Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

– И не жалко тебе ее совсем? – простонала Манька.

Все же нельзя было Дьяволу полностью доверять – доверяй, но проверяй, сколько раз он ее за нос водил – не сосчитать! С кем, говорят, поведешься, от того и наберешься: а вдруг из нее убийцу собрался сделать?! Варево из тела выйдет, оборотится свинья в старуху – и будут ее судить всем миром, как преступницу.

– Пойдем, я тебе кое-что покажу, – поманил ее Дьявол, направляясь к выходу.

Манька, подавлено сгорбившись, поплелась следом.

Дверь из бани в том месте, где были петли, пришлось выбивать топором и выламывать посохом, а иначе не выбраться. Пересекли пространство между избами, поднялись на крыльцо большой избы. Дьявол толкнул дверь, которая поддалась легко. Манька на мгновение остановилась, вспоминая смрад избы, не желая туда возвращаться всем сердцем. Но Дьявол зыкнул тяжелым взором так, что выбора у нее не осталось, и она, заткнув нос и рот краем ворота рубахи, вошла за ним следом.

В горнице все еще горели свечи в подсвечнике. Его-то и взял Дьявол, спустившись по лестнице в нижнее подвальное помещение.

Манька спустилась следом.

Вход в подвал закрывала тяжелая железная дверь, заложенная крепкими засовами. Она сняла засовы, открыла ее и отпрянула от резкого запаха тухлого гнилого мяса, который внезапно вырвался на волю, отравляя и без того ядовитый воздух.

– Иди туда! – приказал Дьявол. – И объясни им, по каким таким соображениям ты этой свинье выдаешь амнистию. Это такие же люди! – он подал ей подсвечник и тряпку, чтобы заткнуть рот. – Только ты – случайно! – поверила сказке и открыла железо, а они думали засовестят нечисть, она и рассыплется в извинениях. Да не тут-то было, не получилось прокатиться на саночках!

За дверью оказалась еще одна лестница. Манька спустилась в подвал.

Он был каким-то уж слишком огромным. Снаружи ни за что не догадаешься, что у избы есть дополнительный этаж. И весь он битком был набит трупами и скелетами, частью качающимися на цепях, частью сваленными в углу. Объеденные, раздавленные, разорванные. Многие трупы, некоторые еще свежие, были безглазые, безухие – и все с вырванными внутренностями. В одном месте из трупов было сложено ложе. По раздавленным телам можно было сразу догадаться, что любила Баба Яга поваляться на человеческих косточках и мясцом себя побаловать. Тут эта наполовину потусторонняя нечисть отдыхала душой и телом, балуя себя маниакальными вкусовыми пристрастиями.

Манька застыла в диком животном ужасе, внезапно сообразив, что Дьявол ничуть не шутил, когда прочил ей смерть. И сожрала бы ее Посредница, если бы он не накормил и не надоумил…

Ее вывернуло несколько раз прямо тут, в подвале. Выскочила на улицу, скорченная судорогами, выблевывая желтую едкую слизь, и до двери избы-бани ползла на карачках, содрогаясь от рвотных потуг и откашливая из легких застрявшие намертво ядовитые трупные испарения.

– Ладно, пойдем, добьем эту тварь, а то еще оживет! – отрешенно сказала она, когда пришла в себя. Еще раз вернулась в избу, закрыла накрепко подвал, нашла на кухне внушительных размеров секач, который заметила еще раньше, когда примеряла силу Бабы Яги с секачом на себя, сравнивая его с ножом под рубахой – вернулась в избу-баню. Рана от топора уже перестала кровоточить, свинья дрыхла мирным сном, громко всхрапывая.

– Побудь со мной, а то мне одной страшно. Пожалуйста! – подавлено, в полном опустошении, попросила она Дьявола.

Дьявол спорить не стал, уселся на поднятую и приставленную к стене скамейку, терпеливо дожидаясь, пока она перерубала свинье шею.

Пришлось здорово повозиться. Не выпей свинья свою отраву, ни за что бы она с нею не справилась. Манька поняла это, когда измерила диаметр шеи: трудоемкость была такая же, как перерубить ствол дерева в три обхвата. Да и глаза не так уж сильно были повреждены, чтобы не зажить, скорее, залиты кровью рассеченных век и сдавленные ударом. Все-таки Баба Яга не была свиньей в прямом смысле этого слова, напоминая бородавочника.

– Кол еще надо бы в сердце вогнать, – посоветовал Дьявол. – Вдруг она в роду вампирических родственников имела, оживет, не приведи господи!

Манька согласилась и на это – вбила кол.

До сердца он не доставал, едва протиснувшись сквозь ребро. Пришлось сначала разрубить грудину и чрево, обнажив край сердца, но так было надежнее. И не пожалела, вбила не один, а сразу три кола.

И сразу вышла на воздух, к колодцу, черпая ковшом воду и отпивая большими глотками, уже не сомневаясь, что вода в нем живая. Не стала бы Баба Яга ее просить повернуть колодец, будь он мертвый.

Потрясения и усталость были столь велики, что она не сразу пришла в себя. Но после живой воды силы стали возвращаться. Спать решили на улице, недалеко от колодца. В бане оставался неподъемный труп свиньи, в доме – битком набитый подвал с покойниками.

Для лежака набросали прямо на снег найденные в предбаннике веники, рядом, с той и с другой стороны, положили неугасимые поленья, которые весело потрескивали, отправляя сноп искр в небо. Из печи их вытащил Дьявол – он в огне не горел и в воде не тонул.

Манька сразу же уснула мертвым сном. Она даже подумать не успела хорошо это или плохо убить свинью, которая вовсе и не свинья, а злая старуха, и кто были те люди в подвале, и что она будет делать завтра.

И ни один волк в эту ночь не завыл – все звери остались в лесу.

Проснулась она поздно, Дьявол ее не будил. Возле неугасимых поленьев было тепло, как летом. Смоляной воздух шибал в нос – и едва уловимый запах цветов. Манька представила себя на лесной поляне, а сверху синее-синее небо и белые облака, как в том сне, который она видела неделю назад.

Вот так лежать бы и лежать!

О вчерашнем она старалась не думать – сразу начинало поташнивать. Потянулась, разминая мышцы. Открывать глаза не хотелось, чтобы не улетучилась мечта – не часто она могла представить образы так отчетливо – и все же пора было вставать и грызть свой железный каравай, при воспоминании о котором десны с остатками корней от зубов заныли.

Но, стоило облизать нёбо, как она почувствовала, что десны за ночь зажили, а из них прорезались ровненькие зубы, выталкивая старые корни, которые можно было сковырнуть языком. Манька расплылась в улыбке от уха до уха. Десны не болели – они страшно чесались.

Она сладко потянулась – открыла глаза…

И ахнула, а глаза сделались круглыми, как пятаки.

Резко села, озираясь вокруг себя, соображая: если это ей снится, в своем ли она сне?!

Поленья лежали рядом, но не горели. Они почти полностью ушли в землю. Нижняя часть поленьев пустила корни, в нескольких местах корни приподняли землю, выставляясь наружу. А с других концов поленья дали ростки, которые уже ветвились и выпустили листья. Трава вокруг, почти до самой опушки, где еще лежал снег, была зеленая-презеленая, небо синее-пресинее с белыми облаками, а вокруг, почти на всем лугу, густо зацветали подснежники и другие первоцветы. Деревья и кусты поблизости окутались зеленым маревом распускающихся листьев. Рядом, в оттаявшей и очистившейся ото льда реке, у самого берега плескались рыбины, выскакивали из воды и хватали на лету разбуженных мух.

Избушки квохтали и выгребали что-то лапами из земли, перебираясь с места на место, насколько позволяла тяжелая здоровая стальная цепь, толщиной с ее тело, а позади них тянулись кандалы с добрую повозку. Цепи крепились к огромному железному столбу, вбитому посередине луга, чуть-чуть не доставая до опушки и колодца. Но передвигались избы сравнительно легко, и, чтобы не запутаться в цепи, ходили вокруг столба кругом, как зеки на выгуле, сначала в одну сторону, потом в другую.

Вспомнив о себе, Манька подумала, что ее железо нисколько не легче, если мерить по силе. Но ей со своим железом было свободней. Не хотела бы она оказаться на их месте.

Дьявол сидел чуть поодаль с блаженной улыбкой на губах и отсутствующим взглядом, выпуская флюиды, которые стекали в землю, и ловил те, которые поднимались от земли, только уже другого цвета.

Манька до боли протерла глаза, но ничего не изменилось.

– Я что, всю зиму проспала? Как спящая царевна? Ущипни меня за ухо! – жалобно попросила она.

– Что ты, брось! Такой должна быть вся земля! – мечтательно и протяжно проговорил Дьявол, не отвлекаясь от своего занятия.

– Да что случилось-то, ты можешь объяснить? И чего поленья… проросли? – Манька ткнула пальцем в поленья, которые выпускали по пятому и десятому листу.

– Ровным счетом ничего! Теперь тут всегда будет так. Лето! Поленья отдали свой огонь земле, и она согрелась. Это неугасимые поленья. Сами они не местные, но ведь и земля перед тобой только самая нижняя часть… – Дьявол засуетился, выставляя вперед себя котелок с порубленной зеленью. – Я набрал крапивы свежей и щавеля, поешь. И еще, надо бы избы освободить, перерубить железо, а то потом будешь вспоминать и жалеть, что не отпустила – начнешь оглядываться, назад потянет, время начнем терять.

И снова ушел в нирвану.

– Чем перерубить? – оглянулась Манька в расстроенных чувствах.

Дьявол поморщился, что ему приходится отвлекаться.

– Топором, – ответил он. – Иди, не мешай мне! – и снова ушел в состояние энергообмена, демонстративно повернувшись к ней спиной.

Манька взяла топор, отметив про себя, что с такой цепью вряд ли вообще возможно справиться, даже если сварочный аппарат на руках, боязливо приблизилась к избам, обходя их и присматривая дорогу для отступления.

Избы насторожились, нахохлились, если так можно назвать съеженное состояние с некоторым наклоном в ее сторону.

– Я только посмотрю на цепь, – успокоила она их, выставляя вперед ладони.

С собаками такой трюк прокатывал, лаяли, но не кидались.

И тут же решила, что Дьявол опять над ней поиздевался. Ключ от замков висел тут же, прикованный к железному обручу, который охватывал ногу одной из изб, врезаясь в плоть. Смешно бы она выглядела, если бы махала тут полжизни топором, как кузнец, перерубая железо. А каково было избам, которые носили освобождение на себе и не могли им воспользоваться?!

Чтобы достать ключ, пришлось повозиться.

Избы обрадовались, когда Манька, наконец, сняла замки, открыв их посохом и откатив в сторону, и даже последовали за ней, но она шикнула, и избы послушно отошли, сразу же направившись к колодцу, до которого наконец смогли достать. Одним махом очистили озеро от ядовитого порошка, выгребая землю и значительно углубив его, отодвинув зараженную землю на значительное расстояние, а когда озеро вновь наполнилось водой, прильнули и долго пили, будто умирали от жажды.

– Надо же! – удивилась Манька, наблюдая, как быстро и слажено они работают.

Потом она прошлась по лугу, изумляясь, как изменилась за ночь земля, сняв железные обутки и пройдясь по земле босиком. Заметив, что избы уже отошли к опушке, она тоже спустилась к еще не наполнившемуся до конца после изб озерцу, зачерпнула воды, вылила на себя. Вода была холодная и пробирала до костей, но не холодом. Ощущение, что в тело вливалась сила: голова сразу стала ясной, тело бодрым, появилась необычайная легкость. «Ну и чудеса!» – подумала она, дождавшись, когда озерцо наполнится водой до краев. Вода в озерке прибывала быстро, выливаясь из колодца по желобу.

Осторожно погрузилась в живую воду.

После очистки ногами изб озерцо получилось глубокое, дна она не достала, болтаясь на поверхности, как поплавок. Вдохнула поглубже, ушла под воду – вынырнула через несколько секунд с восторженными восклицаниями: «Ух ты! Ух! Ух!..» Если уж выпал шанс подлечить болезни, то упускать его было бы грешно, а если лечиться, то так, чтобы болячек не осталось.

Вышла из озерца обновленной. Было столько сил, что попадись ей под руку Идеальная Радиоведущая, она бы пришлепнула ее одним щелчком. Ссадины и раны заживали на глазах, ступни после купания стали бело-розовые, как будто она никогда не носила железных башмаков.

После купания сразу же захотелось есть. От одуряюще вкусного запаха, который шел от костра от готовящихся блюд, у Маньки потекли слюнки вместе с теплым чувством, которое она сейчас снова испытывала к Дьяволу. Хотел он того или нет, но он раз за разом спасал ее и делал сильнее, и она уже не верила, что он не привязался к ней всем своим сознанием, всеми своими фибрами, если они у него были.

Дьявол между тем соорудил подобие стола из ящиков и поперечной доски, выложил салат и печеную рыбу на листья белокопытника и лопуха, налил в березовые чумпели чай из свежих, только что распустившихся смородиновых листьев, добыл из котомки железный каравай, отломил от него целый ломоть и поманил пальцем.

Она обрадовалась и уселась на скамеечку за стол, потирая руки.

Жизнь налаживалась – и у нее, и, возможно, у изб. Она всем сердцем надеялась, что горький опыт их чему-то научил и теперь не ко всякому хозяину попросятся, найдут такого, который приберет их, очистит от скверны, и примут его, и будут охранять, как не стали бы охранять ее.

Нормальные были избы, богатые: в такой избе жить – горя не знать.

Если, конечно, урок пошел впрок. Люди не всегда умнели с первого раза, а некоторые и после десятого оставались дураками. Жаль, если наступят на те же грабли. Она много раз видела, как человек из одной беды попадал в другую как раз по причине того, что выбирал одних и тех же людей, которые его обманули. Но избы живые, насильно мил не будешь, не ей учить – сама ничуть не лучше, и не умнее, если вспомнить, сколько раз обожглась с Упыреевым.

Дьявол протянул Маньке сок и каравай, придвинул к себе чай, устроился поудобнее. Вид у него был торжественный. Черные глубокие глаза казались еще темнее, но они блестели и прыгали в них озорные искорки.

– Помолись, Маня, земле, которая тебя сегодня кормит, чтобы вечно она была твоей кормилицей, – предложил он. – Глядишь и отринет она Царицу Радиоэфира и будет тебе опорой, когда придет время.

Манька шмыгнула носом и встала. Все так делали.

Радостное чувство, что она обрела воду, которую уже не надеялась добыть, не проходило. Было ей неловко, не умела она принимать дары, но рядом не было человека – неловкость ее никто не видел, а на Дьявола можно было не обращать внимание. Кроме того, она сроду не молилась и как молиться не знала, но в последнее время Дьявол правильно ее учил, поэтому без лишних слов вышла из-за стола, нагнулась, дотронувшись рукой до земли, и сказала тихо:

– Благодарю тебя, земля кормилица, за хлеб насущный…

Потом покосилась на железный каравай на столе. Тащила каравай она издалека. Но, заметив рыбу и салат из зелени, устыдилась и, кроме того, вспомнила, что тело нигде не болит и даже ступни зажили, будто не топала она в железных башмаках.

– Благодарю тебя за живую воду и тепло, которым ты согрела меня! Не оставь меня в трудную минуту.

Что сказать еще, она так и не придумала. Она даже не была уверена, слышит ли ее земля.

– Ну, иди, Маня, за стол, и пусть камень тает во рту! Заслужила! – позвал Дьявол.

Манька села, подвинула к себе рыбу, впившись в нее зубами. Ничего вкуснее она не едала. И каравай железный жевался легко. Ломоть, отломленный Дьяволом, закончился быстро. Она даже подумала, не съесть ли ей каравай за раз, чтобы исчез он из ее жизни, но следующий кусок, который она попыталась отломить сама, оказался таким же железным, как в прочие дни. Видимо, была какая-то норма, которую Дьявол установил из вредности, но Манька была и этому рада, потому что от каравая осталась ровно половина.

Уходить Маньке совсем не хотелось. Но вечером, когда она надивилась на быстро наступившее лето, Дьявол объяснил, что жизни все равно не будет, если радиопередачи не прекратить. Радиоведущая обязательно прознает про Манькино злое дело, и слетится сюда столько нечисти, что места для нее не останется.

– Хуже, избам житья не будет! – предупредил он.

Утром следующего дня он разбудил ее как обычно ни свет, ни заря. Заставил размяться на лугу и пододвинул котомку.

– Маня, эта земля всегда будет помнить тебя. Ты сможешь вернуться сюда, когда захочешь. Но жизнь такова, что, если не умеешь защитить добро, ты его теряешь. И горы мусора примнут траву и пропитают землю ядом. И потом, с чего ты решила, что она твоя? Разве ты за нее заплатила или бумаги справила? Разве не обязала тебя нечисть просить ее каждый раз, как добро на тебя нашло?

Манька низко молча поклонилась земле, когда они стояли на опушке, без молитвы. Она молча, сердцем, просила у земли защиты. Избы провожали ее издали, стоя у реки, встав в полный рост, который был у них выше самых высоких деревьев, прижимаясь друг к дружке.

Манька залюбовалась ими – хорошие были избы, крепкие и теплые, наверное.

Ей бы такую, вот уж удивились бы в деревне!

А потом, скрепив сердце наставлениями Дьявола, шагнула под густую крону…

Глава 13. Разговоры у костра

Манька ступила под сень деревьев – и очутилась посреди заснеженного леса. Впереди – полутораметровые сугробы, над головой – надсадный свист сквозного хохочущего ветра. О весне напоминали только прозрачные сосули на ближайших к опушке ветвях, да оттаявшие ямы вокруг стволов. Земля, согретая неугасимыми поленьями, была всего-то на десять минут ходу – от берега до лесной опушки. Позади в просветах еще оставалось что-то от весны: светлое голубое небо, изумрудная полоска – и, какое-то время, как мираж, видела она две сиротливые избы. Избы стояли бревном к бревну, повернувшись в ее сторону глубокими с черным блеском на солнце глазами-окошками.

Сердце сжалось, к горлу подступил ком – насилу заставила себя отвести глаза.

– Счастья вам… – прошептала тихо, прощаясь, и тяжело вздохнула: – Опять найдут себе какую-нибудь Бабу Ягу…

– А тебе какое дело? На чужое имущество позарилась?

После того, как двинулись в путь, Дьявол приободрился, воспрял духом – он назад не оглядывался.

– Так ведь живые, – уныло оправдала Манька свой интерес.

Она приостановилась, подвязалась теплой шерстяной шалью, прикрыв спину и грудь, чтобы куртка не продувалась снизу, достала теплую рукавичку, и пожалела, что побрезговала соболиной шубой Бабой Яги. Куртка до колена на искусственном меху не ватник и не тулуп – от ветра защита ненадежная. Да и штаны с начесом к вечеру превратятся в застывший короб. А могла бы подрезать до своего размера, штаны теплые скроить из подола – запах въевшейся мертвечины дня через два при такой погоде выветрился бы. Но нет, гордость не позволила, хотела порядочность перед Дьяволом выставить напоказ – «чужое не беру!». А чем соболиная шуба Бабы Яги хуже любого другого подаяния, ей-то она уже не понадобится, а Дьяволу и вовсе наплевать, во что она одета. Видела же, что на другом берегу никакой весной не пахнет.

– Приснилось тебе, – Дьявол заслонил вид на островок лета посреди зимы, подталкивая ее вперед. – Но, если сон твой, обязательно нагонит! – он жестом указал ей на ноги. – Ты лучше на посох и обутки посмотри! Много, видно, землицы во сне исходила…

Манька ахнула.

Что-то случилось с железом, пока гостила у Бабы Яги: обувь смотрелась изношенной, будто отшагала километры дорог – вот-вот башмаки каши запросят! – и посох стал еще на четвертинку короче. Полюбовалась гладкими с бархатистой кожей без единой царапины ладонями, погляделась в зеркальце: оно отразило задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы, полыбилась, еще раз убедившись, что десны не окровавленные, без припухлостей, с мелкими белыми выступами новеньких зубов. Лицо полностью в зеркальце не умещалось, но Манька и так знала, что хороша собой. Сунула зеркальце в карман котомки и заглянула внутрь: заветная бутыль с живой водой лежала среди прочего скарба. И даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам. Она не горела, но испускала тепло, приятно согревая спину. Неугасимые поленья будто специально нарастили для нее эту толстую, поленобразную рогатину, переплетаясь между собой и срастаясь в одну ветвь. И выросла она за одну ночь – крепкая, легкая, с небольшой выемкой в месте срастания, будто несла с собой два полена.

Нет, не зря она столько времени искала Посредницу!

Вспомнив, что лишилась живой воды как раз после того, как стала считать себя красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола: нахмурилась, обратив взор к горизонту, представила уличающую ее Благодетельницу, согласилась со всеми обвинениями в свой адрес и мысленно ужаснулась трудностям далекого пути.

Настроение, конечно, было жаль – зато бутыль целее!

И неожиданно уловила отрывки радиопередачи, почему-то в себе:

– Берегитесь! Идет тать пожрать плоть детей, развести мужей и жен, обобрать людей! Чудовище выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила шею! Вынула внутренности и проткнула сердце!..

Забыв о живой воде, с удивлением прислушалась к истеричному воплю, прозвучавшему у самого уха. Как радио, она работала из рук вон плохо: все каналы мешались в один гул, и прозвучавшая явно волна ее напугала. Звон, особенно в левом ухе – к слову сказать, она привыкла, думая, что это внутренности у нее так работают – всегда был, но теперь в этом звоне она слышала отдельные слова и даже целые предложения, тонувшие в скрежете, что-то среднее между визгом пилы и стрекотом обезумевших цикад.

Сам собой напрашивался малоутешительный вывод: так вот, значит, как Идеальная Женщина достает людей, когда человек вдруг усматривает в ней врага! Люди слышали радио не только снаружи, но и внутри себя, а если внутри, получалось, что человек как бы сам думает. И ужаснулась: если догадка правильная, то каждый встречный увидит в ней смерть и разорение: кто согласится поменять собственные мысли на разумное исследование ее речи? А голос у Благодетельницы в уме был задушевный, проникновенный, и такой родной, что сама она на мгновение почти поверила в то, что идет, как тать.

Дьявол не раз пытался ей объяснить, почему люди относились к ней с неприязнью, но пока сама не услышала…

По истине Дьявол обладал дьявольским терпением, когда исподволь направлял взор на бьющих ее врагов. Сама бы она никогда бы не догадалась, что ее просто подставили. Как щеку, чтобы удары сыпались именно на нее, а вампир в это время оставался белым и пушистым. Так учил Спаситель. Ведь не подставил священнику другую щеку: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?», и не проклял священника, как беспомощную смоковницу.

Значит, прав Дьявол…

– Голос вампира звучит, как музыка, как призыв, как приказ – мягкий и неотступный. И глупо искать помощи у человека, который не может отличить собственные мысли от этого голоса, – позлорадствовал Дьявол, когда она рассказала ему, что смогла услышать радиоволну самостоятельно. – Вы, люди, их любите, боготворите, примеряете на свое живое восприятие, отказываясь верить, что он мертвец и живые чувства ему неведомы. Даже убивая, он спокоен и рассудителен, и нет ничего, что отозвалось бы в нем болью. Боятся они только силу, способную открыть их истинную сущность.

– Другого вампира? – предположила она, волоча за собой вязанку с топором, посохами и неугасимыми поленьями. Котомка, в которой лежали караваи, снова давила спину. И даже искрящийся мириадами разноцветных огоньков снег, присыпавший промерзшую, как лед, толстую корку наста, не прибавлял желания ускорить шаг.

– Силу. Волю. Истину. Но твоему ближнему это не грозит. Полтора года как с куста, а у тебя ни один каравай не съеден, ни один башмак не прохудился. И каждый день пинками приходится поднимать… Кормлю, пою, дорогу показываю, от зверей охраняю… Ведь смотреть на тебя до депрессии тошно. Не тебе вампиров губить – я это понял давно. Хочу, чтоб и ты поняла.

Манька промолчала.

– Разве я не просил тебя вернутся, бесславно дожить свой век и, не мороча мне голову какими-то безумными мечтами о лучшей доле?

– Я себя безнадежной не считаю, – буркнула она.

Дьявол безнадежно махнул рукой.

– Просто ты пока не осознаешь до конца, что произошло, когда твой ближний уничтожил твою матричную память. Это не только память, это матрица человеческой жизни. Там таланты, словарный запас, опыт, навыки, знания, сила… То, что делает завтра лучше, чем вчера. Все стерто и уничтожено, а вместо твоей жизни напихано столько мерзости, что непонятно, как ты до сих пор не собрала все постыдные грехи и не убилась. Поэтому, Маня, веду тебя к Помазаннице, чтобы не я, а она сказала об этом. Надеюсь, что увидев ее воочию, однажды сможешь сравнить с тем, что слышишь в себе, и это сравнение как-то тебя образумит и поставит на место.

– Ну, предположим, сила у меня есть, вон я как маньячку завалила. Жалко ее, но ведь не каждый бы справился.

– Вот уж я посмеюсь, когда убийство Кикиморы и Бабы Яги на тебя повесят, – Дьявол озадаченно почесал лоб: – Даже не представляю, какую кару можно ниспослать, чтобы была равнозначна деянию. Ну, придумаем что-нибудь.

Манька тихо облилась кровью.

– Мало ли кто мог Бабу Ягу пришить, в лесу старушка жила, с подозрительными личностями водилась, – торопливо ответила она, снимая с себя вину. – Я думаю, когда узнают, сколько людей на ее совести, мне еще медаль выдадут.

– Да кто тебя станет слушать, если по радио объявили виновницу?

Манька прислушалась к себе и отрицательно мотнула головой.

– Может, и не объявили, может, это голос совести?

– Ну ничем тебя не проймешь! – раздосадовано всплеснул Дьявол руками. – Ну, услышала – и то хорошо, – успокоился он. – Зато знаешь теперь, что не стоит ждать, что кто-то заговорит с тобой ласково. Когда ты рядом, голова у людей окрыленная и стадное чувство увлекает за собой. Себя может изменишь, а люди разве изменятся? Теперь-то, надеюсь, понимаешь, каково им оставаться с тобой людьми?

Дьявол помолчал, давая ей время осознать подвиг народа, который не уронил достоинства и не избавился от нее сразу же, позволив жить среди себя.

– Так ведь это ты крикнул «убей ее, как свинью!» – возмутилась она. – Я как раз была против.

– Мало ли что Дьяволу в голову взбредет… – опешил Дьявол от переложенной на него вины. – Это доказывает только то, что мозгов у тебя нет. Старушка была величайшим государственным деятелем, вершителем судеб…

– Так уж и вершителем…

– Возможно, у Бабы Яги ретранслятор стоял, которые по всему царству-государству понатыканы, а когда ты предъявила ей обвинение и сослала в места безобидные, ретранслятору тоже пришел конец, – Дьявол послюнявил палец и выставил его над головой, будто проверял направление ветра. – Ну, так и есть! Прореха в радиоперекрытии, каналы не умножаются. Если бы еще пару штук завалила, может, научилась бы делить волны, чтобы не спорить со мной и не доказывать всякую ересь. Я любую частоту могу не только услышать, но и увидеть. И если бы умела, как я, понимала бы, что хорошего Благодетеля надо ценить, потому что на его место может такой прийти, что предыдущий ангелом покажется. В жизни так оно и бывает.

– Так надо их искать и уничтожать! – воодушевилась Манька. – Ну, если ты не против, – добавила торопливо, подлизываясь к Дьяволу. Она вспомнила, что победа ей досталась случайно. Только благодаря Дьяволу не выпила сонную отраву и вылила в зелье Бабы Яги, и вооружение с собой таскала, потому что не позволял ей от железа отлынивать, а еще предупредил, чего от старушки ждать. Без него мылась бы до смертушки. Какие диверсии, о чем она? Да ее лесное зверье схарчило бы у первой елки.

И Дьявол косвенно подтвердил ее мрачные мысли:

– Ты думаешь, они где попало стоят? Их нечисть охраняет. К тому же, восстановить поваленную вышку – плевое дело. Где одну повалишь – там десять новых построят.

«Ну и слава Богу!» – обрадовалась она, не имея ни малейшего желания отнимать жизни у дорогой сердцу Дьявола нечисти. Она еще от Кикиморы не оправилась, а теперь думай, как снять с себя подозрение за убийство свиньи. Какое может быть алиби, если в избах куда ни плюнь везде остались ее отпечатки. Оставалось тешить себя надеждой, что, когда Чрезвычайные Стражи вскроют подвал, им будет не до нее. А еще успокаивало то, что опознать в кабанихе-мутанте Бабу Ягу Стражам будет непросто. Ну, заглянула на огонек за пропуском, ну, помылась в бане… Отпечатки на кольях? Поверхность не полирована, а на шероховатой поди докажи, что это ее отпечатки. Судя по шкуркам за сундуком, гости у Бабы Яги бывали часто – мало ли какой разбойник старушку невзлюбил. «И со своими наглыми бесстыжими зенками прусь во дворец…» – укорила она себя. Хватит с нее убийств, уж лучше в лесу хорониться, чем тыкать в ничего не подозревающую нечисть осиновыми кольями.

С новыми силами двигалось легко. Спустя какое-то время она уже весело напевала под нос, изредка просматривая новости. На взгорках и открытых местах слышимость голосов усиливалась, но по радио передавали только гадости – охота слушать его быстро пропала.

Главное, что у нее снова была живая вода! И железная ноша не казалась такой тяжелой, как раньше. Шутка ли, наполовину сносила первую пару железных башмаков, стерла до половины железный посох, съела половину железного каравая! Раньше, пока признаки были не так заметны, избавление от железа казалось невозможным, но теперь – она не сомневалась – справится! А вечером, когда разбили лагерь, у Маньки появилась возможность по достоинству оценить удобство и незаменимую пользу неугасимого поленьего дерева. О хворосте теперь можно было не беспокоиться, хватило того, что собрали поблизости, и без разницы, сухой или сырой. Неугасимыми дровишки не становились, рано или поздно костер прогорал, но пока неугасимое полено оставалось в костре, дрова будто перенимали неугасимость, даже сырые ветки горели ровно, не дымили, разливая вокруг приятное уютное тепло. Теперь на каждом привале она могла согреться, подсушится, быстро вскипятить воду и разогреть обед, а на безветренную ночь, если не валил снег, даже шалаш перестали строить, зажигая под елью по контуру четыре костра, в каждый бросали щепку и устраивая лежак в середине.

Жизнь налаживалась…

Ветку-рогатину Дьявол втыкал в землю. Даже на дневных привалах она успевала пустить корни, а за ночь обрастала порослью, растопив снег вокруг. И часто Манька по утру обнаруживала себя в растаявшей луже, среди подснежников и молодой крапивы или сныти, не переставая удивляться и радоваться погодной аномалии и необъяснимому росту травы. Явление, само по себе, нарушало все мыслимые природные законы, но она к этому быстро привыкла.

Правда, пришла другая беда…

Все свободное время Дьявол начал истязать ее нешуточной физподготовкой, выжимая по семь потов. Ежедневно и изнурительно он гонял ее по лесу с утроенным остервенением, заставляя лазить по деревьям, хлестал нещадно тростью, пока она не достанет его посохом хотя бы разок. Он то вырастал из-под земли перед носом, то камнем сваливался с неба, то налетал, как хищная птица. Отбиваться от него по снегу, в железе и в темноте, орудуя посохом, как мечом, было нелегко, а уж когда начинал растягивать тело, трещали все кости. Прошлые занятия теперь уже казались ей детской забавой. Но убежать от Чрезвычайной Стражи, убеждал ее Дьявол, будет ничуть не легче, а они обязательно прочешут лес, когда Баба Яга не выйдет на связь, а случится это скоро. И, наконец, обливал ледяной водой, и только после этого рассматривал как человека.