Мы вышли на улицу.
А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью…
Погода была отличная! Лил дождь, ветер хлестал в лицо, земля размокла и хлюпала под ногами… «Это создаст нужное настроение, – думал я. – Ведь мы едем не развлекаться, а на место таинственного преступления!»
– Пушкин любил осень, – сказал промокший Покойник. – Спрашивается: за что?..
Пока мы ехали на электричке, погода испортилась. Выглянуло солнце. Природа явно заигрывала с нами: она кокетничала осенними лучами, забиралась к нам под пальто прохладным ветерком, махала нам обнаженными ветками… Разве можно в такую погоду как следует настроиться на мысль о преступлении?!
Но я все же настроился… Накануне я услышал по радио, что, оказывается, когда композитор Бородин умер, его друзья закончили за него оперу «Князь Игорь».
Это было для меня абсолютным открытием! Оно натолкнуло меня на идею. И даже на несколько идей сразу… Может быть, мне удастся закончить повесть Гл. Бородаева? Вдруг я сумею разгадать тайну, куда девался тот человек? И напишу вторую часть «Старой дачи». Я прочту ее на литературном кружке. И Наташа Кулагина запишет в свою тетрадку какую-нибудь замечательную новую мысль. «Конечно, его нельзя сравнить ни с Покойником, – напишет она, – ни даже с Принцем. И вообще ни с кем!..» Я не знал, не мог даже предположить, что в тот день, в то самое обычное воскресенье… Но не буду забегать вперед, хотя мне очень хочется забежать.
Бледный Покойник ожил под солнечными лучами и произнес:
– «Да здравствует солнце!» – сказал как-то Пушкин. И в этом я с ним согласен.
Когда мы сошли с поезда на дощатую платформу маленькой дачной станции, Наташа стала оглядываться.
– Кого ты ищешь? – спросил я с тревогой.
– Вон расписание… Я должна вернуться к шести или семи часам. Не позднее! Чтобы мама не волновалась.
– Она все еще не встает?
– Нет, – сказала Наташа. – Сердце…
Я бросился к расписанию. Мне казалось, что кто-то хочет меня обогнать. Так всегда бывает, всегда: если какое-нибудь существо становится небезразличным, думаешь, что оно нравится всем вокруг и все испытывают же чувства, что ты. Эта мысль не дает покоя!
– Есть электричка в семнадцать ноль-ноль! – доложил я. – А потом в двадцать десять.
– Нам надо в семнадцать! Мы успеем?
«Нам… мы…» Я готов был слушать эти слова бесконечно!
– Идемте! – скомандовал Глеб.
От станции шли минут сорок, не более. Но и не менее, потому что я следил по часам. Специально взял у Кости часы, будто заранее знал, что они в этот день… Нет, забегать я не буду. Не буду!
– За мной! За мной! – командовал Глеб. Ему нравилось быть начальником. – Только не отставать!
Я его просто не узнавал.
Судьбе было угодно, чтобы дорога к даче была очень запутанной. Это мне нравилось: мы двигались, словно по лабиринту, – то сворачивали в лес, то шли между дачными заборами, то петляли вокруг каких-то сараев, то опять углублялись в лес… Казалось, удирая от кого-то, мы старались запутать следы.
Я подумал, что без Глеба нам ни за что не добраться обратно на станцию.
– За мной! За мной!.. – поторапливал Глеб. И вновь куда-то сворачивал.
Наконец он остановился. И мы тоже.
– Пришли! – сказал Глеб.
Я взглянул – и увидел ее. Она выходила одной стороной прямо на дорогу, а другой – прямо в лес. Меня сразу поразило то, что старая дача вовсе не была старой.
– Ее покрасили, что ли? – спросил я у Глеба.
– Нет, она всегда такая была.
– «Тайна старой дачи» – это звучит? – спросил у меня Покойник.
– Звучит.
– А «Тайна новой дачи»?
– Не очень.
– Теперь понял? Знаешь, что такое авторский домысел?
Принц Датский смотрел на Покойника с уважением. А я лично терпеть не мог, когда Покойник начинал изъясняться вопросами, будто устраивал кому-то экзамен.
– Почему не видно доски? – сказал он.
– Какой? – спросил Глеб.
– Мемориальной, конечно! «Здесь жил и умер…»
– А он не здесь…
– Тогда по-другому: «Здесь жил и не умер писатель Гл. Бородаев»!
«Может, Покойник все-таки хочет поставить над своим очередным стихотворением буквы «Н. К.»? – подумал я. – Чего он вдруг в Наташином присутствии так старается?» Принц Датский продолжал смотреть на него с уважением.
Я решил немедленно перехватить инициативу.
– Больше я не могу молчать. Вы должны узнать кое-что важное, – сказал я. – То, что написано в повести Гл. Бородаева, – это не авторский домысел. Здесь, на этой вот даче, исчез человек… Как будто его и не было! Мы с вами пойдем не по следам повести, а по следам преступления…
Покойник притих.
– На даче кто-нибудь есть? – спросил я у Глеба.
– Дачники все уехали.
– До одного?.. – прошептал Покойник.
– Ну да, это же видно! – бодро ответил я. – В поселке сейчас ни души. Кричи не кричи, никто не услышит.
– А зачем нам кричать? – спросила Наташа.
– О, не бойся! – воскликнул я. – Конечно, всякое может случиться. Но я… то есть мы тут, рядом. Все-таки исчез человек…
«Если бы мне представился случай от чего-нибудь ее защитить!» – подумал я в ту минуту.
Миронова подняла руку.
– Нинель Федоровна сказала: «Подышим, погуляем в осеннем лесу!»
Острая наблюдательность подсказала мне, что Миронова не боится: она просто и на расстоянии подчинялась классной руководительнице. Такой у нее был характер.
– Сначала подышим воздухом, которым дышал Гл. Бородаев! – ответил я ей.
– А как мы туда попадем, в эту дачу? – спокойно спросил Принц Датский.
– Дверь открыта, – сказал Глеб. – Я же предупредил, что мы будем. Вчера по междугородной…
– Пошли! – крикнул я. – Не бойтесь!
И первым вошел в дачу.
Там было тихо. Только сверху раздавалось какое-то бормотание. Все застыли.
Я тоже вздрогнул… Но даже опытный глаз не смог бы этого определить: вздрогнул внутренне, про себя.
– Это племянник хозяйки, Григорий, – сообщил Глеб почему-то не сразу. – Он сторожит все дачи в поселке. Он ждет нас… И все нам расскажет.
«Та самая лестница! – подумал я. – «Ворчливо-скрипучая», как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шел Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..» Мы стали подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице. Она не скрипела.
«Понятно: авторский домысел!» – сказал я себе.
Сверху, из комнаты, стали ясно доноситься слова:
– Вы так?.. А мы – вас – бац по загривку! Вы все-таки трепыхаетесь? А мы вас по шее – трах!..
Покойник остановился. За ним и все остальные. Сверху неслось:
– Ах, вы еще живы? Тогда получите! И еще, и еще, и еще!..
– Что там происходит? – спросил Покойник.
– Может быть, надо помочь? – воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх.
Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой в «дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было.
– Ах, вы еще дышите? Вот вам! Вот вам еще!
Он стал подкидывать королей.
– Сюда! Смелее сюда! – крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были еще где-то на склоне. Миронова зашагала: она подчинялась командам. Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собою Покойника.
Племянник Григорий повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты.
Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более.
– Он вырос на глазах у дедушки, – сказал Глеб.
Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда-то… Григория я почему-то представить себе ребенком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остается что-нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой-нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках.
Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе «повальным бедствием»: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!» Племянник поднялся со стула.
Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время.
– Ну, чего вам показывать?
– Нам все интересно! – сказала Миронова.
– В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год – и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?
Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик: «Здравствуйте!» – она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» – она тоже запишет и захлопнет тетрадь.
«Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» – вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались».
Тут не было домысла.
«Пора уже наконец по-настоящему оправдать свое прозвище!» – решил я. И произнес:
– Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный поселок…»
– Слушай, парнек, ты не выскакивай!.. – Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренек» он почему-то пропустил первое «е».
Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что-нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал.
– Понимаете, – стал я объяснять сразу всем, – напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение.
– Окно было заперто изнутри, – сказал Глеб.
– Тогда гипотеза отпадает!
– Если ты, парнек… – угрожающе начал Племянник. Слово «паренек» он упорно сокращал на одно «е», и слово звучало пренебрежительно. Сердце мое сжалось от боли: ведь рядом была Наташа.
– Гипотеза отпадает! – громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при ней. И я не смогу потребовать удовлетворения: все-таки он был в два раза длинней меня.
Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но все-таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ.
Мы спустились по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела.
Племянник распахнул какую-то дверь, пригнулся и вошел в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.
– Хороший был писатель, – сказал Племянник. – Он у тетки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперед платил. Хороший писатель!
– В этой комнате он создавал «Старую дачу»? – спросил я.
– Слушай, парнек, если ты будешь выскакивать… Если ты будешь…
– Понятно! Понятно! – перебил я. – Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения!
Опять он не успел унизить меня при ней.
– Писатель здесь не писал, – сообщил нам Племянник. – Он про Дачника в подвале писал. В подземелье…
Миронова продолжала записывать.
– Здесь есть подземелье? – шепотом спросил я.
– Он утром залезет туда – и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете?
– Философ Диоген сочинял в бочке, – лениво изрек Покойник. – А этот, значит, в подвале?
– Он там страху на себя нагонял, – объяснил нам Племянник. – Там сыро, темно…
– Понимаю: входил в настроение! – продолжал выхваляться Покойник.
Племянник Григорий почему-то не крикнул ему: «Слушай, парнек!..» – а рассказывал дальше:
– Я там бумажки какие-то нашел, листочки… Хотел выбросить, а тетка говорит: «Снеси-ка в музей!» Я и снес. Есть у нас музей на соседней станции.
– Видимо, краеведческий, – высказал предположение Покойник.
Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал:
– Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали: «Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают. Экскурсантам про меня рассказывают… Соображаете?
– Еще бы: рукописи, черновики! – снова вмешался Покойник.
– Они самые! – согласился Племянник.
Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого-нибудь человека и начинают к нему придираться: «Ну, чего смотришь? Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?» Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого-нибудь одного и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека. Племянник выбрал меня…
– Слушай, парнек, чего в пол уставился? Слушать не хочешь?
– Он, вероятно, задумался, – сказал Покойник. Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо!
– Скорее туда! – крикнул я. – В подземелье!.. К рабочему месту писателя!
– Если не дрейфите, то айда! – сказал Племянник. Это мое предложение его почему-то не разозлило. Позже я узнал почему. Но в ту минуту… В ту минуту догадка не захотела меня озарить, хотя вообще она делала это очень охотно.
Бледный Покойник топтался на месте.
– Боишься? – спросил я шепотом, но так, чтобы услышала Наташа Кулагина. Я должен был раскрыть ей глаза!
Мы стали спускаться по ступеням, на которых скользила нога: может быть, это была сырость, а может быть, даже плесень… Радостное волнение охватило меня; по таким вот ступеням спускались в подземелья настоящие сыщики. Они спускались, зная, что могут уже никогда не подняться!..
«О, если бы нас поджидала там какая-нибудь опасность! – мечтал я. – Наташа бы в страхе бросилась не к Покойнику, а ко мне, и я бы нашел выход из положения. Я спас бы ее! Но, к несчастью… Раз туда каждый день залезал Гл. Бородаев, значит, ничего опасного там быть не может. И я не смогу доказать ей…»
– Эй, парнек, опять ты того… поперек батьки в подвал лезешь! Я свет зажгу.
Он повернул выключатель. И сквозь приоткрытую дверь, обитую, как и полагается, ржавым железом, выползла полоска тусклого света. В повести Гл. Бородаева свет всегда «выползал» из приоткрытых дверей или «мрачно выхватывал» что-то из темноты, а потом, когда двери закрывались, он «уползал» обратно. Это я хорошо помнил.
Племянник с трудом раскрыл дверь до конца. Она завизжала на плохо смазанных петлях. В повести у Гл. Бородаева все дверные петли были обязательно плохо смазаны и визжали. Это я тоже помнил.
Итак, все было прекрасно, как в самых настоящих детективных произведениях!
– Валяйте! – сказал Племянник.
Миронова опередила всех: она любила выполнять приказания. Племянник пропустил нас в подвал. Последним вошел Покойник… На меня приятно пахнуло гнилью и плесенью. Я вдыхал полной грудью!
Внезапно дверь с визгом захлопнулась. Потом железо проехало по железу – это Племянник задвинул щеколду. Он остался по ту сторону двери, которая, как мне показалось, захлопнулась навсегда!..
Невольный страх овладел мною. Но лишь на мгновение. А уже в следующую секунду я отбросил его. Верней сказать, отшвырнул.
Тем более, что Наташа сделала шаг по направлению ко мне. Совсем незаметный шажок, но я-то его заметил. Точнее сказать, почувствовал. Вообще, когда есть существо, которое тебе нравится, следишь только за ним и говоришь для него, хотя делаешь вид, что для всех. И наблюдаешь, как оно на все реагирует. И подсчитываешь, сколько раз это существо на тебя посмотрело.
Тот, кто любил, поймет меня без труда!
«В эту опасную минуту она хочет быть рядом со мной! – решил я. – Хочет, чтоб я уберег ее, заслонил собой!» О, как часто мы выдаем желаемое за действительное!..
– Я должна уехать электричкой, которая в семнадцать ноль-ноль, – сказала Наташа.
«Должна уехать…» Даже не сказала, что «мы должны».
«Волнуется за свою маму», – подумал я. И вот удивительно: в ту минуту я позавидовал ее маме, хоть у нее было очень больное сердце, а у меня сердце было абсолютно здоровое, и, если как следует рассудить, ее мама должна была бы завидовать мне. Но я не подчинялся рассудку!
– Племянник Григорий шутит, – сказал я Наташе. – Неужели ты не видишь, что он пошутил?..
– Тогда пусть откроет, – сказала Наташа. Ее желание было для меня законом!
Но для Племянника оно законом не было.
– Откройте, пожалуйста, – попросил я его.
– Это ты, парнек? – послышалось из-за двери. – Опять тебе больше всех надо? Все сидят тихо, будто мать родная не родила… А ты один ерепенишься!
Он тихо и противно засмеялся.
– Откройте сейчас же! – приказал я ему. И посмотрел на Наташу.
Она стояла, опустив голову. Лица ее я не видел, потому что тусклая лампочка, которую зажег Племянник, была где-то далеко, в глубине подземелья.
– Ты же хотел узнать, куда тот Дачник девался? – спросил Племянник. – Вот теперь и узнаешь!
– Что он хочет сказать? – Я толкнул Глеба в плечо.
– Не знаю, – ответил Глеб.
И вдруг мы услышали за дверью шаги: Племянник поднимался наверх. Он уходил, оставляя нас в подземелье. Страшная история началась!
– Остановитесь! – умоляюще воскликнул Покойник. Громкие шаги Племянника были ему ответом. Я снова схватил за плечо Глеба.
– Верни! Задержи!..
– Разве его задержишь?
– Кричи! – шепотом, чтобы не выдать внутреннего волнения, сказал я Глебу. – Ори на всю дачу!
– Не услышит… Он ведь уже наверх… Там ни слова… Дверь-то железная… Кричи не кричи…
– А ключа у тебя нет?
– Ни у кого… Потеряли… Английский замок: дверь захлопывается – и все… Открывается с той стороны… Он ведь и на щеколду…
– Погребены? – тихо сказал Покойник. – Живьем?
Я вспомнил про Аиду и Радамеса, которых замуровали живьем. И снова взглянул на Наташу. Как мне хотелось, чтобы и она мысленно сравнила нашу судьбу с их судьбой! Но она думала только об электричке. Это мне было ясно. Да и можно ли было сравнивать? Ведь Аиду и Радамеса замуровали вдвоем, а нас было целых шесть человек.
– О, не печалься! – сказал я Наташе. – Я выведу вас отсюда. Вы снова увидите солнце!
Она взглянула на меня с легким испугом. И тогда я добавил:
– Все будет в порядке!
Мне так хотелось, чтоб опасность сблизила нас. Но Наташа никак не сближалась: она думала об электричке.
– Я должна быть дома не позже шести.
– И будешь!
Я огляделся…
Тусклая лампочка мрачно выхватывала из темноты отдельные предметы. Она выхватила таинственный круглый стол, который раньше, в дни своей молодости, я думаю, назывался садовым и стоял где-нибудь в беседке. У стола было три ноги, и он угрюмо кренился на ту сторону, где когда-то была четвертая.
Лампочка выхватила из темноты и таинственный стул, у которого тоже было всего три ноги, чтобы столу было не так уж обидно. Непонятная, жестокая сила зло разбросала по земле странные ящики… К одной из стен загадочно прислонился кусок фанеры, с которого на нас всех угрожающе глядели одни лишь зловещие слова: «Опасно! Не подходить!» И чуть пониже свирепо чернели на фанерном листе череп и кости.
Проходя мимо фанеры, Наташа случайно коснулась ее, и на пальто остался черный след краски, которая, видно, никогда не высыхала в этой могильной сырости.
– Осторожно! Не подходите! – крикнул Глеб.
Все вздрогнули и подавленно замолчали. Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что настроение у всех было ужасное.
Я для вида пошептался с Глебом и громко, весело объявил:
– Вот Глеб говорит, что племянник Григорий часто так шутит: сначала запрет, а потом отопрет.
– И через сколько же времени он отпирает? – спросил Покойник.
– Через час. Максимум через два! – бодро сообщил я. – А пока давайте осмотрим окрестности. Познакомимся с достопримечательностями этого подземелья… Чтобы потом, когда мы выйдем наверх, было что рассказать!
– А мы выйдем? – спросил Покойник.
– А мы их увидим?
– Конечно! Когда мы увидим родных и близких, они спросят нас…
Лампочка все время выхватывала из темноты лицо Наташи Кулагиной. Вернее сказать, я то и дело смотрел на Наташу.
– Кого ты больше всех любишь? – внезапно спросила она.
«Тебя!» – хотел я ответить. Но она бы мне не поверила, потому что это была неправда. Больше всех я все-таки любил маму и папу. Потом Костю… А потом уж ее. Не мог же я это сказать!
– Кого ты больше всех любишь? – повторила она.
– Вообще… или у нас в классе?
– Скажи еще: в нашем звене!
– А ты кого?
– Маму.
– Я тоже маму и папу.
– Нет, я не маму и папу, а именно – маму. Я могу за нее умереть. А ты можешь за кого-нибудь умереть?
«Могу! За тебя!» – рвался вперед мой язык. Но что-то ему мешало.
– Можешь? За маму?..
– Я как-то не думал…
– И правильно делал: самое страшное для матери – пережить детей своих…
– Эту мысль ты должна записать!
– Какая же это мысль! Это истина. Вот и все… Поэтому я должна уехать на электричке в семнадцать ноль-ноль!
– Так и будет! Я тебе обещаю!..
Но как я выведу ее из подвала – это было неясно. «О, если я что-то придумаю! – мечтал я. – Она будет считать меня избавителем, героем, спасителем своей мамы, за которую она готова отдать даже жизнь!»
– То, что было еще час назад, кажется сейчас таким замечательным. Даже прекрасным, – сказала Наташа. – Хорошее по-настоящему ценишь на фоне плохого. Ты замечал?
– Да! Конечно… Еще бы! Сколько раз! Эту мысль ты обязана записать!..
Наташа почти шептала. Но я улавливал каждое слово, потому что, когда она ко мне обращалась, слух мой становился каким-то особенным. И если бы рядом в такие минуты что-нибудь взрывалось и грохотало, я бы этого не услышал, а услышал бы только ее голос.
«Странное дело, – лезли мне в голову мысли, – маму я люблю больше, но не думаю целый день о том, что люблю ее. А Наташу люблю меньше, но думаю об этом все время. О, как много в нашей жизни необъяснимого!» Острая наблюдательность подсказала мне, что Наташа разговаривала только со мной. И это вернуло мне силы, которые понемножечку начинали уже уходить. Я снова готов был жить, бороться, искать выход из положения. Верней сказать, из подвала.
Лампочка выхватила из темноты лицо Покойника. Но лучше бы она не выхватывала: бледные губы его дрожали.
Я решил оживить Покойника!
– Снаряжаем спасательную экспедицию, – объявил я.
– Сами себя будем спасать? – пролепетал Покойник.
– Да! И ты вместе со мной пойдешь впереди! Где-то здесь должен быть выход. В крайнем случае мы будем пробиваться сквозь стену. Как в «Графе Монте-Кристо». Ты помнишь, Покойник? Эдмон Дантес и аббат Фариа пробились друг к другу. А ведь это было не на даче, а в замке Иф: там стены покрепче.
– Их обоих кормили. А мы умрем с голоду.
Принц Датский положил руку Покойнику на плечо. Глеб, казалось, изучал земляной пол, которого не было видно.
– Алик же сказал нам, что племянник Григорий будет шутить всего час или максимум два, – объяснила Миронова.
Она одна, мне казалось, сохраняла абсолютное спокойствие. Теперь она видела командира во мне, а команды волноваться я не давал: она и не волновалась.
– Конечно, Племянник откроет дверь. Ты права, – сказал я Мироновой. – Но мы не обязаны ждать его помощи. Освободиться своими силами – вот в чем задача!
Наташа улыбнулась – чуть-чуть, еле-еле, да еще было полутемно, но я заметил ее улыбку. Ну конечно: я говорил, как с трибуны. Но ведь надо было ободрить, у всех поднять дух!
– А может, лучше кричать? – предложил Покойник. – Кто-нибудь да услышит…
– На даче же… И в поселке тоже… – сказал Глеб. Он вдруг снова перестал договаривать фразы.
– Идемте! Вперед! – сказал я. Взял Покойника за руку, и мы двинулись. Мне хотелось взять за руку и Наташу, но я не решился.
Мы двинулись по подземелью. Сверху падали леденящие капли. Ноги то и дело проваливались в коварные углубления. Кромешная тьма окружала нас, как заговорщица. Неверный свет тусклой лампочки остался в неясной, мрачной дали… Ядовитый запах сырости уже не радовал меня, и мне не хотелось дышать полной грудью.
«Читать детективные истории – это совсем не то, что участвовать в них, – рассуждал я. – Я хотел играть во что-нибудь страшное, а тут самый настоящий кошмар обрушился на нас всех. Только я не должен показывать виду, что тоже волнуюсь… Придет ли племянник Григорий? Откроет ли дверь? И зачем он ее закрыл? Зачем?! А что значат его слова: «Ты же хотел узнать, куда тот Дачник девался? Вот теперь и узнаешь!»?»
– Покойник!! – крикнул Покойник. Он весь дрожал. «Наверное, рехнулся, – подумал я. – Нервы не выдержали!..»
– Протяни… Ты сразу… Как я… – Верхние его зубы не попадали на нижние.
И он, как Глеб, не дотягивал фразы до конца.
Я протянул руку и нащупал… скелет. Он стоял в темноте. Ребра и череп…
Уже не нарисованные, а самые что ни на есть…
– Назад! – крикнул я.
Мы бросились обратно, к неверному свету тусклой и мрачной лампочки. Но теперь она казалась нам целым солнцем.
Внезапно догадка озарила меня. «Так вот как погиб тот Дачник! Вот куда он исчез!..» Неужели и нас ждала та же горькая участь?