Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

– Да зачем мне это? – пыталась она увильнуть. – Я ж не на войну иду, я словом перемолвится и домой, в деревню свою. Пусть сначала докажут, что свинья и Баба Яга – одно лицо. Там столько трупов – меня обязательно должны наградить.

– Маня, где ты видела, чтобы в государстве чиновников за трупы еретиков и прочей мелкой шушеры наказывали? Каждая реформа – новые кладбища, кто там могилы считает? Ты не будешь давиться кофеями, – прорекал Дьявол. – Но две великие нечисти – Кикимора и Баба Яга – были распяты тобой, и каждая именно тебя назвала этим нехорошим словом, поэтому я обязан сделать для тебя что-то хорошее. А чему, кроме как бегать по лесу от праведного гнева Благодетелей, я могу тебя научить? Пользуйся мной, пока другой Бог утверждение Кикиморы и Бабы Яги не обратил вспять!

Ночи стали длинные, времени для физподготовки появилось с избытком. С места снимались с рассветом, после завтрака, который разогревали еще в темноте – то, что осталось с вечера: орехи, мороженные ягоды, грибы-трутовики и замерзшие по осени опята, бережно собранная крапива и сныть, вымахивающие за ночь в полный рост на обогретом пятачке, иной раз сморчки вырастали из-под снега еще раньше подснежников, рыба была с избытком – все шло в дело. Продолжали разорять беличьи, хомячьи и пчелиные запасы, выгребая из дупел шишки с орехами, мед и зерно из норок. Могли накопать у оттаявшего берега сладкие корни рогоза, заваривая чай, который был слаще сахарного. В общем, голодная смерть ей не грозила.

Преимущество дружбы с Дьяволом было в том, что он по каким-то своим признакам умел находить природные кладовые. Сунет руку в трухлявую корягу – вытащит на свет сотовый мед, часть возьмет, остальное оставит, потом аккуратно забросает трухлявый пень снегом. Сунет руку в дупло – и вот уже орехи на гостинец. Оттаял снег, попросит посохом поработать – и вот котелок отборного зерна. На худой конец, посвистит в прорубь – и выползут строем раки. Умел удивить. Но досыта не кормил, чтобы не отбить охоту к железу. И никогда не угождал, оставляя ни с чем, если она вдруг сама переставал искать, чем поживиться.

Как-то раз ударила оттепель, а через день мороз, обледенелые ветви ломались, как стекло. А потом налетела вьюга. Каждая веточка покрылась снежно-ледовым наростом. И как на зло от реки пришлось отойти. Чтобы добраться до почек и хвороста, приходилось отбивать толстую ледяную корку, а потом выковыривать их из-под острых намертво застывших ледяных осколков. И когда она намекнула, что неплохо бы перекусить, он ответил: да, надо – и смотрел голодными глазами. На другой день, когда желудок свело от голода, и она открыто попросила посмотреть вокруг, нет ли чего поблизости съестного, он ответил, удивившись ее просьбе:

– Маня, если б я под лежачие колоды манну сыпал, кто бы шевелился-то? В природе так заложено, что атавизмом становится все члены, в которых нет надобности. Я смотрю, ты решила колобком катиться по жизни?

Манька прикусила язык, а от ее сверлящего взгляда Дьявол не умер – даже не заболел.

Но как бы она не уставала, живая вода снимала усталость мгновенно. Отпив большой глоток и обтерев ступни и ладони, она добавляла в бутыль снег или наполняла ее в чистом незамерзающем роднике, чтобы на утро та опять была полной. Настроение поднималось – и в очередной раз Манька прощала Дьяволу издевательства, понимая, что была от них немалая польза. Последнее время она перестала чувствовать холод, уже не ныло к вечеру тело, увеличилось расстояние, которое проходила за день, и, сдавалось ей, не только живая вода была тому причиной.

Оттепель и дождь, а за ними тридцатиградусный мороз укрепили снег, образовав толстую корку наста – как накатанная дорога. И лед на реке установился крепкий, надежный, только очень скользко. Падая и чертыхаясь, Манька не раз помянула мечту про санки с опорой. Она чуть не сломала себе руку, а потом и шею. Дьявол, насмотревшись на ее неуклюжее катание на железной подошве и снегоступах, которые не выдерживали и постоянно разваливались, внезапно ухватился за идею: снял с нее котомку, развязал посохи, загнул концы. Без видимых усилий проткнул своей тростью каждый посох в пяти местах, просунул в дырки выструганные дощечки, закрепив их железными болтами, которые слепил из каравая, соединив посохи в пяти местах, как полозья, распарил ивовые прутья, кору липы и бересту, сплел большую корзину и закрепил на санках, а к корзине и дощечкам приделал перекладины в виде прочной ручки, чтобы можно было толкать санки впереди себя.

Облегчение Манька почувствовала сразу: груз, который давил спину, катился впереди нее и посохи снашивались сами собой. Санки получились надежные, сборно-разборные, легко выдерживающие ее вес. Она, наконец, перестала проваливаться на каждом шагу, легко удерживаясь на слежавшемся утрамбованном ветром снегу. И расстояние, которое могли пройти за день, резко увеличилось. У нее еще оставалось время узреть красоту сказочного зимнего леса, потрясающие по своему великолепию закаты красного солнца. Она вдруг начала замечать и яркогрудых птиц, и зайцев, и причудливые заносы, закрученные высокими волнами.

Путь омрачало лишь то, что в начале второй недели, когда они уже отошли на огромное расстояние от того места, где жила Посредница, вдруг, ни с того ни с сего, позади них начали трещать деревья, как будто по лесу бродили великаны…

Она каждый раз вздрагивала, испугано оглядывалась. На ум сразу же приходили рассказы местных жителей, будто в Зачарованном Горних Лесах сгинуло людей не меньше, чем в Мутных Топях. Даже дикий народец, привыкший к суровым условиям: браконьеры, охотники, старатели, разбойники всех мастей – не рисковали обживать края с этой стороны Безымянной Реки. Она пожалела, что зря списала все случаи исчезновения на Бабу Ягу и Кикимору. Конечно, в подвале избы и на болота нашлись бы многие из пропавших, но мало ли кто охотился за человеком. А что, если в самом деле бродили по лесу невиданные чудовища, которые искали крови? Сказок-то было много: чудовища, лешие, прочая лесная нечисть, которая недолюбливала человека, и уж если Баба Яга и Кикимора оказались далеко не сказочными персонажами, не верить в других было глупо. И кровь стыла в жилах, особенно когда хруст поваленных деревьев будил ее посреди ночи. Но дни летели, а великаны не подходили близко. И на какое-то время она успокоилась: если сразу не напали, вряд ли планировали, не такая уж она сложная добыча, чтобы долго с нею возиться. Видимо, Дьявол умел управлять и ими.

К концу второй недели вышли в чащу, не такую глухую, как лес позади. Местность стала холмистой, то поднимаясь, то опускаясь, местами на поверхность выступали скальные породы. На возвышенности, нет-нет, да и замечала она в белесой дымке неровности на размытом горизонте. Она была почти уверена, что это горы. И по карте до них оставалось меньше месяца пути. А порой, по ночам, она внезапно замечала селения, расположенные южнее Безымянной Реки. Огоньки жилых деревушек и провинциальных городишек в ночи вселяли в сердце надежду, и она вдруг поняла, что все было не зря, что все, что она задумала, еще может исполнится, и где-то там была дорога в обход Гор, а после цивилизованная часть государства…

И люди…

Сердце тревожно сжималось: как ее примут?

С ее проклятием ничего хорошего ждать не приходилось. Как схорониться от людского взгляда, чтобы не видели его, и неожиданно сообразила, что способ давно придуман: занавесь себя черными покрывалами – и кто узнает? Народ искренне верил, что за границей житье не худо, всякому иноземцу полагалось поклониться до земли, так что она могла пересечь цивилизованную часть государства даже с почетом. Вопрос, где взять соответствующие покрывала, пока пришлось оставить открытым: в лесу они не росли, по небу не летали – но уж на траурную-то материю как-нибудь заработает.

Последний вечер на исходе второй недели начался как обычно. Дьявол предсказал с утра метель, поэтому обустраивались основательно: заготовили дров на двое суток, поставили теплый, не продуваемый и непромокаемый шалаш, наготовили еды. Завернувшись в одеяло и неспешно потягивая чай, чувствуя в животе приятную тяжесть сытного ужина, Манька наслаждалась внезапным отдыхом. В шалаше было тепло, огонь неугасимого дерева согревал надежнее печки. Задержка на такой долгий срок должна была дать неугасимому дереву войти в полную силу, и она предвкушала встречу с летом посреди зимы, словно долгожданную поездку на заморское побережье во время зимнего отпуска. Ей хотелось уловить момент преображения, когда зиму сменяет весна, а потом лето. «Если за ночь крапива успевает подняться, за двое суток может грибы и ягоды подойдут!» – лениво думала она, слушая Дьявола.

В скучные долгие вечера, когда можно было не спать хоть до утра, Дьявол иногда давал ей накрыться краем плаща. Плащ у него имел необычные свойства. Она словно проваливалась между сном и реальностью в иные измерение и парила как Дух над образами его историй. Сказочник он был еще тот: перед глазами развертывались давние битвы, непобедимые герои, грифоны и василиски, давно исчезнувшие животные или иные миры, в которых уже давно наступила справедливость и божья благодать – и она внезапно забывала, где находится, будто само действо со множеством народа разворачивалось вокруг нее, и тогда она напрочь забывала об одиночестве.

Правда, утром образы истаивали, исчезая во тьме ее скудного умишка…

Например, рассказывал Дьявол, как на заре планеты огромный белый гриб вырастал в кипучем и горючем море-океане с целое царство-государство. Творожно-маслянистый субстрат имел жизнь, но не было в нем жизни, и только одно стремление пронизывало его – жить! Он плодился, делился и умирал, как первое существо. Океан кипел, устремлялись в небо клубы пара из метана и первого воздуха, закрывая небо пеплом и скрывая солнце, и били плазменные молнии – горел гриб, и падали сверху пепел, огонь и сера, и хоронили его глубоко под собой. И там, где гриб обрастал пеплом, появлялась запекшаяся корочкой земля.

– Много раз субстанция возрождалась и умирала, пока не научился изменять ее свойства и физическую форму, продляя агонию, – вплетал Дьявол в историю себя. – И понял: я – гений, и химия с биологией моя стихия – так появились вирусы, микробы, трава и деревья. Были они не так разнообразны, как ныне, но каждая несла в себе жизнь, и, если гриб умирал, споры растений и первых животных оставались жить, закрываясь надежной плотной оболочкой, в которой могут лежать миллионы лет. И если земля умрет, будет ли горячо, прорастут одни, будет ли холод, раскроют себя другие.

– Круто! – соглашалась Манька.

– Как консервы, сохранилось первое существо глубоко под землей, и люди не перестают удивляться, откуда столько черного калорийного золотишка взялось…

В принципе, – замечал он, – жизнь уже была до него. Не было одежки и приличествующих условий. Когда люди обрабатывают гору хлопка, чтобы получить тончайшее полотно, они бьют его, вытягивают и прядут нить. Пошив одежды для живых форм грандиозно смотрится человеку, но привычному мастеру нет хуже работы. Мне ведь за нее никто не платит, – сочувствовал он себе. – И как бы нужды особой не было. На кой ляд оно мне сдалось?

– Правильно, и я бы не мучилась! – соглашалась Манька. – А то сиди и думай, как эту поганую жизнь прожить. С другой стороны, красиво шить не запретишь, талантливый из тебя получился Кутюрье.

А еще рассказывал Дьявол, как миллионы лет назад ходили по земле звери, равные по размеру самым высоким деревьям, и горы им были как холмы – и был то явный косяк.

– Тот же динозавр: хотел, чтобы плыл, как корабль, а не подумал, что такую гору мяса надо чем-то насытить, а случись что: метеорит, болото, вулкан – корабль пошел ко дну. От непогоды, бедному, укрыться негде… – и молнии крышу сносят, потому что она чистый громоотвод.

Дьявол признался, что сначала всю одежду кроил круглую, по своему образу и подобию – клетки, бактерии, цисты… Потом изобрел геометрию и начал менять формы: кубики, ромбики, туфельки, звездочки… – а дальше больше, напридумывал приспособления: руки, ноги, хвосты, крылья, шеи…

И так появись биология.

А когда понял, что биология хорошо, вспомнил об оформлении…

И стал как художник…

Рассказывал Дьявол и о том, как забыл о планете, когда дел у него было по горло. Приходилось размышлять над тем, как сделать вечный двигатель вечным, чтобы не изнемог и не надорвался. Забыть ему было проще простого: везде жизнь, а ее проявления, как приятное воспоминание. И настала зима, потому что пепел вулканов надолго закрыл солнце – и умерло все живое, а потом вспомнил, и стала жара, но забыл выключить обогреватель и проветрить планету – и снова все умерло.

И так несколько раз.

И тогда решил поселить на земле человека, который бы умел позвать.

Но человек стал ужасом земли, как холод и жара – медленно уничтожающий все живое.

– Представь, нарисовала ты картину, бросила в угол и забыла, потом запнулась, а картина уже мышами поедена, подмочило, холст обветшал… Пространство, со всем, что в нем, то же самое, пока не запнулся… Человек – это другое, вселенная во вселенной, постоянный источник излучения. Там, за высоким забором, я как бы уже не хозяин, а арендодатель. Земля моя в вас заражается червями – терниями и волчицами, кровь вопиет от земли – как тут можно не обливаться слезами, понимая, что золото истоптано и распято?

Тоже косяк.

Но, с другой стороны, я внезапно понял, что именно в человеке могу видеть свое отражение. Вы то, чем я могу стать, если расслаблюсь, пойму, что мир мой должен терпеть меня и трусить за моими слабостями.

Вот как бы я сообразил, что я – Бог Нечисти, а не Господь?

– Ну-у… Ты же наихудших возвысил, а добрые и праведные унижены и у нечисти на побегушках. И сделать с нею ничего нельзя, она плодится и размножается, как гидра.

– Вот именно! Всем угоди, всех порадуй, каждого облагодетельствуй. Взаимоисключающие желания. Но как не Господь, если только я могу сделать человека бессмертным или объявить его персоной нон-грата?

А еще рассказывал Дьявол о том, как далеко-далеко от земли, на другой планете, хотят люди строить Авиа Лоновскую башню, что значит, Небесная Колыбель, которая бы достала небо. И сокрушался, что упадет. Строители понятия не имеют, как ее строить, ибо возгордились, а отрезвить некому. Как только начинает стыдить, сразу же слышит: «Никто ты и звать никак, потому что у тебя только кары небесные, а мы сыты ими по горло!» И постановили: всякое слово против Богочеловека, который пообещал им жизнь вечную, считать Дьявольским наущением, источник крамолы предавать смерти, а слово из богопротивных умов выжигать огнем и каленым железом.

– Вот откуда они это взяли? – сокрушался Дьявол. – Как родился, как умер человек – все перед глазами, и заявляет о себе, что он Бог. Но много ли таких же, знающие его, как облупленного, послушали бы и уверовали в него? А почему я, зная его не только снаружи, но изнутри, должен объявить своим Благодетелем? И раскромсают себя на несколько партий, и у каждой появится шифровальщик – и придумает им слова, чтобы смог понять только член единения, и рассорятся, и разойдутся в разные стороны плодиться и размножаться, чтобы сходиться и убивать инакомыслящих, а после, когда наступит голод глад, мор и прочие последствия бездумного прогресса цивилизации, все беды свалят на меня, будто это я с их мышлением пошутил и башню им снес, смешав языки, чтобы друг друга не понимали…

А еще рассказывал Дьявол о других людях, которые летают на крыльях от звезды к звезде, потому что башню построили правильно. И дивятся те люди неумелым строителям, но знают: рассказать им о законах градостроения – себе дороже.

Пробовали уже.

Хватают учителей, тащат в операционную и дырки во лбу выпиливают, вырезая телепортирующую железу, или начнут обвинять в домогательствах и прочих сексуальных извращениях и насилиях.

И обходят стороной мудрые строители горе-строителей. Разве что за теми же спорами залетят тайно, чтоб не убили, как инакомыслящих, и заберут последнее существо, чтобы вырастить в другом месте, а при исследовании и заборе проб применяют искусственное усыпление сознающей материи, чтобы вопли червей не слышать.

– В смысле? – удивлялась Манька. – У них что, червей нет?

– Я не о биомассе речь веду, – сердился Дьявол узкому мышлению. – Слышала, небось, что если взять земли с кладбища и принести домой, ужас обрушится на человека? А еще замечено, что земля со свежей могилы быстрее убивает человека, а вампиру от нее никакого вреда.

– Ну, слышала, – утвердительно кивала Манька.

– Так вот, земля, как слоеный пирог. Везде, где есть физическая материя, существует другая – тонкого плана. Информационное поле, в котором вас удерживает душа, ближний, я… И каждый умерший какое-то время остается на земле, доживает отмеренные ему дни, дожидаясь Страшного Суда.

Ну, сам Суд не страшный, просто страшные вещи показываю…

И вот, умер человек, а я спрашиваю: где у тебя земля – пропуск в Рай? Он и так, и эдак, что-то про землю талдычит, а поднять глаза и посмотреть на ближнего, ума не хватает. Ну не объяснять же ему, когда мозгов уже нет, а дух мылит узенько, какую землю он должен вернуть возделанной и мерзостями не запачканной. И обращаюсь к нему: «Если землю сохранил, будешь жить, а нет, не обессудь, мне свидетель твоей праведности нужен!» И убоявшись Судного Дня, всеми муками охраняет покойник аршин земли, внезапно нападая на человека, который возьмет землю с его могилы да и принесет домой, или подсыплет кому-нибудь в туфлю, натравливая покойника на человека: мол, смотри, он твою землю попирает!

Ох, Манька, тебе близко к могилам лет сто лучше не подходить. Умершие как огня боятся безземельного человека. Так что, достает тебя не только нечисть, но и покойники, которые смерили свою землю.

– А которые в огне сгорели? – хитро прищуривалась она.

– Ну, им вся земля постель! – усмехался Дьявол.

В общем, рассказывал Дьявол, что все живое жалко, но оно не вечно. И ничто не совершенно, а только Бездна – неподвижная, мрачная, застывшая, как камень, с которой он как две стороны одной медали. Он парил над нею, как Дух, пока не решил, что надо бить себя каленым железом за такие бесцельно прожитые годы. А еще, что опыт, конечно, приходит к нему быстрее, чем к человеку, но не сразу, и никому не надо позволять себе указывать, особенно тем учителям, которые ведутся на смерть, как закланные овцы.

В костре тлели красные угли, отдавая земле тепло, играя бардовое-черными отсветом причудливых теней, иголки норовили воткнуться в тело, под ветками похрустывал снег, который на утро становился лужей. Манька слушала Дьявола и тихонько засыпала, иногда вздрагивая во сне.

Ну хоть бы раз приснилось что-нибудь из того, о чем он рассказывал. А снились ей старые развалюхи, бомжи, падшие женщины, и гонялись за нею по всей земле злые люди…

Иногда, просыпаясь посреди ночи, Манька слушала радио.

Радио о ней не забывало, но спустя неделю после смерти Бабы Яги, вспоминало с ленцой, как о надоевшей мухе: муха еще летает, или муха летает, но лучший способ отвязаться от мухи – игнорировать, или муха забилась в щель. Но, как бы то ни было, она чувствовала, что на радиостанции не все так спокойно, как хотелось бы Радиоведущим. Например, не было ни одного слова про то, где ее искать, ни разу не описали ее внешность. Внутри себя она чувствовала радиоведущих, как уверенных в себе, счастливых и беззаботных, и в то же время подспудное и едва уловимое отчаяние нарастало даже на тех волнах, где Благодетельница славила саму себя. Нечисти где-то там хорошо, и ей в лесу вроде тепло и сытно, а радио, на фоне боголепных радиоведущих, гонит волну, которую послушать – вешаться пора.

День прошел, уставшее от физических нагрузок тело приятно разморило. В шалаше под елью было тепло и уютно, ветер сюда не пробивался. И светло. Перед шалашом так же ровно горел костер, давая достаточно света и тепла колышущими красновато-желтыми языками пламени. Слушая поднимающийся снаружи вой и свист ветра и шуршание метущейся в воздухе снежной крупки, Манька уже почти уснула. Дьявол, прикрыв глаза, заложив руки за голову, лежал рядом на еловом топчане. И мечталось ей: все уже позади, она вернулась в деревню, односельчане встретили ее с почетом, расспрашивая, каково оно – в столице, а жизнь стала лучше, потому что прислушалась к ней Идеальная Женщина – и муж ее, Царь, издал правильные законы…

Внезапно, сквозь дрему, она услышала почти рядом треск поваленного столетнего дерева, земля вздрогнула от его скрипучего падения, а в ночную тьму взметнулось закаркавшее черное воронье, которые предупреждали ее об опасности, подъедаю за нею остатки обедов. Она испуганно вскочила, ударившись о верхнюю перекладину, нашарила куртку, выползла из шалаша, чутко, с паникой в душе, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.

– Что это?

Дьявол вылез следом, едва взглянув в ту сторону, откуда раздался треск. Передвинул котелок к огню, покопался в повешенной на сук котомка, доставая заварку и мед.

– Не бери в голову… Мало ли кто по лесу бродит? Может, дерево само упало. Враги пока в серьез тебя не воспринимают, а когда поймут, что смерть Бабы Яги твоих рук дело, тебе, конечно, не поздоровится… Вот уж я порадуюсь и повеселюсь! – ворчливо позлорадствовал он, кидая заварку в котелок. – Только что-то никто не торопится освободить меня из снежного плена! – недовольно нахмурился он. – Привыкли жить в безопасности, нюх потеряли… А эти… – он равнодушно махнул рукой, – эти разве что ногой запнутся… Ну, давай, чайку что ли попьем, все равно теперь не уснуть.

Манька налила смородиновый кипяток, стряхнула снег с сиденья, устроенного на поваленном бревне.

При упоминании Дьявола о Бабе Яге, раскаяние пробудилось с новой силой. Временами совесть решительно отказывалась считать убедительными ее доводы, что Посредница стала жертвой собственного сонного зелья и свинского поведения. И она вдруг начинала сожалеть, что не дождалась превращения свиньи в старуху. Могла бы объяснить, что в результате какого-то недоразумения Баба Яга неправильно истолковала ее приход, и что шла она не за тем, чтобы та ее съела. Не толкнул ли ее Дьявол на грех, играя на ее чувствах и поторопив руку? Откуда он взял, что трупы были людьми, как она сама, а вдруг наихудшие разбойники? Ведь по какой-то причине Ее Величество дорожила этой Бабой Ягой, доверив ей охрану таких обширных владений. Иногда она даже представляла, как вяжет свинью, как та оборачивается в человека, как она грозит ей, что раскроет преступления перед Благодетельницей…

Но кто теперь станет ее слушать?

Манька грустно вздохнула, с тоской устремляя взор в сторону запада. Там завис желтый огрызок луны, окруженный хороводом мерцающих звезд.

Дьявол, заметив ее уныние, списал его на страх перед вампирами, постарался успокоить:

– Прорвемся! Вон, у тебя и вода живая, и огонь неугасимый, а еще колья осиновые! Пока летят, как-нибудь да замечу, – и устремляя хмурый взор в ту же сторону, проскрипел: – Ну-ну, ну-ну, да разве так принимают хлебное подношение?! Время – деньги, поймать и заколоть заблудшую овцу проще, чем когда у нее крылья отрастут, – расстроенно взбил ветки, как перину, удобно устроившись на импровизированной тахте, напротив. Лежак у него получался мягким, иголка к иголке. Манька пару раз пыталась устроится на его месте, но Дьявол грубо стаскивал ее в снег.

Манька не понимала его: какая разница, когда ее колоть? Придет в столицу – заколют. Чего нечисти по лесу за ней бегать? И как у овцы могут отрасти крылья? Так что его слова она пропустила мимо ушей. Устал, наверное, от однообразия. Он никогда не упускал случая напомнить, что был заложником ситуации по недомыслию и беспечности нечисти, которая обратила его против нечисти раньше урочного часа. Разве мог он, Бог Нечисти, не наказать нерадивое дитя? Но его родительская порка любимых пастырей ничего общего с издевательствами над нею не имела.

– А какие они, вампиры? – спросила она, чтобы отвлечь его от дурных мыслей. – В смысле, чем они от людей отличаются? Откуда у них такая сила? Ну, возомнили о себе невесть что, ну, помолились где-то… но ведь это не делает их новым видом. Они, поди, и не знают, что ты их нечистью считаешь?

– Незнание не делает их людьми…

И Дьявол поведал ей самую длинную историю о Неведомой Непреодолимой Страшной Силе, которая уже много веков правила людьми, закрывая человеку дорогу в Небо.