Глава 25
Мысли Любки текли вяло. Вставать в шесть часов, чтобы к шести идти на комбинат, а потом еще в школу или в училище, она привыкнуть так и не смогла. Девчонки успевали. И не только в школу и на работу, но еще допоздна гуляли с парнями, возвращаясь за полночь.
Просто ужас какой-то…
А это было только начало! По-настоящему пока не работали, у каждого было лишь по четыре станка, а у ткачих по двенадцать и шестнадцать. В соседнем цехе выпускали бязь, так там тридцать пять! То ли дело на одеялах…
Кажется, она делает все то же самое, но ее станки почему-то постоянно ломались, и все обрывы нитей из страшных снов. И не докажешь, что виновата регулировка. К ученицам мастера относились спустя рукава, в первую очередь, настраивая станки ткачих. Тот, кто сумел заинтересовать глазками помощника мастера, мог рассчитывать, что и его станок будет работать, но Любкины глазки парней не привлекали, было в них что-то жестокое и холодное. Особенно в левом. Любка и сама не раз замечала в зеркале. И подводили руки, они все еще заметно дрожали.
Любка уже пожалела, что решила пойти учиться на ткачиху. В прядильном цехе ей тоже нравилось, там было спокойнее и не на виду. А тут десятки глаз наблюдают за тобой, и если встал станок, то видно сразу.
Глухой неровный стук, как будто станок размахивался для последнего удара, еще один, уже громче – и станок остановился с застрявшим челноком в зеве, вырвав нити основы сантиметров на пятнадцать…
Ну что там, шестеренки гнутые прикручены, или челноки с заусеницами?
Ну, слава Богу, вот и мастер…
– Руки крюки, вырвать бы их! Не умеешь работать, так и не лезла бы…
– А я тут при чем? Он уже второй раз за смену порвал основу. Расстроенный же станок.
– Та смена работала, не жаловалась!
Любка промолчала. Сменщица себе голову станками тоже не забивала. Как ни спросишь, всегда «нормально». Да где же нормально, если два станка из четырех стоят? Значит, и в ту смену работали плохо. Прийти и понаблюдать за ее работой, было то же самое, что проникнуть на вражескую территорию. Конечно, могли и другие причины быть – пониженная влажность в цехе, где-то в шестеренки забился пух, но тогда почему у других станки работают без перебоев? Светка Ибрагимова так и вовсе стоит всю смену, прохаживаясь возле станков лениво, или чай пьет – а они работают, как будто их маслом смазали.
Может, и смазали…
Светка Ибрагимова считалась красавицей, парни вились около нее толпами…
В самих станках Любка ничего не понимала. Так, общее устройство. Ткачих учили работать на них: как запустить, как правильно завязать узел, как нити должны быть расположены и пропущены через все составляющие, точно знать узор плетения. Устройство станков их как будто не касалось. Все это она знала, а станки все равно не работали. И, в основном, прорывы, как этот, когда челнок выбивает, иной раз ломая. А мастер пришел, загнул трехэтажную матерность и ушел. А у нее уже и на втором станке точно такой же обрыв…
В какой-то момент Любка плюнула, смирившись с неухоженными станками – всю жизнь работать ткачихой она не собиралась. О том, что это было не ее, она решила сразу же на втором курсе, как только попала в цех – от однообразной работы, от шума, когда глохнешь даже через закрытые берушами уши, пухла голова. Разные мысли лезли в голову, как сейчас, пока навязывала нити, разбирала и продевала, поддевая крючком. Так и время бежало быстрее. Но думать, как оказалось, безопасно было только на первый взгляд – на второй и на третий выяснялось, что мысли притупляют взгляд, во время смены голова должна была быть пустой.
У других как-то получалось, работали ответственно, им нравилось. И ее старались приучить… Но не думать Любка не могла. Она пока не знала, чем займется дальше, но рано или поздно готовилась расстаться с сытой жизнью…
Комбинат работал на военную промышленность. Материал выпускали разный, но больше такой, который предназначался для военных нужд: на одежду и для белья, солдатские одеяла, для покрытия военной техники. Тент, бязь, плащевку… Особой популярностью пользовалась джинсовая ткань, ее было почти не достать. Из джинсовой и плащевой ткани можно было сшить и брюки, и куртку, и сарафан. На второй Новый год она увезла домой метров тридцать. Покупала, конечно, не в магазине, материю рулонами выносили из красильного цеха и отдавали за копейки.
Зато в школе у многих было никак, а у нее дополнительные занятия…
Бывали дни, когда в школу она приходила одна, остальные или просто отсыпались, или оставляли учебу на нее. Она давно делала за всех все задания. Зная, что списать успевают не все, иногда контрольные им давали на дом. А чтобы не все учились на отлично, иногда она делала ошибки. И так группа училась и числилась в передовиках.
Жаль, что за учебу денег не платили…
Любка вздохнула. Смена подошла к концу. Суббота, а завтра и вовсе выходной, можно отоспаться. Мысли ее были далеко, до отпуска осталась неделя. Девчонки уже закупали подарки и билеты. У учеников отпуск был длинный, два месяца – все понимали, что работать на комбинате в самую жару тяжело. Но платили не за все лето, а только за то время, которое положено по закону, остальное время считалось отпуском за свой счет.
Как-то странно, расставаться уже казалось неестественным. По большому счету в училище Любке нравилось. Конечно, проблемы были, но она шла проторенной дорогой. Девчонки как-то посчитали, сколько их приехало из села – насчитали сорок восемь человек.
Конечно, после окончания многие выходили замуж и уезжали, или уезжали в поисках лучшей доли. Парни здесь были избалованными, привыкли, что из-за них устраивают разборки. Кроме комбината работать в городе было негде, помощников мастеров набирали из местных, в обоих заводских общежитиях не было ни одного приезжего парня. А местные предпочитали жениться или на своих, или уезжали сами. Возле общежития тусовался один и тот же контингент, который прошел через все руки. Парни иногда гуляли с тремя и с четырьмя девчонками одновременно, заставляя их страдать и ревновать.
И Любку сия проблема не обошла…
Сначала она влюбилась в Юрку Атаманова, а теперь вот в Гошу Сажина…
В Юрку она влюбилась на первом курсе. Сразу, с первого взгляда. Его взгляд поразил ее, как молния. Он нравился не ей одной, в группе его заметили многие. Но, кроме Маринки Чесноковой – она тоже была из местных, но жила в селе за городом, и поэтому имела свое койко-место, – уступили Любке, сразу подметив, как она краснеет. И даже рассказали ему о чувствах, познакомив их. И Юрка поступил, как джентльмен. Он сразу признался, что она ему тоже нравиться, но у него уже давно есть девчонка и он ее любит.
Любка расценила его честность, как высочайшую порядочность, и… влюбилась еще больше!
После их разговора они проходили мимо друг друга, наверное, полгода. А потом он вдруг пришел к Любке под окно и бросил камушек.
И тут вмешалась Маринка.
Она жила в соседней комнате, Юрку из окна заметила сразу. И тут же выставилась, оскорбив Любку и предлагая ей «засунуться и не выставляться»…
Хамить при Юрке Любка не стала, посчитав ниже своего достоинства. Но разревелась, как маленькая. Светка Свиридова, с которой она жила, и Светка Ибрагимова, которая жила в соседней комнате, пытались ее успокоить. Дали выкурить сигарету, от которой закружилась голова, потом выслушивали ее причитания… Даже Маринка зашла, но извиняться не стала. А когда обвинили, ответила:
– Выйду за него замуж, буду Марина Атаманова! И не надейтесь, не уступлю!
Она сказала это так спокойно, как будто речь шла не о человеке, а о вещи.
– Ну вот, видите, а я так не умею! – всплеснула Любка руками и завыла в подушку еще громче.
Любовь к Юрке прошла через полгода, сказалась тренированность сердечной мышцы. Через полгода сердце Любки снова было свободным и в поиске.
А тут… новая любовь! И тоже с первого взгляда.
Ходили со Светкой Свиридовой на индийский фильм.
Любка обернулась и вдруг встретилась глазами с его взглядом, поразившись до глубины души. Черные глаза были живыми, и словно бы излучали огонь, метнув стрелу в самое сердце. Она никогда не видела его раньше, таких парней девчонки не пропускают. Он перевел взгляд на пол, и она отвернулась. А когда решила взглянуть украдкой еще раз, он исчез.
Фильм был жалостливый. Женщина вернулась домой через двадцать лет и поняла, что вся ее жизнь коту под хвост – и тут она принимает решение вернуться в больницу снова. Любка в конце разревелась, да так громко, что на нее зашикали. Светка вывела ее из зала, нахамив в ответ, а потом долго хохотали и не могли остановиться.
И вдруг, стоит он – и курит, явно кого-то дожидаясь.
Когда он взял ее за плащ и потянул на себя, Любка сначала испугалась, опешив и потеряв дар речи. В присутствии парней она всегда немела и не могла с собой ничего поделать. Умные слова крутились, а поймать их не получалось. Голова становилась тяжелой и набитая мрачной мутью.
– Я подругу не оставлю! – запротестовала Светка, не проникшись к незнакомцу доверием.
– Я ей ничего не сделаю, мы просто поговорим, – успокоил он. – Меня тут все знают, можешь спросить, я Гоша Сажин. И передай Любимову привет, – усмехнулся он. – Скажи, что я вернулся…
– Откуда? Их тюрьмы? – не растерялась Светка, ехидно уколов незнакомца.
– Их армии, дурочка… – проговорил он недовольно.
– Если что, ты кричи, я буду неподалеку,– предупредила она Любку.
Любка кивнула, рассматривая незнакомца.
– И? Так и будем молчать? – полюбопытствовала она, когда немного пришла в себя.
Гоша пожал плечами.
– Да я, в принципе, все о тебе знаю… Может, прогуляемся.
Шли молча. Уже было темно. Он рассматривал ее, а Любка не смела.
– О тебе легенды ходят… Говорят, ты Волкова бортанула? – усмехнулся он.
– Ну, а ты решил сорвать цветок? – решила сострить Любка, повторив слышанную где-то фразу.
– За Мишку обидно, хороший парень. Ты ему нравишься.
– Ну, знаешь! – возмутилась Любка. – Он же проходу мне не дает!
Мишка Волков и в самом деле каждый раз старался прижать ее в угол – и сразу, не объясняясь, начинал целоваться. Губы у него были мягкие и пухлые, так что он мог бы засосать ее всю. Любка его боялась, как огня, и пряталась, а он донимал девчонок в группе, чтобы пустили его в окно, а потом тарабанил в дверь, с требованием открыть. И опять набрасывался, так что приходилось отбиваться и уносить ноги и прятаться в комнате девчонок или в шкафу, или под кроватью. В последнее время взял моду прижимать и целовать других, чтобы она приревновала.
В общем, ухаживать он не умел…
Сам по себе он был не такой, в каких она влюблялась. Полный и накачанный. Он занимался боксом в спортивной школе. Для местных парней это было единственное место, куда они ходили с удовольствием. Дворца культуры, где бы проходили танцы, или приличной библиотеки в городе не было. За два года Любка не прочитала ни одной приличной книги, а на танцы ходили только летом, в парк, или зимой на каток – там собирался весь город. Коньки выдавали на прокат. И так получилось, что полгорода были каратистами, а полгорода боксерами.
Конечно, немногие могли похвастать успехами, немногие ездили на все соревнования и занимали первые места. Таких знали по имени, преклонялись, уступая дорогу и девчонок. И боялись. Местная молодежь давно разделилась на Слободских и Гагаринских, изредка устраивая походы с цепями стенка на стенку. Слободские – это был в основном частный сектор, – к общежитию даже не совался, чтобы не быть покалеченным. А еще в городе была военная часть, но с солдатами в основном гуляли девчонки из Казахстана и Узбекистана – солдаты были оттуда же, и по весне, и по осени многие уезжали к себе на родину уже в качестве жен.
Любка как-то поинтересовалась деталями столь успешного завершения романа. Обычно с Урала, с Украины оставались на бобах, проливая слезы. И одна такая невеста ответила: «У нас свои законы, его не поймут, если он русскую привезет. А за нас калым платить не надо. У меня уже три сестры так вышли замуж»
После того, как Любка вдруг стала объектом домогательства Мишки Волкова, парни перестали обращать на нее внимание. Не столько боялись гнева, сколько переживали за друга. Сам по себе Мишка был добряк, его любили. Но Любке он не нравился ни на граммулечки. И она подозревала, что именно эта холодность манила Мишку, как пчелу на мед.
– Я его понимаю, – польстил Гоша Любке. – Ты симпатичная девчонка.
Ну, в общем, прошлись, поговорили. Он проводил ее до того места, где они встретились. А потом вдруг неожиданно, не предупредив, полез целоваться.
Как Мишка Волков…
Любка задохнулась от возмущения и негодования, оттолкнула Гошу и влепила пощечину, чтобы мало не показалось. Пощечину она ему дала, не подумав, неосознанно, на автопилоте. Сработал защитный механизм. И через мгновение уже пожалела об этом.
И вот… Он развернулся и ушел.
И теперь даже не смотрит. Возле общежития бывает каждый вечер, но Любки для него не существует – у него и без нее от девчонок отбоя нет.
Господи, в какой комнате он еще не побывал?
И все бы ничего, но его друг, Жора, такой же ловелас и бабник, прекрасно осведомленный обо всех похождениях Гоши, вдруг объявил себя мстителем, и теперь зайти нельзя даже в тамбур, чтобы своими шелудивыми ручонками он оскорбительно не шлепнул ее по заднице, или не сказал какую-нибудь гадость. С презрением. Которое как-то вдруг стало всеобщим. Один Мишка продолжал приставать, теперь уже обнаглев вконец. И выглядело это как ультиматум – или ты с Мишкой, или мы все на тебя плюем.
Больно надо! Можно подумать, парней на свете не осталось!
М-да… Ей шестнадцать лет, а у нее ни парня, ни воспоминаний… И вот на этой печальной ноте, она закончила еще один учебный год.
– Люб, ты, правда, не поедешь со мною в Ташкент? – спросила Свиридова.
– Свет, я полгода дома не была. Писем давно не было. Давай лучше ты ко мне?
– Нет, мне надо отца увидеть, – у Светки появилась идея-фикс. Она была детдомовской, узнала адрес отца и, во чтобы-то ни стало, теперь решила показать ему себя. Мать у нее была, но лишенная материнских прав, и даже местная, а еще у нее была сестра, старшая. – Гуляш будешь, или запеканку?
– А запеканка с чем?
– С мясом.
– Тогда запеканку. А чем займешься после работы?
– Мы с Сашкой к сестре собираемся, а ты?
– Спать буду. Домой вернешься?
– Не знаю, нет, наверное. Или у сестры переночую, или к Саше пойдем. Меня его мама пригласила.
– Люб, а поехали со мной! – радостно пригласила ее Светка Демина. Она была из местных и часто ездила в деревню, где располагалась конноспортивная секция. Кони были ее слабость. После балета. Балетом она занималась с первого класса, но в восьмом сломала ногу, и карьера балерины на этом закончилась. В гостях у нее Любка бывало часто. Гуляли с догом по кличке Ред, пекли пирожное «картошка» и овсяное печенье, или тупо сидели на крыльце, разговаривая ни о чем.
– Ой, девчонки, возьмите нам тоже! – подошла Ирина Баринова и Светлана Ибрагимова.
– И мне, и мне! – подскочила Наталья Захарова.
Позади очереди раздались возмущенные голоса, девчонки отошли, но радость очереди была преждевременной.
– Я занимала, – повернулась Свиридова, пропуская всех вперед. Любка в очереди оказалась последней.
– Совести у вас нет! – пристыдила пожилая ткачиха.
– Совесть – дело наживное, – грустно поведала Наталья Захарова. – Вот доживем до ваших лет.
– Ну, мы, правда, занимали! Нам же нельзя по отдельности, мы в одной группе, – извинилась за всех Любка.
– Перестань распинаться, – оборвала ее Светка Свиридова. – Как будто в чем-то виновата.
Девчонок Любка любила. Лица такие родные, любимые.
Но так стало лишь в конце второго курса, а до этого долго притирались. Может, оттого, что стали старшекурсницами. Перед самым окончанием учебного года их перевели на первый этаж, там, где до этого жили третьекурсники. Они получили места в другом общежитии, которое было, в общем-то, далеко, на другом конце города. С того общежития даже на работу ходили через другую проходную. Их перевели, чтобы освободить на втором этаже комнаты для нового набора.
Любке и Светке, с которой прожили предыдущие два года и на третьем курсе не пожелали расстаться, досталась трехместная комната. Поначалу их и было трое, к ним подселили Ольгу, хохлушку с хутора, с которой жить никто больше не захотел. До этого она жила с Таней, но Таня родила ребенка и ей, как матери-одиночке, выходцу из многодетной семьи, выделили комнату в квартире с подселением.
И такое было. Сначала Татьяну вообще решили выгнать из училища. С этим было строго – гуляй, да не нагуливай. Придумали написать в Москву, в правительство, укрывая Таньку с ребенком то в одной комнате, то в другой. Конечно, на ответ не надеялись, а тут вдруг на комбинат приходит телеграмма из Москвы… Свободное жилье нашлось в тот же день. С печкой, комната небольшая, но своя. Таньке все равно возвращаться было некуда, дома двенадцать детей, мал мала меньше. Любка о положении ее знала – воевали когда-то, интернатская, она училась в «А» классе.
Ольга в первый же день от них сбежала.
Глупо получилось… Но достала. С утра на работу, а она ходит по комнате, как приведение, мучаясь вслух вопросом, спать ей или не спать. Сначала не выдержала Светка, накричала и швырнула в нее подушкой. Не помогло. Потом не выдержала Любка. Ольга выбежала напуганная, наотрез отказавшись вернуться.
Проснулись все. Прибежала воспитательница.
И так Ольга поселилась в комнате с прядильщицей, с девчонкой со своего хутора, откуда они приехали вдвоем. Все другие места оказались занятыми.
Любке уже казалось, что это был хорошо спланированный ход, но думать про Ольгу такое, было равносильно признать, что она была скрытый гений или тайный агент, который два года умело себя маскировал.
И Любка, и Светка пользовались дурной славой и считались «не уживающимися ни с кем». И обоим им задавали один и тот же вопрос, как они уживаются друг с другом. А им было хорошо вместе. Не сразу. Раза три подрались, один раз принародно в раздевалке цеха. После этого от них старались держаться на расстоянии.
От обеих.
Светка приехала из детдома. Поначалу она подозревала Любку во всем, даже в том, что она тайно покушается на ее трусы. Свиридова привыкла драться за все. А потом как-то сразу успокоилась и начала перестраивать Любку под себя, вынуждая заказывать одинаковые платья, покупать одинаковую одежду. Вкус у Светки был, но Любка, имея менее тонкую талию и оформленную грудь, в той же одежде Свиридовой проигрывала, и быстро поменяла тактику. Тем более, что Лена Зимина, которая когда-то воспитывалась в том же детдоме и теперь, вернувшись, жила с матерью, но часто бывала у них, сильно ревновала Свиридову, раздражая Любку уже тем, что покупала себе нечто похожее. Получалось, что их одинаковых уже как бы трое.
По большому счету, вся группа была не подарок, имена светились во всех начинаниях. Все пробивные и отчаянные девчонки старались дружить с ними, можно сказать, дневали и ночевали, тусуясь рядом, а не наоборот. Девчонки из группы в чужие комнаты заходили редко. Все преподаватели и воспитатели признавали, что такой группы у них еще не бывало.
Врали, наверное. Каждая группа могла сказать о себе такое…
И как бы то ни было, их любили, часто заходили попить чайку, многое прощали и смотрели сквозь пальцы.
Правда, с именами была постоянная путаница. С именами в Союзе был напряг.
Шестнадцать человек – пять Ирин, четыре Светы, Лена, Настя, Таня, Ольга, Наталья, Марина и Любка. Пять девчонок местных, Таня получила жилье. Разместились они в трех комнатах. И уж не сказать, что кто-то был «оторви да брось». Всегда делали все сообща, парней между собой не делили, праздники справляли вместе, никто ни на кого не стучал. Новый куратор, который заменил «любимую маму» – молодая, только что с училища, плохо отзывалась лишь о Любке, которая выделялась, как белая ворона, укачивая Танькиного ребенка и просиживая вечера над учебниками в то время, когда остальные рыскали в поисках приключений на свою задницу.
Сама куратор была необразованная, и то, что Любка мечтала об институтах, ее раздражало. Она считала, что достойны поступать лишь те, кто выдает на производстве норму сто двадцать процентов. Любка едва дотягивала до ста пяти, кстати, постоянно оставаясь без премии – премию давали лишь за сто десять.
Слава Богу, в самом начале и им досталась Маргарита Родионовна, дородная и строгая женщина в возрасте, с добрыми глазами и хищным крючковатым носом, которая сумела не только объединить их, но передружить. В Любке она разглядела какой-то скрытый потенциал, заставляя учиться, поощряя всевозможными способами, пока Любка не втянулась сама, обнаружив, что учеба дается с такой легкостью, с какой не училась бы Катька, которая шла на золотую медаль. И немного огорчалась, что Любкины успехи в работе оставляют желать лучшего. Но не сильно, понимая, что не всем дано быть производственниками, а для людей творческих работа от звонка до звонка то же самое, что заключение под стражу. Маргарита Родионовна считала Любку из числа последних. А когда «мама» решила уйти, чтобы сидеть с внуками, все девчонки плакали навзрыд.