Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

Она смотрела на мать широко открытыми глазами. И так много хотела ей сказать, спросить, вернуть каждую минуту, не подаренную ей матерью, и прожить ее снова рядом с человеком, в котором нуждалась больше, чем в ком-либо еще. У Маньки дрогнули и подогнулись колени, и она рухнула перед костром, чувствуя, что, не зная матери, она знала ее всю свою жизнь. Она желала только одного: отдать жизнь, что бы мать могла жить.

– А что это за костры? Почему на них люди горят? – чуть слышно прошептала она. К горлу подкатил ком, не пропуская воздух в легкие, внутри все сжалось.

– Прости, Маня, но это мифическое существо уже давно не существует в природе – и только костры продолжают гореть. Перспектива попасть на этот костер есть у каждого. А звали его – Ваал. И все Спасители – продолжатели его дела. Они бросают человека в огонь и пьют его кровь, – Дьявол взял ее за локоть, чтобы помочь подняться, но она отмахнулась от него, не в силах оторвать взгляд от лица женщины.

– Маня, не дури, это не человек, она умерла давно! – прикрикнул Дьявол, но слезы уже бежали по Манькиному лицу.

– Мама! – прошептала она едва слышно. – Не уходи, не оставляй меня! – и захлебнулась слезами, сорвалась, дав волю словам, которые держала в себе всю свою жизнь, подползая к костру, разгребая хворост, не чувствуя, как лопается кожа на руках, и как занимается огнем одежда. – Почему родила меня?! Почему бросила?! Мне так плохо было! Меня так били, так били!.. – крик Маньки был глубоким и шел из самого сердца, сдавленный, хриплый, как вой, глаза застили слезы. И Манька не заметила, как люди на кострах ожили, зашевелились, разрывая цепи, и хоронясь за кострами, ползли к ней, обступая со всех сторон.

Мать вдруг перестала повторять одни и те же слова, голова склонилась набок, глаза ее стали живыми, она порывалась встать, протянув обгоревшие руки.

– Потерпи, моя девочка, потерпи, все у нас будет хорошо, – уговаривала мать мягким голосом, глядя на Маньку с грустью и лаской. – Я приду, я вернусь, ты прости меня, девочка моя! Вот и увиделись! Не забыла ли ты меня? Любишь ли ты меня? – мать изо всех сил старалась дотянуться до нее, и тоже поползла к ней. – Девочка, как мне плохо! Дай мне руку!

– Нет, нет! – вскрикнула Манька испуганно, останавливая мать – она видела, как умирают люди, когда огонь под ними гас. – Дьявол! – закричала она, порываясь залезть в огонь, чтобы дотронуться до руки матери. – Помоги! Достань живой! Пусть она вернется! Спаси ее! Забери меня, но только верни мне маму!

Дьявол схватил обезумевшую Маньку, стараясь оттащить ее от огня. Она вырывалась, отталкивая его от себя, и снова кидалась в огонь. Кожа слазила, сворачиваясь, лохмотьями, и мясо обугливалось в том месте, где огонь успевал его лизнуть. Но она не чувствовала, или чувствовала, но не замечала.

– Уйди! Уйди! – закричала она страшным голосом на Дьявола, борясь с ним. – Это все ты! Ты! Ты меня оставил одну! Сиротой! Ты ее отдал! Меня! Всех! Ненавижу! Ненавижу! Уйди! Отпусти меня!

– Маня, а твоя мама сказать может, почему голова у нее в огне не горит? – кричал Дьявол. – Где твой ум, слушать бред такой!

Наконец Дьявол вытащил ее на улицу, запихнул в водоем с живой водой, вливая воду в рот и заставляя сделать несколько глотков. Манька ушла под воду и, схватившись за мешки со стрелами, выпустила весь воздух, вдохнула воду в себя.

– Мы из-за этой нечисти воду еще с тобой тратим! Там все покойники ожили! Попробуй, загони теперь эту мерзость в костер! Давай, в живой воде топиться начнем! – Дьявол выловил Маньку за волосы, вытянул ее на поверхность, оттаскивая от водоема.

– Уйди! Уйди! – Манька отбивалась и, когда Дьявол выпустил ее, повалилась на землю без сил, сотрясаясь в рыданиях всем телом. – Спаси маму! Ты можешь! Пожалуйста! Спаси ее!

– Маня, это не твоя мать, она на человека даже уже не похожа… Посмотри на нее! Жизнь ее теплится костерком, который запрещает ей умирать!

– Ты не человек, тебе не дано понять, что такое потерять любовь, жизнь, человека! – Манька уткнулась лицом в землю и лежала уже тихо, чувствуя, что умирает.

– Ну, конечно, уж куда мне! – сварливо проворчал Дьявол, присаживаясь рядом и поглаживая Маньку по спине. – Да мне ли не знать, что такое жизнь, что такое любовь, и в особенности – человек! Человек – это звучит гордо, пока человек сам о себе так думает. Но перед Дьяволом – это уже не звучит гордо… Это звучит грязно! Постыдно! Ужасами, которые человек несет сам в себе и сеет вокруг! Поверь, никакое золото вселенной не сможет заставить меня думать по-другому. Все люди одинаково смертны, но найдется ли человек, который видит жизнь человека во всей ее красе до смерти и после смерти? А я вижу! И это дает мне преимущество перед вами. Таких, как эта, извини, дорогая, мадам, на смерть в последнее время отправились – никакими магаданами не измеришь!

– Но мать-то моя, в чем виновата? – тихо спросила Манька. – Разве она виновата, что мы с ней обе…

– Представь себе! Дети не несут вины родителей, но родители вину детей до третьего и четвертого колена! Маня, передо мной вину ищи, и тогда поймешь, о какой вине говорил один из тех, кто знал Закон! А-а-а, – Дьявол устало махнул рукой. – Ты не отвечаешь за проклятие матери, но она отвечает за твое! Разве не родители должны научить человека противостоять силам зла? Ты уж прости, но я не вижу в ней человека, и твою мать немного другой представляю себе.

Дьявол положил руку на Манькину голову, и вдруг Манька увидела свою жизнь, которую никогда не помнила, но помнил Дьявол. Она словно провалилась во тьму, а после обнаружила себя в прошлом.

– Не ори! Не ори! Не ори! – кричала мать, с силой шлепая голодную Маньку. – Хоть какой-то покой от тебя должен же быть! Да сколько можно портить мне жизнь и мотать нервы?!

– Заткни свой прицеп, достал он меня! – зло процедил сквозь зубы мужчина, который сидел полураздетый на кровати. – На что я сюда пришел? – он взял брюки и начал одеваться.

– Не уходи! – униженно попросила мать мужчину. – Да заткнись ты! – она повернулась к Маньке и с размаху ударила ее по голове.

И Манька замолчала… Потеряла сознание.

Когда она очнулась, мать плакала, но плакала она не над Манькой, а оттого, что мужчина по непонятно какой причине все же ушел. В животе у Маньки урчало: уже несколько дней мать поила ее водой с ложкой сахара. Молоко пропало после того, как на несколько дней она куда-то исчезла, оставив ее соседке. Соседка ругалась, и кляла и Маньку, и мать на чем свет стоит.

Мать подошла, все еще утирая слезы, и Манька потянулась к ней, к ее груди, в надежде, что та возьмет ее на руки и согреет. И она взяла – и Манька почувствовала, как холодно матери. Голова еще болела, но она прижалась, согревая ее своим тельцем, пока губы матери что-то шептали. Шептали зло, будто говорила не она. А только этими губами она могла целовать, и Манька подумала, что, наверное, все мысли ее ушли в сердце – там искали света и радости.

Манька немного удивилась, когда мать завернула ее в пеленки, рваные и грязные, взяла дорожную сумку, и вышла во двор. Она надеялась, что мать хотя бы ее покормит, идти никуда не хотелось. Она заворочалась и заплакала. Мать нагнулась и спустила с цепи пса, положив сверток на колено. Пес дернулся, Манька скатилась с колена и почувствовала, как в раз промокли пеленки и одеяльце, она упала в лужу. На улице было прохладно, только что прошел дождь..

– Ты, Малина, куда опять направилась? Девку-то хоть покормила? Вечно она у тебя голодная… – услышала Манька голос соседки.

– Уезжаю я, Ивановна!.. – мать помолчала, а потом вдруг торопливо вскинулась и крикнула. – Слышь, ты Маньку не взяла бы? На год, на два… Или насовсем, – последние слова она проговорила совсем тихо.

– Да на что она мне? – грубо ответила соседка. – Дурная у тебя девка, корченная, вон, руки у нее судорогой сводит, слюна изо рта течет… Утопить ее что ли? Нет уж, ты сама! А пса возьму, хороший у тебя пес, покладистый, чужого не пускает, мой-то сдох… – соседка подошла поближе, и голос ее прозвучал совсем рядом. – А ты куда?

– Да к мужу я… – ответила мать, голос ее прозвучал как-то необычно, с угрозой.

– Есть он у тебя, муж-то? Ты, Малина, совсем с ума сошла, опять за свое…

– Был. Увели. Мне тут подсказала одна… Посреди леса ведьма живет, за кого хочешь засватает – вот и засватали. Я пока им не отмщу, не успокоюсь. Мне многие про ребенка говорят, а только пусть он с ним посудится на том свете! Мне терять нечего! – с вызовом бросила мать. – Ты это, не говори пока никому…

– Уйди ты! Чего надумала?!

– Да не волнуйся, я скоро обернусь туда-обратно, одним глазком только посмотрю, как они голубки… Я ведьму эту найду – она мне все выложит, чем они его присушили!

– А Маньку-то куда понесла?

– А, не жила еще, и не жилец уже на белом свете. Сколько греха на душу приняла, приму еще один… – мать рассмеялась. – Да не я! Сама говоришь, порченая она, приступ убьет ее когда-нибудь… А, может, возьмешь? Что ж ты собаку подбираешь, а девку – не хочешь?

– Да иди ты! Можешь и пса своего забирать! – отозвалась соседка холодно.

– Да ладно, ладно, бери, хороший пес – хоть от одной обузы избавилась…

Соседка свистнула и поймала пса, посадив на поводок.

Мать вышла за ворота и вскоре они ехали. Ехали долго. Манька плакала, и ее несколько раз покормили. И всю дорогу мать поила ее чем-то, от чего внутри все жгло, голова кружилось, она уносилась куда-то… Ее рвало, голова болела, и мать снова ее поила из бутылки, насильно запихивая в рот соску.

Потом они шли, снова ехали, и снова шли…

Наконец мать остановилась. Развернула пеленки, в которых накопилась моча и стул, изъедая кожу. Ноги и руки не слушались, она почти не видела мать – ее мутило.

Мать зачем-то прижала ее к себе, заплакала, будто прощалась:

– Прости, девочка моя! Ну не могу я так больше, вот она где моя жизнь, – мать полоснула ладонью по горлу, голос у матери опять стал чужим, будто ее придавили чем-то. Она нагнулась, хотела поцеловать, но запах, ударивший в нос, заставил ее скривиться и заторопиться.

Она быстро вытряхнула из плетеной корзинки свои вещи и связала их в тугой узел. Без слов сунула в корзинку Маньку и отбросила далеко от себя. Манька услышала, как чавкнуло под нею, и короб стал наполняться чем-то влажным и неприятным, и ноги ее сразу промокли. Пахло гнилым и сырым, но, по крайней мере, не разъедало кожу. Она засунула в рот палец – все лучше, чем соска…

Голова ее все еще плыла в тумане. Она заплакала, чтобы позвать мать.

– Но почему? – всхлипнула Манька, уткнувшись в грудь Дьявола и тихонько всхлипывая. – Ведь я могу простить! Я все могу исправить… У меня избы есть, земля, ты…

– Помилуй Бог, Маня, ты умерла! Утонула в том болоте! – Дьявол одной рукой прижал ее к себе, поглаживая по спине. – И не поминай ее лихом. Нет тебя, понимаешь? И кому ты сможешь объяснить, если тебя нет? А теперь ее нет, как тебя не стало. Запомни, Город Крови не знает жалости. Там, где жалость, там вампир пьет кровь. У тебя нет прошлого, у тебя только настоящее и будущее, если ты поймешь, что прошлого нет… А почему… Ну, потому что звезды на небе висят – там, где им висеть не положено, птички летают – страшненькие, костры вот горят, черти хоронится в домах…

Манька всхлипывала, но тише. Голос Дьявола вернул ее обратно. И там, где они сидели, не было ни матери, ни отца. И болото осталось в прошлом. Но был Дьявол, были избы, и приближалось полнолуние.

Дьявол сходил в избу за чаем, но сходил быстро. Исчез и тут же вернулся с дымящейся кружкой и куском пирога с малиной.

– Никогда не жалей о прошлом, добрый тебе совет, – наставительно сказал Дьявол, заметив, что Манька немного успокоилась. – Природу береги, достойному человеку помоги, а нет, так и не марай себя унижением вместе с человеком, который перед нечистью унижается. Никогда твоя мать не умела любить – собирала богатейший опыт любви вот с такими мужиками. Порадовать их хотела, а разве их надо было радовать? Некоторые даже пытались приласкать тебя, но не от любви, от жалости. Как пришла беда, так и ум ее отлетел. Пора, Маня, уже ночь скоро, а у нас покойники в нашей боевой крепости. Отрыгнем их и пойдем спать. Завтра день тяжелый, надо укрепить боевые посты. Немного осталось, самое время закончить, да еще баньку почистить.

– А мы разве в избе будем хорониться? – спросила Манька, сообразив, что идея Дьявола привычно умна. Не сдюжат, можно и убежать от оборотней, ведь смогла изба подняться и шагнуть в сторону колодца, когда она была внутри. Ей давно приходило на ум, что именно избу Дьявол готовил, как укрытие, но Манька запрещала себе об этом думать, понимая, что подставляет избы, когда надеется втянуть их в свою битву. И понимала, что укрыться ей негде. Тайная радость, когда она увидела, что и избы готовятся к встрече с оборотнями, стала явной. Но слезы все еще катились по щекам.

– Вампиры, если они сюда сами нагрянут, разнесли бы избушку в пух и прах – уж нашли бы способ! Но для оборотней она в самый раз, – решил Дьявол. – Бревна у нее крепкие, что твое железо, двери и окна укреплять придется. Окна избы закроют, замаскируем – это им раз плюнуть, а дверь могут вышибить, на двери я не надеюсь. Сама справишься с покойниками или помочь тебе? На смех меня поднимет вся вселенская нечисть, что самый страшный законопослушный гражданин прикоснулся к праху, но уж если дал слово устроить равенство противоборствующих сил, так держи!

– А почему нельзя тебе к праху прикасаться? – спросила Манька, шагая к избушке и все еще вытирая слезы, катившиеся по щекам крупными бусинками. Заметив, что с ней что-то происходит, избы беспокойно топтались неподалеку.

– Если я сам буду отмывать нечисть, как смогу считать себя ее Богом? То же самое будет, что в Раю у Батюшки моего Абсолютного, потом и вовсе забьют меня камнями, – ответил Дьявол, ухмыльнувшись. – Что отличает Бога от обычного человека? Бог – он гордый, никому не угождает, никому ничего не должен – и проклясть может… Возьми Интернациональных Спасителей: пили, изводили деревья, наслаждались женщинами, приворовывали – и открылись как мученики. Палками не дрались, зато побивали проклятием. И вот он Бог, готовенький, с пылу, с жару… А я чем хуже? Такой масштабности нет ни у одного Спасителя! Честное слово, я уж и не знаю, как помазать себя еще, чтобы зазвучать во всех хвалебных молитвах!

– Это потому, что ты слишком большой: дело есть, а тела как бы нет, – отшутилась Манька. – Ладно, сама справлюсь, – пожалела она Дьявола, представив, что ее друг станет менее значимым, чем он считал сам себя.

Манька вдруг поняла, что ей тоже важно, что и как думал о себе Дьявол. Может быть, потому, что ей он казался слабым. Он и половины не мог сделать из того, что мог бы человек. Погодой никого не испугаешь, выползающих строем раков только радостными восклицаниями встретят, а до Ада еще надо дожить. Вот и мать вернуть не мог – но Манька успела полюбить его таким, какой он есть. И когда он говорил о вселенских масштабах, ее это мало впечатляло. Главное, что он умел сделать сильной ее, найти такое слово, которое лечило лучше живой воды, плаща и всяких лекарств. И знал много. Манька задумалась, любуясь его легкой призрачной улыбкой. С другой стороны, ведь нельзя сказать, что Дьявол сделал людей проклятыми, распнул их и вынул душу – он сделал человека, а человек презрел законы своей природы. И что бы она ни думала, он вернул ей мать, теперь она точно знала – мать у нее была! Слабой, сломленной, но была. И жалела она ее, потому что мать не смогла справиться со своим проклятием, что не рассмотрела железо, не встретила в пути Дьявола, и не дождалась, когда дочка вырастет и спасет ее от боли, которую мать несла в себе.

Избы волновались, было заметно, что окошки их блестят, она чуть привстали, лестницы болталась в воздухе, стаи зверьков толпились у входа, пытаясь взобраться по ступеням, роняли запасы. Манька улыбнулась сквозь слезы, но счастливой и виноватой улыбкой, успокаивая их.

Обгоревшие полумертвецы все еще ползали между кострами, изображая мать и ее знакомых, которые интересовались Манькиной жизнью, и чтобы подойти к костру приходилось бить их как следует посохом в лоб. В другое место – они не отставали, а только становились злыми. Драться они тоже умели, ударяясь о нее крепкими головами, и когда она падала, наваливались всей толпой и рвали тело.

Дьявол выливал на всю ораву ведро живой воды и вытаскивал ее, осматривая раны, которые почему-то не заживали, пока она не находила тот самый костер, из которого был ударивший и покусавший ее, и не вынимала щепку.

Дьявол убеждал, что каждый раз укусы их становятся менее действенными и болезненными, но Маньке так не казалось. Голова ее раскалывалась от яда, попавшего в кровь, тело опухло и пальцы перестали гнуться, будто ее кусали не покойники, а осы, она посинела сама, и вполне могла бы стать устрашением для покойников, если бы они умели хоть чуть-чуть мыслить объективно, но мыслили они на уровне животного инстинкта, и этот инстинкт подсказывал им, что она кусок плоти, которым неплохо бы закусить.

Доставали щепки короткими набегами, из самого ближайшего к выходу костра, пока Манька не осознала, что натворила, и не взяла себя в руки. Энергия перестала от нее поступать к мертвецам, и теперь им приходилось жаться к кострам, но многие залазили в чужой, и когда щепка была добыта, оставались неуспокоенными полуобгоревшими трупами, не падая прахом как обычно, а ползли дальше, выискивая тепленькое местечко, и врачующий Маньку Дьявол крыл матом и покойников, и ее, и всех, кто расплодил эту нечисть в избе.

– Вот видишь, видишь, что ты натворила? – тыкал он пальцем в сомкнувшийся вокруг костров ряд пехотинцев, разбрасывая их во стороны лопатой, стараясь отбросить трупы так далеко, как далеко был костер мертвеца. И если он угадывал, труп радостно водворялся на свое законное место, распихивая тех, кто успел обжить костер до него. На кострах завязывались драки, и Маньке приходилось ковшиком живой воды устранять конфликт, который превращался в лобзания и оргию.

– А почему они не видят тебя… я имею в виду нечисть? – спросила она, разрывая костер, на котором горела ее мать. На ее протянутые обгоревшие она старалась не смотреть и слова не слушать, чтобы не было так больно, что казалось она умирает от этой боли и горя. Мать была не лучше и не хуже других покойников, так же ползала по другим кострам, так же пыталась ее укусить.

– По той же причине, по которой люди не видят других богов и ищут их в ком ни попадя, – шутливо ответил Дьявол. – Боги, Манька, страшные заклятия дают – каждый в своей области, а ты хочешь, чтобы мы за руку братались с проклятыми нами? Ведь и вампиры не имеют желания помудрствовать с тобою!

– Я не о вампирах, я могу увидеть. Я серьезно!

– Как Бога – нет, не можешь. Как человека, могущего оборотить на тебя ад – да. Для нечестивого Бога самое страшное зло – быть развенчанным в плоти и крови. Для меня – перестать существовать как Земля и Небо. Проклятие – это способ добыть кровь, и я пью кровь нечестивых лдей, как вампир – и, как вампир, прячу свое лицо. Нечестивый Бог может оборотить на человека проклятие, только имея плоть и кровь, я – не имея плоти и крови. Нечестивый Бог устрашает проклятием, когда человек не имеет любви к нему, я – когда человек не ищет себя.

Вот ты, Манька, видишь меня и слышишь, и разве нашла хоть что-то, что стало бы для тебя наказанием от меня? Мы с тобой несем твою немощь и приближаем час, когда станет она тебе могилой или сбросишь ее, как бремя. Вот повалишь нечисть – станешь умнее меня! – Дьявол усмехнулся. – И вот я – упал перед тобой, и попираешь меня ногами. Какой же я Бог, если ищешь мне оправдания? Но только так я могу рассказать тебе, что горе твое – Город Крови, и все, что в нем. Когда увидела меня, разве ты нуждалась в Боге? Ты меньше всего искала бы Бога. Ты сидела и думала: где тот, кто скажет, что делать мне с железом, как обратить его на голову тех, кто взялся меня судить несправедливыми судами?

А те, кто не видит меня, спят за крепкой стеной: где-то глубоко в их подсознании сокрыта уверенность, что их уже простили и приняли. И они не спрашивают, кто и почему. Им будет больно узнать, что это не так, как тебе, когда ты узнала, что есть тот, кто взял право судить тебя. Не видящим меня – я боль, тому, кто видит – освобождение. Я не насильник, если больно видеть меня, я не буду мозолить глаза. У меня нет ничего, что я могу дать представителю рода человеческого. В буквальном смысле – ничего! Если я предстану перед ним, то нищий и голый. Зачем мне, нищему и голому, воровать человека, зазывая к себе правдами и неправдами? Разве у меня есть дом? Разве есть у меня богатства, о которых мечтает человек? Куда я его поведу, где укрою, где найду ему крышу, если я Земля и Небо? Мы не нужны друг другу, поэтому люди не видят меня.

Но, как и все Боги человека, я имею над ним власть и могу обратить на него проклятие. Причем совершенно противоположно его Богам, не имея ни крови, ни плоти, если он не оставляет мне первенцев от начатка всего, что имеет. По его вине я нищий и голый. Это он, живя в моем теле, беря из этого тела все, что ему нужно, забывает о том, что у всего этого есть хозяин. Забывает о том, что именно я заключен в землю, и вся земля, со всеми планетами, звездами, галактиками и пространством принадлежит мне.

– А трудно судить? Как ты можешь судить объективно, если ты любишь нечисть? – спросила Манька подхватывая ведра с прахом и направляясь к яме, которая была уже полной.

– Когда это ты поняла, что я ее люблю? – изумился Дьявол, замерев на месте и через пару секунд материализовавшись сбоку.

– Но как же, ты же ее Бог, – Манька вывалила мусор из ведер и повернула обратно к избе.

– Ну, Манька, ты меня скоро с ума сведешь своими вопросами! —поражаясь Манькиному костному мышлению, проворчал он. – Люди так мало мыслят объективно! Я – властелин Ада, причем, единоправный властелин. Каждый во вселенной знает, что попасть в Ад – это обречь себя на вечную муку или оправиться во Тьму внешнюю. Каждый знает, что вырваться из Ада – пройти все круги Ада, и праведники ужасаются судьбе грешников. Есть такое выражение – Ад кромешный. Разве стал бы я мучить подданных, если бы хоть чуточку любил зло? Просто, когда про кого говорят, что он имеет принадлежность к Дьяволу, все считают, что за деяния я буду гладить его в Аду по головке. Да нет же! Нет! Я объяснять буду, почему никакой Бог не бежит облегчить его участь. Люди изображают меня чудовищем – и правильно изображают. Если я создал Ад – значит, я получаю от этого удовольствие! Но ведь нигде не сказано, что туда попадет законопослушный гражданин! И опять же, все знают: что незнание закона не снимает ответственности – но найди мне человека, который пытался бы закон проткнуть умом. Какая мне разница, как человек пытается трактовать его? Не надо его подгонять под себя, он уже под меня подогнан, я трактую закон, я его исполняю. Все люди уверены, что если он Бог, то закон на его стороне – как бы не так! Ты сначала запредельно прочитать его сумей!

Манька задумалась, еще больше запутавшись. Выходило: Дьявол не злой совсем и злой одновременно.

– А почему же нечисть так долго живет? – спросила она. – Судя по обгоревшим трупам, вампиров на земле пруд пруди. Не так много покойников дождались их смерти.

– Не думай об этом, Манька, мы не имеем права обсуждать деяния Бытия, – ушел Дьявол от ответа. – В Небытие, наверное, все было бы по-другому, а Бог нечисти решил, что если объект заведомо уходит в Небытие, то он должен получить хоть что-то от жизни. Сколько успеет взять. Мне так спокойнее. Если на то пошло, они сами берут, что хотят, я могу только подсказывать, где плохо лежит.

Манька опять не верила Дьяволу, на него это было не похоже, и не знала, то ли он ее за нос водит, то ли правду говорит.

– Ну, у меня ты ничего не отбираешь, – произнесла она, успокаивая больше себя, чем Дьявола.

– Ну, почему же? – мудро заметил Дьявол. – Твое время, часть твоей молодости, то, что могла бы получить за это время… Ты тут с нечистью воюешь, а там жизнь кипит!

Манька пожала плечами и проворчала:

– Невелика мзда. Что бы я могла там получить – пинки под зад? А тут, – она обвела взглядом место, где они остановилась, – приобрела такой опыт борьбы с нечистью, никакому человеку в страшных снах не приснится. Но есть же люди, которые добрые и злые одновременно? – спросила она, закапывая последние головы. – Как они после доброты своей?

– Ну, давай начнем с первой заповеди: возлюби Бога всем разумением твоим и не сотвори кумира. Отсюда следует, что учить Закону могу только я, остальные – преступники. Ткни пальцем в доброго человека, который искал бы миллион алых роз, чтобы подарить мне!

Да, он добр, любит папу, маму, тетю и дядю.

А мне-то что от этого? Я могу биться головой о его голову и кричать, и топать ногами… – человек пройдет мимо. А если человек прошел мимо Бога и не заметил?

Крепись друг!

Разменял Бога на всех, кто рядом – любил их так, как хотел, чтоб любили тебя. Замечательно. Попробуй взять у них жизнь вечную. И поймешь, как был глуп, потому что на твоей могиле они делят имущество и ищут завещание, если у тебя что-то было. Да, ты доказал мне, что с кем-то ладил, но я обходил ваше собрание стороной и не раскрывал секрет никому из твоих друзей. Если я не спрашивал твоего совета, что делать мне с другими людьми, почему думаешь, что буду спрашивать о тебе?

Тебе говорили о Боге, и ты слушал – но, может быть, тебе показали его? Или Бог говорил с ними лично?

И вот так, Манька, по всем пунктам Закона: предстал человек на Суде, а нет в нем праведности. Жил как умел, а не как праведник. Спасти человека может только земля, если земля попросит за него. Это и есть моя слабость, потому что земля – мой удел, а все остальное – продукт второстепенный. Я часто спрашиваю землю: «Как он, любил тебя, или ненавидишь ты его?» И чаще она мне отвечает: «Ненавижу, Господин Мой, как он ненавидит!»

Я, земля человека и земля его ближнего – это и есть три свидетеля, при которых состоится над человеком Суд. У нас о человеке записано все, от рождения и до смерти, и никакие праведники и грешники не смогут замолвить за него слово.

Своими обожженными руками, Манька, ты вернула земле тепло жизни, – Дьявол взял Манькины руки и легонько подул на них, и Манька увидела, как быстро сошла краснота и рубцы. – Сада-Утопии моего ты недостойная, ума тебе не хватает, но понимаю, был бы ум, не соблазнилась бы Адом.

Вот и решил, чем шутки шутить, помогу человеку разобраться в себе. Хоть один мученик не будет одиозно восклицать: «За что, Господи, помнится, любые идеи рассматривал Твоим Именем?» А я одно достаю, второе, и слышу: «Не знал, воистину не ведал!» А я ему: «Так надо было смущать посредников вопросами!» Они говорят: «Мы смущали!» А я им опять: «Места надо знать – умные! Ведь Посредник Посреднику не достает умных мыслей, каждый своими мозгами додумывается до своего посредничества! Разорваться мне на них на всех, чтобы голова у них болела о вашем бессмертном существовании, а не о своей ненасытной утробе?!»

Вот такой вот разговор!

Так что в Аду у меня не только ужасы, но и сопли с сахаром. Смеха мне достает.

С избой закончили, баню решено было проверять на следующий день. Боль от укусов и ударов взбесившихся и опьяневших мертвецов постепенно проходила, Манька стала похожа на человека. Дьявол поправил Манькину постель и покрыл ее сверху своим плащом, и под плащом Маньке сразу стало удивительно спокойно, как будто мир остался за невидимой преградой, которую не дано пересечь никому, кроме нее самой. Покойники, от которых стыла кровь, сразу испарились из головы, будто не доставала она их из костров.

Она первую ночь спала в старшей избе на настоящей постели, вырезанной из дерева самоделкиным инструментом по велению изб – без единого гвоздя.

И не только новая кровать порадовала ее…

Манькино железо изба невзлюбила сразу – как только поняла, откуда оно взялось. И когда Манька садилась с Дьяволом за стол, железный каравай приходилось откладывать, чтобы не слушать возмущенные причитания, выраженные скрипом половиц. Последнее время, когда Дьявол выкладывал железный каравай на стол, добавился скрип по стеклу, от которого сразу ныли зубы и нервы не выдерживали. Котомка с железом все время куда-то пропадала – они обнаруживали ее в самых неожиданных местах: то в подвале, заваленную всяким хламом, то на чердаке, то один раз на крыше. Одно хорошо, что пока изба прятала железо, Манька не обнаруживала его на себе, как когда она его оставляла по забывчивости или нарочно.

Угождая избе, отказалась она от железа без зазрения совести. От второго каравая осталась половина, и, пожалуй, на половину были изношены посох и обутки. Получалось, что от трех комплектов железа осталось лишь полтора. Манька радовалась, что так быстро снашивается железо, о котором думала, что жить с ним придется до конца дней своих. И, не загружаясь нравоучениями Дьявола, наслаждалась вольной безжелезной жизнью, ступая по земле босыми ногами, легкой рукой собирая ягоды в лукошко, с аппетитом уплетая все, что изба готовила. Без покойников и прочей нечисти изба пахла смолянистым запахом свежей древесины, через открытые настежь окна ветерок приносил пряный аромат полевых трав и сладковатое благоухание ночных цветов-медоносов.

До полнолуния оставалось меньше недели, но Маньку это уже не волновало.

– Спи, завтра избу-баню проверю сам, а потом надо к битве готовиться, будем в осаде сидеть. Если не отобьемся, надеюсь, что у изб ноги длинные, убежим от оборотней, царство-государство большое, есть, где схорониться, пока луна на убыль не пойдет.

И впервые за последние три недели Манька рассмеялась, представив, что бегут они от стаи оборотней в избушке, прямо как флагманы на корабле, бежавшие с поля битвы.

– Побежали бы! – улыбнулась Манька. – А то сядут, как две клуши на насесте…

Жил в Маньке страх, но так далеко, что не достигал сознания: выползал из чрева и подкрадывался к сердцу, но голос разума заглушал сердечные волны, отбрасывая назад в чрево. Был у Маньки Дьявол, Господь всей нечисти, который решил собрать свою жатву для Страшного Суда ее руками. Немалая отмерена была нечисти жизнь, милосерд был к ней Дьявол, но не была она бессмертной, и не знал Дьявол жалости, когда приходило его время. И умереть ей было не страшно, потому что там, наверное, она снова встретит Дьявола.