены их лица, а вокруг шумит дикий незнакомый лес…

Анданте…

И врывается на смену сну – Весна! Нити струн рвутся от напора взбухшего снега, талой воды…

1901 – 1935…35 лет… Сказка королей продолжается даже после того, как короли просыпаются. И рассказывают они друг другу детские стишки, читают полустёршиеся надписи, вспоминают забытые тайны…

А весенняя вода брызгами летит в глаза, разбрасывая дивные шары-пузыри. Стоит только дунуть – и они лопнут… И исчезнут там, вверху, у подножия стройного ряда звёзд: М…К…Ч…

И плывут облака, тёмно-грязные снизу – и озаренные золотистым светом сверху, как корабли, приплывающие из далёких загоризонтных стран; они плывут над стеной с ослеплённым глазом, и стекает с их боков нежная задумчивая музыка… Звук зависает и падает каплей на остров – Остров Любви.

А облака плывут (их не остановить) – и расходятся из недостижимой точки за шаром белые лучи-мысли, озаряя и низ облаков золотистым светом…

Истина… Покой… Дружба… Любовь… Тишина…

Глаза – как тихий изумрудный океан… и вот он – Остров! Он лежит, как Сфинкс, и в то же время, стоит подуть северному холодному ветру – и он разлетится, как одуванчик, во все стороны. С двумя еле заметными огоньками у берега – огоньками-глазами.

А струны уже порвались, валятся обессиленные пальцы на клавиши, а музыка звучит! звучит!! звучит!!! Это уже и не музыка – это цветной сон забытых, оставленных только двоим, тайн…

А в крохотном дворике стоит его бюст – и всё!

А как передать остальное?

А что остаётся?!

На постаменте, на котором стоит бюст Чюрлёниса, внизу кто-то написал фломастером: « Юля + Витя = любовь»…

Когда они выходят, старая литовка с внучкой всё еще стоят у входа. Тонка с Милкой покупают яблоки у деда и предлагают им. Бабка берёт их и подносит к лицу. Вдыхает их запах и говорит им :

– Ачу!

Внучка переводит :

– Спасибо.

За эти слова можно умереть – живите вечно…

– Тонка, тебе понравилось? – шепчет Милка, прижавшись к нему плечом. Её волосы перетекают и на его плечо.

– Да, Милка, – отвечает он.

– И всё?

– А больше нет слов, Милка… У меня таких слов нет…

«…Есть особые мгновения, они не повторяются дважды в жизни… Мне не хочется, чтобы они прошли напрасно. Для того, чтобы выразить их, наиболее подходят короткие по форме песни, которые можно создавать быстро… Я пишу такие песни потому, что люблю жизнь…»

«…Хрустальный шар – вот всё, что я хочу! Чтоб был передо мной большой хрустальный шар, когда я думаю о людях…»

«…Так и есть, счастлив не буду…»

«…Ты не представляешь, как я горд, что мы, ты и я, находимся в положении, когда можем кое-что дать людям…»

«…Смеяться над мечтами своей юности не буду, они не были смешными…»

(Миколоюс Константинас Чюрлёнис)

– Тонка, нам нужно расстаться!

– ?!

– Фу… извини! Мне нужно сходить к маме часа на два, вот что я имела в виду.

– Я так ничего и не понял…

– Это хорошо, что ты пока ничего не понял…

Вездесущие старушки и хозяйки снуют по улицам, отдыхающие, любящие свежий воздух (полезный!), то и дело попадаются ему по дороге в кемпинг. Но на полпути он останавливается и возвращается к её дому.

Антон смотрит на окна её квартиры. Она – за ними, но ничего не видно. Он прислоняется щекой к афише и ждёт…

Она выбегает из подъезда: на ресницах блестят капельки воды. И тонкие пряди прилипли к мокрому лбу.

– Тонка, вот и я, – шепчет она, прижимаясь к его щеке своей.

Он стоит и глядит на неё… и молчит.

– Пошли! – тянет она его. – Пошли загорать, Тонка!..У тебя всё с собой?

Он кивает головой.

– Ну, что же ты?!

И, взяв его за плечи, торопливо оглянувшись и закрыв глаза, подставляет свои губы.

Их губы горячие и сухие – и прилипают друг к другу.

Она открывает глаза – ресницы её высохли – ещё раз целует его, привстав на носки, и проводит пальцами по его губам. Берёт за руку – и они идут к городскому пляжу.

– Твоя мама видела меня? – спрашивает он.

– Нет, Тонка, не видела. Но её очень интересует, с кем это я пропадаю целыми днями, – прищурив глаза, плутовато посматривает она на него.

– А ты пропадаешь со мной… Никому тебя не отдаю.

– Ты – эгоист.

– Но ведь эгоист – это лишь для себя. А мне ничего не надо.

– Так уж и ничего?

– Только ты.

– Пойдём, Тонка, пойдём, – тянет она его за руку, вся сияя и искрясь.

На пляже уже жарко, но немноголюдно. Скоро здесь будет не протолкнуться, а пока… лес ещё дышит утренней прохладой.

Лето и счастье.

Счастье, что ты понимаешь это.

Счастье, что ты не понимаешь ничего.

Милка через голову стягивает рубашку, волосы падают на её плечи, закрывают лицо. Она рукой отбрасывает их назад, но они опять непослушно ползут на глаза. Милка запрокидывает голову и трясёт ею.

– Вот здесь мы и будем загорать! – она бросает сумку на песок.

Кафе возле пляжа закрыто на перерыв.

Расстелив большое махровое полотенце, Милка укладывается на него животом. Её голубой купальник ещё больше подчёркивает загар.

Тонка, присев рядом, проводит пальцем по её спине.

Затем уходит к реке. Возвращаясь и проходя мимо лодочной станции, он почти сталкивается лицом к лицу с парнем, который был тогда с Милкой на танцах и с которым она ушла тогда. Их взгляды встречаются… Парень как-то нервно отбрасывает рукой копну светлых волос назад и равнодушно, не узнав Антона, проходит мимо, насвистывая что-то…

Поджав под себя ноги и положив руки на колени, Милка смотрит, как Антон приближается.

– Тонка, где ты пропадал?! Я испугалась, что ты ушёл.

– Я гулял, Милка… Знаешь, здесь так красиво!

Он садится рядом :

– Милка, я хочу быть только с тобой.

– И я – только с тобой.

– Давай уйдём отсюда?

– Куда?

– На наш пляж.

И опять она глядит на него так, что у него замирает всё внутри.

– Да. Давай уйдём на наш пляж… Но там на другом берегу дом… и лошадь! – хохочет она.

– Я думаю, она не станет подглядывать.

– Давай так скажем…

Проходя по мосту, Милка внезапно оборачивается и говорит :

– Тонка, я сегодня видела Витаса. Он подходил ко мне.

– Кто это?

– Ох, совсем забыла… Это тот … – она ищет слова. – С кем я была на танцах тогда. Помнишь?

– Я тоже видел его… И что?

– Мы с ним почти и не разговаривали. Он только подошёл… Наверное, видел тебя. Он сказал: « Теперь у тебя есть время…» И ушёл.

Она ответила на немой вопрос Антона :

– Он часто звал меня с собой: позагорать, съездить на Остров. А я отвечала, что у меня совсем нет времени. Что маме будет одиноко без меня.

И она вновь посмотрела на него.

– Теперь у тебя есть время… – ответил он словами Витаса.

– Да, Тонка… Теперь есть.

– Тонка, смотри, – приподнимает она на ладони тяжёлую пушистую и колкую лапу сосны, – она пахнет!

– Милка, – вдыхает он запах хвои, – они все, вроде, вместе, но почти всегда две из них жмутся ближе друг к другу.

– Как мы с тобой, Тонка, – глядит она в его глаза, – правда?

– Правда, – обнимает он её за плечи и притягивает к себе…

Антон с Милкой идут по противоположным обочинам дороги, глядя на появляющиеся в сухом, пыльном песке следы: следы от машин, от собак, от людей, от птиц. От времени.

Он поглядывает в её сторону, но она не отрывает взгляда от дороги. Он переходит на её обочину. Милка идёт впереди, он – за ней, ступая по её следам, как сапёр.

Рубашка выбивается у неё из шорт, которые плотно облегают её фигуру. Она оглядывается через плечо… и пускается бежать!

Он легко догоняет её. Милка, тяжело дыша, убирает со лба прядь волос и всматривается в него… протягивает ему руки. Он целует их и берёт в свои.

Милка обнимает его за талию, он её – за плечи. Так они идут к их пляжу, касаясь бёдрами.

– Тонка, лошадь опять здесь, – кивает она головой на противоположный берег.

И начинает раздеваться: рубашку она снимает через голову, расстёгивает замок на шортах – и они падают к её ногам.

Он тоже раздевается и подходит к ней.

Милка обвивает его шею одной рукой, другой зарывается в его густых выгоревших волосах… и замирает.

Лошадь с той стороны жуёт траву и смотрит на них.

«Интересно, о чём думают лошади?»

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Кто-то сказал: когда тебе хорошо, ты никогда не думаешь, что где-то кому-то плохо.

Когда тебе плохо, ты думаешь: где-то кому-то хорошо…

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

…

Первый день весны…

(ну и что же!?)

Это ни на что не похоже!

Первый день после зимы…

А что, обязательно весны?

Может, за зимой ещё что-то есть,

Может, последняя зимняя месть,

Когда распускающиеся почки

Вдруг начинает морозом есть.

Когда не нужен

Ни крестный ход,

Ни сам крест.

Зима окрест.

И до весны

Ещё, бог весть,

Сколько дней пути.

Но к ней —

Рано или поздно —

Дойдёшь даже ты.

Хотя,

Возможно,

И не по праву.

Придумали же весну!..

Как забаву.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Милка ложится на спину и закрывает глаза.

Антон уходит. Возвращается с целым букетом земляники: она – то бледно-розовая, то бордово-красная. И сама тает во рту.

Милка приподнимается на локтях и берёт губами ягоды. Губы её краснеют, на них блестит сок. Одна капля срывается и падает ей на грудь.

– Милка, можно я тебя поцелую? – смотрит он на эту каплю.

– Тонка, – улыбается она и, убрав локти, опускается на полотенце.

Не разрывая поцелуя, они перекатываются несколько раз, скатываются с полотенца. Она оказывается на нём. Он убирает руки – и она вжимается в него.

По небу несутся прозрачные облака. Солнце золотит их и наполняет ветром. А ещё выше, над ними, какой-то огромный космический паук выткал покрывало из паутины и набросил его на голубое небо. А сам спрятался в чёрной дыре… Где ж ещё?!

– Это Чюрлёнис! – шепчет Милка. – Интересно, в его время небо было такое же?

Они поднимаются разом и садятся друг против друга на колени.

Она закрывает грудь руками. Он берёт их и отводит в стороны.

…И вдруг она обвивает его шею и, пряча лицо, шепчет горячо ему в грудь :

– Лошадь!.. Она всё время смотрит на нас.

– Господи, зачем ты такая, Милка?

– Какая, Тонка, ну, какая я?

– Зачем мы с тобой здесь встретились? – взяв её за плечи, смотрит он ей в глаза.

– Какая я, какая, Тонка?..Мне с тобой очень, очень хорошо!

По небу проплывает большое светлое облако, подсвеченное снизу заходящим солнцем.

– Давай, сядем на него и уплывём далеко-далеко, где будем только ты и я, я…и ты. И никого, никого, никого больше!

– Давай…

– Тонка, ты совсем, как я, только у тебя бёдра уже, – разглядывает она его.

– Нет, я – хуже, но ты – со мной.

– С тобой, Тонка…

Возвращаясь, они выхрдят на небольшую поляну среди молодых сосен. В центре – ровный прямоугольник серого мрамора, а над ним возвышается крест из обожженного дерева. Полукругом – могилы поменьше. На них – полузасохшие цветы. Возле креста – упавший стакан со свечой.

Лучи солнца не проникают сюда. И тишина лишь усиливает чувство чего-то нехорошего, неправильного. Бывает такое: всё хорошо, даже отлично, а вот в душе… неспокойно как-то. И как будто ты в чём-то виноват.

– Почему они такие мрачные, Тонка?

– Хочешь, расскажу?

– Нет… Уйдём отсюда! – тянет она его за руку.

Потом возвращается и кладёт на большую могилу несколько голубых полевых цветов.

Они выходят на дорогу: тут ярко светит солнце, и чем-то нереальным, придуманным кажется то, что они только что видели.

– Вот теперь расскажи.

– Во время войны здесь стоял наш госпиталь, – начинает он. – Какой-то там части. Человек тридцать. Небольшой. Естественно, прибывали раненные. Был медперсонал… И вот как-то ночью литовцы проникли в этот самый госпиталь и вырезали всех… Те литовцы, что были за немцев. Или, может, против нас… Вот такая грустная история.

А уже после войны и поставили этот памятник… И местные сами и ухаживают за ним.

…Наступает вечер. Он всегда наступает, как бы мы этого не хотели. Но этот вечер особый. Ощущение, что вот-вот что-то произойдёт …или случится …пускай лучше произойдёт!

Ветер едва колышет ветви деревьев и гонит темноту по длинным аллеям парка.

Они идут, слушая, как шумит Ратничеле, не прекращающая своего бега даже в этой темноте, сглаживающая острые выступы и находящая новые.

А среди густых, раскинувших мягкие лапы, елей стоит Чюрлёнис и, сложив руки, внимательно наблюдает за ними, за всеми…

Не наблюдает. Смотрит.

И снова из угла окна-глаза вырывается нестерпимо яркий луч…

Прошлое? – Но прошлого нет.

Есть только память, от которой снятся сны. Сны в снах.

– Тонка, – шепчет Милка, – мне нужно позвонить домой, в Минск. Пойдём. Я думаю, это будет недолго.

Они входят на мост – он выгнулся от времени и, как радуга, повис над водой. Они останавливаются посредине и целуются. Тонка чувствует спиной перила моста, а за ними – пустоту!

Когда мимо проходят отдыхающие, Милка прячет лицо у него на груди, а он шепчет ей в волосы: « Ми-и-лка»…

Потом она звонит домой, и он видит её искажённый стеклом профиль, до него долетают обрывки фраз.

Она выходит и говорит ему уже на ходу :

– Через два дня мы с мамой уже будем дома, в Минске…

– Остаётся всего два дня…

– Я звонила папе – он нас очень ждёт!..

– Курортный роман заканчивается …А если я приеду?

– Приезжай, Тонка …Когда бы ты не приехал, я всегда буду тебе рада!

Из-за деревьев выползает большая круглая жёлтая луна.

– Полнолуние …Сегодня же полнолуние! Тонка! – Милка хватается за него в страхе. – Вампиры и оборотни кругом. Мне страшно!

– Постой! – он освобождается из её объятий и нагинается, что-то ища в траве.

– Ты что?!

– Вот! – на его ладони горит светлячок-червячок. – С ним они нам не страшны! Он нас обережёт.

– До свиданья, Тонка, до завтра, – она закрывает свои губы ладонью, а он целует её ладонь.

Потом она сама находит его губы, не давая ему сказать ни слова.

– Ты не оборачивайся, когда пойдёшь. Хорошо? – просит она его на прощание.

– Хорошо.

– Я хочу тебе присниться, – говорит она шёпотом.

Но он не слышит.

…И всё же он оборачивается.

– Антоша, вставай! Вставай, мой сладенький! – теребит за плечо его бабушка.

– Ну, ба!..ну, ещё чуть-чуть, – он переворачивается на другой бок и пытается спрятаться от неё в одеяле.

– Встава-ай!

Он открывает глаза – над ним склонился отец! Сон тает, и вот она – палатка, кемпинг, Друскин!.. Милка!

У него ведь есть Милка!!!

– Сходи за молоком и хлебом, – говорит ему отец.

– Сейчас, пася, уже иду, – садится он на раскладушке и трёт глаза.

До ближайшего киоска метров сто – сто пятьдесят. Это сарай из грубо сколоченных досок, наспех покрытых суриком, во многих местах уже успевших облупиться.

В очереди – и приезжие, и литовцы. Литовская и русская речи перемешиваются и с поднимающимся кверху табачным дымом уносятся и тают в воздухе.

Внутри ларька на струганных дубовых досках лежит всякая всячина: хлеб, сыр, сырки, творог, сметана, сигареты, мыло, спички, рыба, молоко.

Хлеб (это, в основном, из-за него его послали в такую рань) лежит на отдельном столике. Он не магазинный, а самделишный. Его пекут дома на огромном протвине, разжигая печь сухими дровами. Это не стандартные буханки, кругляши или вытянутые французские багеты. Он лежит высоким (сантиметров десять) пластом (полметра на полметра) на тминных листьях. Его режут большим ножом и продают на вес.

Лица у многих заспанные, некоторые так и стоят с закрытыми глазами в очереди.

– Вы последний? – кто-то трогает его за плечо сзади.

– Я, – поворачивается он.

…Милка!

– Тонка! – изумляется она. – Ты… здесь? Я каждый день сюда хожу, но первый раз тебя встречаю!

– А меня только сегодня послали так рано.

– Вы последняя? – спрашивает её подошедшая накрашенная дама лет сорока.

– Я, – отвечает она.

Очередь двигается. Милка семенит за Антоном и утыкается ему в спину носом.

Им хватает и хлеба, и молока. Они отходят от ларька и прячутся в тени густой сосны.

– Что будем сегодня делать? – шёпотом спрашивает она.

Хотя вокруг – ни души!

– Я не знаю, – тоже шёпотом отвечает он. – Когда ты уедешь, я умру.

– Никто не умирает, потому что все уезжают…

– Ну, не все…

– Нет, все …Пойдём к Королеве Ужей в « Лесную сказку»? – переводит она разговор на другую тему.

– Кто это?

– Всё тебе нужно знать заранее. Потерпи. Заходи за мной через час…

Город заканчивается Т-образным перекрёстком: справа – будка ГАИ, прямо – сосновый лес.

Милка берёт Антона за руку и говорит :

– Вот теперь слушай сказку о Королеве ужей :

Жили три сестры. Пошли они как-то купаться на озеро. Искупались, вышли, старшая и средняя оделись, а младшей в одежду забрался уж – и шипит! Говорит: – Обещай, что выйдешь за меня замуж, отдам одежду.

Сёстры посмеялись и ушли. Она до вечера не соглашалась, потом согласилась. Оделась и ушла домой.

Через девять дней за ней приползли ужи. Очень много. Отец с матерью не хотели отдавать её, говорят: – Ужи всё равно не знают, какая ты!

И отдали им гусыню. Но кукушка, когда те понесли её к озеру, накуковала им, что их обманули.

Они вернулись.

Да, младшую сестру звали Эгле.

Еще два раза родители Эгле пытались всучить им не то: давали овцу и корову.

Но хитрая кукушка открывала им глаза.

– Какая же она хитрая? – перебивает Милку Антон.

– Пусть не хитрая, – соглашается Милка.

– Вообщем, увезли они Эгле. Она вышла замуж за ужа …Да, когда её привезли к озеру – он оборотился прекрасным юношей! И забрал к себе в озеро.

Девять лет они жили в любви и счастье. Она родила ему двух сыновей и дочку.

Но стала скучать по родному дому. Говорит: – Отпусти меня повидаться! Он отпустил, но сказал: – Возвращайся через девять дней. подойдёшь к озеру и скажешь заветные слова. Я выйду и заберу тебя.

И она ушла.

Опять забыла: ужа звали Жолтис.

Дома все не могли нарадоваться, но не хотели, чтоб они возвращались. И решили выведать всё про ужа, чтоб его извести.

Но Эгле, два её сына не проговорились. А вот младшвя дочка – самая любимая – когда ей пригрозили, что выпорят её (а до этого её и пальцем никто не трогал), всё рассказала.

Poprzedni 123 Kolejny

Любовный лабиринт Тонки

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również