Как может он не ехать? Эта бумажку облитая слезами, вся в кляксах, такая смешная, с детским странным почерком, – взбудоражила, поставила в его душе все вверх дном. Он, как живую, чувствовал ее на своей груди весь день. Она жгла его пальцы, когда он ее читал и перечитывал.
«Да. Она психопатка. Несомненно. Но какая зрелость чувств! Какая глубина мысли в таком ребенке! Но что мне делать, когда я люблю ее? Буду трезв и суров», – говорит он себе, дрожа, как в лихорадке, когда старый тополь выступает из мглы. «Если она в аффекте, то ведь я-то нормален и умею держать себя в узде. Я скажу ей нынче, что если…»
– Это ты! – летит навстречу страстный звенящий крик.
Лошадь встала на дыбы.
– Мари! Назад!.. Она убьет вас…
Он поворачивает и скачет, как бешеный.
Она улыбается во тьме, прижав руку к сердцу.
Он вернется. Вернется счастье.
Да… Вот и он. Едет шагом. Остановился. Соскочил… Идет. «О, эти милые, легкие и твердые шаги! Такая характерная походка…»
– Мари!.. Это безумие…
– Молчите!.. Целуйте меня!.. Дайте ваши глаза!..
– А если нас встретят?
– Кто? Русалки на гребле? Они не расскажут. Вы видите, какая ночь? Луны нет. Огней нет. Все спят.
– Говорите тише! Ради Бога!
У обвалившегося плетня она шепчет:
– Привяжите вашу лошадь вот к этому дереву. Теперь дайте руку! Идите за мной…
– Как можете вы видеть в такой тьме? Она смеется блаженным смехом.
– Где мы? – спрашивает он, озираясь.
– Это беседка. Не пугайтесь! Ветка заденет вас сейчас по лицу. Я отстраню ее… Теперь входите… Все прямо. Вот скамья.
Она вдруг опускается перед ним на колени и обнимает его ноги.
У него чувство, как будто лавина обрушилась на его мозг.
– Что вы делаете? Встаньте!
– Нет! Мне хорошо так… Это моя первая мечта!.. Я ее вам не уступлю, Николенька. Сидите смирно! Не мешайте мне! Разве вам плохо так? Вот я обняла ваши ноги. Они дрожат. Но это ничего. Я положу на них голову… Вот так… Как хорошо!..
– Послу-шай-те…
– Ради Бога, помолчите! Неужели так трудно молчать?
Он приготовил насмешки, укоры ее романтизму и распущенности. Все утонуло. Все забылось.
– Нет… Я не могу больше! Встаньте, Мари! Сядьте вон там! Или… Я не ручаюсь за себя…
– Как жаль!
Она садится поодаль, где он ей указал место. Она слышит его прерывистое дыхание.
Он пробует воззвать к благоразумию. Он говорит.
– Послушайте, Мари… Какая неосторожность! В сущности, мы оба страшно безрассудны…
Она тихонько и блаженно смеется.
– Если нас выследят…
– Мне все равно! – говорит она восторженно. – Мне все равно!
Он молчит, сбитый с толку.
– Нет! Так нельзя… Вы, конечно… Вы – дитя… Но мне непростительно такое легкомыслие.
Она берет его руку и подвигается к нему.
– Николенька… Глядите вверх!.. В это небо над нами… Кто знает? Долго ли мне жить? Не отымайте у меня этой радости…
Она робко кладет голову на его плечо. Он опять начинает дрожать.
– Подождите! Не целуйте меня… Дайте сообразить…
– Что?… Что?..
– У меня голова кружится…
– И у меня тоже… Блаженство какое!
– Но мы должны говорить серьезно! – с отчаянием срывается у него. – Сядьте дальше!
– Нет, нет! Я буду здесь… Я люблю вас…
Этот голос пронзает его душу. Волнует глубже, чем близость. Сердце его бурно стучит. Закрыв глаза, он на миг отдается непосредственно чувству, затопляющему его душу до края.
Он прижимает к себе Маню. Его губы касаются ее волос. Это первый порыв нежности. Это луч солнца, пронзивший хаос. Буря падает мгновенно. Он чувствует себя странно смягченным и как бы обессилевшим от этого нового чувства.
«Вторая мечта… Вот я у его сердца… Милое сердце… Как оно стучит у моего виска!»
– Я тоже люблю вас, Мари, – говорит он мягко. – Не стану лгать… Да и вы не поверите все равно, если я солгу теперь. Я люблю, как и вы… в первый раз. С гордостью могу вам признаться. Среди нашей jeunesse dorêe[55] немного таких. Ни одна женщина не имела надо мной власти…
– Леди Гамильтон? – Она это подумала вслух.
– Вы разве слышали? – Он отстраняется слегка, с холодком в голосе и тенью в душе. Но она прижимается теснее.
– Мне все равно, Николенька… Я люблю вас…
– Я не любил ее, Мари… Таких не любят. С ними только живут. Простите это вульгарное слово!
– О, не говорите так! Мне больно… Разве она не любила вас? Разве она не страдала?
– Не всякое страдание имеет право на уважение… Но… забудем о ней. Вы первая, вы единственная, – говорит он страстно, беря ее за плечи, наклоняясь к ее лицу. – О, я люблю вас! Я безволен перед вами…
Маня вздыхает всей грудью. Улыбка разливается по исхудавшему лицу. Она закрывает глаза.
– Но, Мари! Вы сделаете большую ошибку, если все-таки понадеетесь на силу моего чувства к вам. Есть в моей душе что-то… сильнее и его… и вас… Возможно, что я женюсь на вас. Но… мы на другой же день разойдемся чужими. Как бы это ни было мучительно для меня.
– Мне все равно… Я люблю вас…
Она обвивает его руками и прижимается щекой к его щеке. «О, какая она горячая! Моя третья мечта…»
Он вздрагивает и теряет нити мыслей.
– Постойте! Мари… Милая Мари! Вы мне мешаете думать… Мне надо сказать… так много важного…
– Вы придете завтра?
– Завтра? Сюда? Нет! Не приду!
– Придите… Придите, милый!.. Буду ждать…
– Это безумие! Чего вы от меня хотите? Вы меня мучите…
– Я? Вас? Боже мой! Я так люблю вас…
– Нет… Нам здесь нельзя встречаться. Оставьте меня!
– Отчего нельзя?
Он стискивает зубы, хрустит пальцами и на мгновение прикрывает ими глаза.
– Я… поймите… не дерево… Я за себя не ручаюсь… О, Господи…
– Ах, не гоните меня, Николенька! Не сердитесь… Я жить не могу без вашей ласки!
Он хватает ее руки. Крик боли и радости замирает на ее губах.
– Я не должен… пока ничего не выяснилось… я не смею… Боже мой! Поймите же, что я… я не хочу… чтоб вы имели ребенка… сейчас… пока… Меня терзает мысль, что может быть вы уже и сейчас… Вы что-нибудь заметили, Мари??
– Мне все равно, Николенька… Я люблю вас… Она не понимает. Она так далека от его строя мыслей. О, этот страстный, примитивный припев! Непосредственный и цельный, как пение влюбленной птички! Он слушает с наслаждением звук ее голоса. А она говорит:
– Унизьте меня, если хотите. Бросьте! Разлюбите потом. Разве я держу вас? Разве прошу чего-нибудь? Любовь свободна. Я тоже. Вы ничем не будете виноваты передо мною. Зачем вы боитесь радости? Зачем вы портите себе и мне жизнь?
Стон срывается у него. Потрясенный до глубочайших тайников души, он закрывает лицо руками.
Но темный инстинкт самосохранения все еще стоит настороже.
Она тихонько, робко кладет руку на его плечо.
После долгой паузы, он снимает эту руку и подносит к губам.
– Маленькая язычница, – говорит он мягко и глухо. – Вы никогда не поймете меня. Вижу, вам дики и странны мои муки и колебания. Ваше письмо я выучил наизусть. Вы в нем раскрыли мне себя. Тем лучше? Я так, в сущности, и понимал вас. Вот отчего минутами я вас боюсь. Да… Как боятся дети того, что притаилось в темной комнате…
– Милый… маленький! Говорите еще… Как хорошо вас слушать! Я люблю ваш голос.
– Ваше счастье, Мари, что вы напали на меня! Я не могу… Органически не могу совершить подлость по отношению к вам. Но, Боже мой? Как вам легко погибнуть при вашей импульсивности! Мари… теперь вам надо быть осторожнее. Вы… как бы связаны со мною. И должны брать себя в руки… Вы знаете, что сказали бы о вас, если б узнали…
– Кто?
– Ну, кто? Горленко, например… Лизогубы… Моя мать. Это главное. Они сказали бы: «Она бросается ему сама на шею…» О, Мари! Мне было бы невыносимо это услыхать!
– Мне все равно!
– Нет! Так нельзя говорить! – надменно срывается у него. – Мы не дикари. Мы живем в обществе. Надо ценить себя, Мари! Надо иметь гордость.
– Маленький… Зачем вы мне все это говорите? Оглянитесь! Как хорошо! Разве мы не любим друг друга сейчас?
Он смолкает, разбитый ее бесхитростной логикой.
Волна нежности опять затопляет его душу под ее доверчивой лаской. Они сидят, тесно обнявшись, плечо к плечу, нога к ноге. Дыхание их мешается.
Бессознательно, повинуясь требовательному инстинкту, она страстно обвивает его руками. Ее губы бродят по его лицу. Ищут его губы. Ловят его ухо. Такое нежное, бархатное ушко…
Он глухо вскрикивает. Узда порвалась…
Светает.
Виден узор веток, контуры скамьи. Видны лица. Бледные, словно призрачные.
Последняя звезда, там, наверху, слабо мерцает через сетку ветвей. Робко чирикают просыпающиеся птички.
Ее руки не хотят разомкнуться. Не отпускают его.
О, сбылась греза! Самая заветная греза… Что даст ей жизнь выше этого мига? Умереть бы теперь!..
Но он угас опять. И душа его захолодела, как догоревший костер. Дымно. Неловко. Ненужно.
– Пора! – говорит он, озираясь и прислушивается к тихому ржанию лошади. – Смотрите, Мари…
– Смотри! – повелительно перебивает она.
– Смотри, как светло! Скоро встанут рабочие. Мы – безумцы, Мари!
В голосе его печаль и раскаяние.
– Я не держу тебя, – говорит она, вздохнув. И думает: «Ненавижу рассвет!»
– До свидания, Мари! – Он целует ее руку.
– Нет! Нет! Не так… Обними меня нежно! Разве мы не были близки и счастливы? Не жалей ни о чем!
– Так не поступают с девушками, на которых хотят жениться, – говорит он с горечью.
– Николенька, тише! Ни слова о браке! Я дам тебе одно несчастье. Я не могу быть твоей женой…
– Теперь поздно об этом говорить! Ты ею будешь… что бы меня ни ждало потом.
– Вот я беру твои руки, маленький. Твои милые руки. Не будь суров и далек! Взгляни мне в глаза и улыбнись!
– Мари, мне тяжело. Я презираю себя…
У нее срывается вздох. Для нее – это житель Марса, с какой-то загадочной душой.
Она берет его за руку и ведет за собой.
У входа, как призрак, белеет молодая березка. Она задевает росистой веткой по жарким молодым лицам.
И Маня вдруг вспоминает Штейнбаха.
Вез боли, без стыда, без раскаяния.
«Ошибка… Все равно! Вот любовь… Настоящая…»
Она отводит ветку в сторону. Она смахивает капли росы с лица с таким жестом, как будто стирает прошлое и все его забытые радости.
– Постойте! Совсем забыл. Кто этот Ян?
– Он умер…
– А!.. Но кто он был?
– Анархист.
– Вы шутите?
– Зачем ты говоришь мне вы? Ты разлюбил меня?
Он стискивает ее руки.
– Откуда ты его знала?
– Ах, это долго рассказывать! Он жил здесь в садовниках, под чужим именем.
– Ты его любила?
– Я думала, что любила его.
– Ты с ним целовалась?
– Да…
– Оставь меня! Не дотрагивайся!
– Маленький мой! Разве я знала, что встречу тебя? Не сердись! Не ревнуй… Это было такое высокое чувство между нами. Он был мне как брат…
– Подожди… Что я еще хотел спросить? Боже мой! Я опять ничего не знаю о тебе, как не знал вчера. Мари! Ответь мне правду! Чем больна твоя мать?
Он чувствует, что она вся насторожилась и стала неподвижной. И это яснее ее слов подтверждает его догадки.
– Я не знаю ничего, клянусь тебе! – говорит она глубоким голосом, который опять, как меч, входит его душу. – Но зачем тебе об этом знать? Что могут твои родные или твоя мать отнять или прибавить к этой ночи? Ты забыл, что мы были счастливы? Ты все забыл, Николенька?
– Да, в сущности, это все равно! – говорит он с холодным отчаянием. – Ни ты, ни я не можем ничего изменить в нашей судьбе. И свершится то, что написано в ее книге. Прощай, Мари! Я знаю… я чувствую, что ты будешь моим несчастней. И все-таки…
– Ты не можешь отречься от меня? – восторженно вскрикивает она.
– Не могу…
– О, Николенька!!!
Долго стоит она у плетня, слушая глухой топот лошадиных копыт. Волосы ее, сырые от росы, круче вьются вокруг лица. Ветерок играет ими. Слезы счастья бегут по бледным щекам.
Пусть ничего более не подарит ей жизнь!
Но эта ночь была…
На рождение Веры Филипповны, как всегда, собирается пол-уезда.
Соня и хозяйка изнемогли от забот. Улыбки потеряли радушие и стали напряженными.
– У меня даже глаза останавливаются, – перед завтраком говорит Соня подруге. – Помоги, Манечка! Расставь закуски. У тебя есть вкус. Господи! Скорей бы уехать от этой глупой суеты!
Она волнуется, что нет Штейнбаха. От Лики она знает, что он внезапно выехал в Москву. Неужели он забыл об этом дне? Она так просила его приехать.
«Если приедет, встреча с Нелидовым неизбежна… А Манька? Она, кажется, даже не думает об этом. Вся сияет… Хоть бы что!»
Нелидов является к завтраку.
Хозяева встречают его с заметной гордостью. Он краснеет, ловя на себе сияющий взгляд Мани.
«Как она женственна! Как прекрасна! – думает он. – Какой румянец! Блеск глаз! Смех! Может ли у такой быть угрожающая наследственность? Ведь это сама Радость…»
«Приходи в беседку!..» – шепчет Маня, нагибаясь к его плечу, чтоб налить ему вина.
Он на мгновение жмурится «Неужели никто не слыхал?… Безумная…»
Но гам стоит за столом. Пятьдесят человек говорят разом, стучат ножами, звенят стаканами.
«После завтрака иди в парк…» – говорит она, почти не шевеля губами. Но ему все ясно.
– А может быть, вы другого хотите? – голосом, полным иного значения, спрашивает она. И смотрит ему в душу.
Он кидает беглый взгляд на соседей и тогда только решается ответить улыбкой.
«О, маленький! Как он смутился!..»
Внутри у нее все дрожит от счастливого смеха.
– Благодарю вас, – нежно говорит он. – Я не пью вина.
– Пожалуйста! – И глаза ее говорят: «Приходи!..»
– Может быть, вам угодно этого вина? – спрашивает он свою соседку, хорошенькую Катю Лизогуб.
– Да, пожалуйста!.. Ха!.. Ха!.. Ха!..
«Какая она глупая! Почему она смеется?» – раздражительно думает Соня. «Неужели потому, что У нее красивые зубы? Ах, эти женщины!..»
Она усадила около себя Лику и Розу. Немного дальше сидит учительница. Все три девушки приглашены по ее настоянию, после бурного объяснения с матерью.
Когда подали жаркое, Христя подходит с таинственной миной.
– Панночка, там из Липовки чоловик пришел…
– Что такое?
Соня встает. Бежит на кухню. И вскрикивает.
– Откуда это? – спрашивает она, большими глазами глядя на роскошную финиковую пальму.
Рабочий, весь в пыли, сидя на корточках, развертывает рогожи и осторожно снимает бечевки.
Кухарка далеко от себя держит громадный букет из орхидей и роз.
– Господин Штейнбах прислал из Москвы, – отвечает рабочий, не поднимая головы.
– С вами прислал? – спрашивает Соня.
– Со мной. Рогожа падает.
Медленно развертываются ветки. Рабочий встает.
– Вам письмо, – говорит он мягко. И передает Соне конверт из бумаги, толстой как картон.
«ВЕРЕ ФИЛИППОВНЕ ГОРЛЕНКО!»
В первый раз она видит почерк Штейнбаха. Странные, как бы нарочно выписанные буквы: твердые, острые, готические какие-то. И в то же время судорожные, кривые, неровные.
– Благодарю вас! – говорит она робко. – Я сейчас передам букет. Вы подождете?
– Я должен внести пальму! – так же мягко отвечает он глубоким басом.
Соня входит с букетом и письмом. Вера Филипповна растрогана. Она читает вслух письмо. «Если позволите, буду к обеду…»
– Так он здесь? – кричит Соня, разом теряя голову.
Хорошо, что никто не заметил. Женщины рассматривают букет.
– А где же пальма? – спрашивает хозяйка. Извиняется и идет на кухню.
– Внесите пальму, пожалуйста, в залу, – говорит Вера Филипповна рабочему.
Все повскакали с мест. Дядюшка машет салфеткой.
– Это удивительный экземпляр, господа! Такой я видел только в оранжерее покойного барона.
– Вы думаете, что? Наверное, полсотни стоит, – говорит Лизогуб.
– Будет вам! Брешете! – Горленко машет на него рукой.
Он совсем захмелел от горилки.
– Какая прелесть! – задумчиво говорит Маня.
И рука ее нежно ласкает экзотическое растение.
Все наперерыв подают советы, где поставить пальму: в тени, в комнате, на террасе ли? Как поливать? Надо, чтоб ей не было тесно.
Только Нелидов брезгливо молчит.
Вера Филипповна растерялась. С одной стороны, совестно, с другой – лестно. Она так любит цветы.
Лика жадно глядит в лицо рабочего. Ей досадно, что он смотрит на Маню. Ну чего он на нее так смотрит?
Маня оборачивается невольно и встречает взгляд смелых глаз.
Что они хотят сказать ей? Неужели…
Щеки ее загораются румянцем. Восхищение рабочего трогает ее и волнует. Она отвечает ему нежной и благодарной улыбкой. Это длится всего один миг.
Маня и Нелидов в парке. Ускользнули незаметно. Народу так много. Кто за ними уследит?
Она бежит вперед, раздвигает ветки. Он позади.
Вдруг он видит ее туфли. Ее сбитые каблуки.
«Не женись на девушке, которая носит стоптанные башмаки» – вспоминается ему немецкая поговорка. И ему становится не по себе.
Они садятся в беседке.
– Я ревнив, – говорит Нелидов, до боли сжимая руки Мани. – Я ревную даже без любви. Из одного самолюбия. Нынче я понял, какие муки вы мне готовите. И мне стало страшно.
– Опять это вы? Не сердитесь, Николенька! Бедный рабочий! Может быть, в жизни его нет красок и солнца? И он теперь будет мечтать обо мне… Неужели ты не чувствуешь, сколько здесь красоты?
– Ты должна улыбаться мне одному, – говорит он, не сдаваясь на ее ласки.
– Обними меня, маленький! Ты еще ни разу не поцеловал меня…
– Нет… Сейчас приедет Штейнбах. Почему говорят, что ты была в него влюблена? Неужели это возможно? Не лги мне, Мари! Ты вся изменилась сейчас, когда я помянул его имя. Ты любила его?
– Никогда! Я любила и люблю только тебя! Он верит звуку ее голоса и смолкает.
– Хорошо. Пусть так! Ты должна знать, что я ненавижу этого человека. Это мой злейший враг. Хотя мы с ним не сказали двух слов. Все равно! Я тоже чувствую его ненависть. Поэтому, если он придет, я запрещаю тебе смеяться с ним и говорить! Слышишь, Мари? Запрещаю! Я отрекусь от тебя, если ты будешь игнорировать мою волю.
Он ходит по беседке, нервный, растревоженный, делая непривычные жесты. Она сидит с поникшей головой.
– Вот ты смолкла! И радости в тебе нет. Мари, я люблю твой смех. Он мне нужен… Ну, засмейся же! Засмейся!
Он подходит сзади. Обнимает ее мягким жестом за шею и опрокидывает назад, себе на руку, ее голову.
Солнце ярко озаряет нижнюю часть ее лица. Ее алые губы. Но глаза в тени. Над ними ветка.
Она глядит удивленно снизу вверх в это наклонившееся и опрокинутое над нею, такое странное и как будто чужое лицо. Но он не целует ее. Какой холодный взгляд! Он тоже рассматривает ее, как чужую. В это короткое мгновение они чувствуют внезапно, что между их душами пропасть, через которую Нет моста.
– Почему ты мне не улыбаешься?
– Потому что… мне грустно…
– Грустно? Как может тебе быть грустно рядом со мною?
Она делает движение губами. Да… Он ясно видит в ее лице усмешку. Он теряется внезапно.
И вдруг слепой, холодный гнев овладевает им. Встают подозрения. Он еще не оформил их. Но сердце стучит.
– Что значит твоя усмешка? – сдержанно спрашивает он. – Ты бунтуешь, Мари?
– А тебе это странно?
Даже звук голоса другой. Он глядит в ее усталое, чужое лицо.
– Я ревную и хочу твоей покорности.
– Разве любовь чего-нибудь требует?
– Да… Да… Да!.. Любовь это рабство. Всегда… Я хочу тебя всю… С твоими мыслями, желаниями, чувствами… Вот так… – он срывает веточку липы и, судорожно сломав ее, мнет в своей руке.
Она глядит холодно. И внезапно гордо встряхивает головой. Он бледнеет.
– Что значит этот жест, Мари?
– Я не выношу насилия.
– Да? А на что тебе твоя свобода?
Она встает.
– Куда ты? – удивленно срывается у него.
Глаза Мани погасли. Углы рта опустились. Совсем чужое лицо. Даже некрасивое. Странно!
– Мне обидно… Мне досадно на тебя.
– Почему?
Он крепко держит ее за руку. Его ноздри трепещут.
– Неужели ты не чувствуешь, что ты разбил мое настроение? Этого нельзя простить!
– Мари… Не смей так говорить со мной!
Он почти не возвышает тона. Но голос его дрожит.
Она гордо поднимает голову. И с вызовом смотрит темными глазами, как бы меряясь силами. Красота ее вспыхивает опять.
– Ты не должна меня критиковать! Это не любовь…
– Я и не люблю тебя в эту минуту, – говорит она спокойно.
И идет дальше, потому что его рука разжалась.
Через мгновение он догоняет ее в аллее. Она чувствует, что он растерялся. В первый раз она сознает свою силу.
Несколько мгновений они идут молча рядом.
Странные мысли бегут в голове у Мани. У него нет чуткости. Он несложен. Вспоминаются Ян, Штейнбах. Все было поэзией и сказкой рядом с ними. Ни одного мгновения, за которое можно покраснеть.
Вдруг она останавливается и берет его руку.
– Маленький, мне тебя жалко. Забудь, что я сказала!..
И в голосе ее звенит грусть об исчезнувшей иллюзии.
Но он ничуть не тронут ее нежностью. Его губы стиснуты. Глаза светлы.
– О чем ты думала сейчас? – сквозь зубы спрашивает он. – Вернее… о ком ты думала? Во всяком случае, не обо мне.
Ее бровь поднимается. Она шаловливо смеется.
– У этого рабочего такое интересное лицо! Право, можно подумать…
Она вдруг смолкает, что-то вспомнив. Нелидов зорко смотрит на нее.
– Это возможно, – говорит он медленно – Твой Ян жил здесь нелегальным… Я давно подозреваю, что этот Штейнбах…
– Молчи! Молчи! Ради Бога, молчи! – кричит она в ужасе. И кладет пальцы на его губы.
Он гневно сдергивает ее руку с своего лица.
– За кого ты испугалась? За него?
Она дрожит, отвернувшись.
О глухим, полусдавленным восклицанием он отталкивает ее руку.
– Ты боишься, что я выдам эти… тайны? Ты итаешь меня… способным на предательство?
– Николенька! Прости… Милый, прости! Я этого не думала.
– Ты забыла, кто я?
– Николенька…
– Берегись, Мари! Берегись! Если я прощу тебе такую обиду…
Голос его вдруг срывается. Он идет от нее быстро-быстро.
Она садится на скамью, закрывает лицо руками. Через мгновение она уже в беседке. Лежит лицом вниз…
Она оскорбила его. Он не простит…
Она не помнит, сколько времени прошло, как они расстались. Солнце тогда заливало скамью. Тени берез колыхались и плясали над ней. Теперь солнце опустилось за липу. Прохладно и тенисто кругом. Далеко звучат смех, голоса. Здесь тихо.
Вдруг шаги…
Маня садится, выпрямляется. Слушает, вытянув шею.
Кто-то идет… Сюда? Да, да… Это он? Он, конечно… Простил… Любит…
Стремительно кидается она к выходу, отбрасывает ветку березы. И чуть не падает на грудь Штейнбаха.
– Вы?… Это вы?
– К сожалению, да…
С кривой, печальной усмешкой он поднимает панаму. Его глаза без улыбки и блеска глядят ей в зрачки.
Ей кажется, что кровь замерзает в ее жилах, что сердца уже нет.
– Вы позволите войти?
Она молча делает шаг назад. Он входит.
Она садится на край скамьи. Луч солнца из-за липы золотит ее затылок, край щеки, длинные стрелы опущенных ресниц.
– Я прошу разрешения сесть, – говорит робко.
И садится поодаль.
– Вас видел кто-нибудь, как вы шли сюда? – быстро спрашивает она. И в глазах ее мольба.
– Господин Нелидов играет в шахматы с Федор Филипповичем в кабинете.
– Вы его видели? Видели?
– Он меня не видел. Я прошел мимо.
– Он вас ненавидит, Марк. Он вас ненавидит.
– Я это знаю…
– Зачем вы приехали? Зачем?
– Это жестоко, Маня. Я хотел вас видеть.
– Нам не надо встречаться! Если вы меня любите, постарайтесь не попадаться на моей дороге… Он ревнует. Он никогда не простит. Я его потеряю.
Штейнбах молчит.
– Что вы думаете? Марк… Почему вы молчите?
Она робко кладет пальцы на его рукав. Он тихонько завладевает ее рукой. И целует ее пальцы один за другим, медленно и сладострастно вдыхая в себя запах ее тела.
Она начинает дрожать.
– Марк… умоляю вас… Если вы меня любите, Уйдите! Забудьте обо мне! Нам тесно втроем на свете, Марк! Поймите! Я между вами двумя страдаю невыносимо. Я себя не понимаю. Вчера я забыла о вас. Вы для меня не существовали нынче. Сейчас, когда вы вошли, я вас ненавидела. Теперь…
Он перевертывает ее руку и целует ее ладонь.
– Не могу! Уйдите! – говорит она, задыхаясь. – Я не знаю, что в вас тянет меня к вам… неодолимо. Уйдите! Я не могу… Я вся дрожу… Но я вас не люблю. И вы это знаете…
– Это все равно, Маня. Теперь это все равно.
– Оставьте мою руку! Постойте! Вы уедете? Да? Вы благородный, Марк… Великодушный. Вы уедете! Иначе все погибнет. Я не могу больше жить между вами двумя…
– Вы отдались ему? – чуть слышно спрашивает он.
– Да… да… да…
Она вырывает руки и прячет в них лицо. Плечи ее согнулись, как будто она хочет исчезнуть. Уши и край щеки горят.
Вдруг она чувствует, что рука его коснулась ее волос. Мягко гладит ее голову.
– Я разгадал вашу тайну давно. Из первых слов Сони, когда вернулся. Из ее растерянного лица. Из вашей беспощадной жестокости в тот вечер…
– Вы? Вы угадали? – Она глядит на него большими глазами. – Почему же тогда…
Он тихо смеется.
– Неужели это могло изменить мое чувство к вам? Разве вы не остались тою же? И разве есть такая сила в мире, которая могла бы стереть прошедшее?
– Я поставила на нем крест. Да, да… Клянусь вам, Марк! Между нами все кончено теперь. После того, что я пережила с другим… Нет, я не скажу больше ничего! Не глядите на меня… Ничего не скажу. Но я уже не буду мечтать о вас теперь, как мечтала раньше. Я счастлива… И вы должны уйти, Марк. Вам больше нет места в моей жизни.
Он выпускает ее руку и остается неподвижен.
Его плечи сгорбились. Голова опущена на грудь. Веки полузакрыты.
«Совсем Гейне», – думает она.
Но ей не жаль его. Нет. Она видит его уши, веки. Она совсем его не любит.
– Хорошо, – говорит он тихо, не глядя на нее и не меняя позы. – Я подчинюсь. Я исчезну…
– Марк!
Растроганная, она кладет руку на его плечо. Он поднимает голову и смотрит ей прямо в глаза.
– Но вы дадите мне слово, что… если он отречется от вас, вы позовете меня.
– Он? Отречется? За что?
– Мы часто отвечаем за чужие грехи. В Писании сказано: «Кровь Его на нас и на детях наших до седьмого колена!..»
Звуки смолкли. Но она долго еще слушает. Душой слушает эти загадочные слова. Полуоткрыв рот, расширив глаза. Как бы вникая в их темный смысл.
Вдруг струя холода бежит по ее телу.
– Марк… – слабо лепечет она.
– Маня… Дитя мое… Вы сейчас слышали шаги судьбы. Судьбы неизбежной и одинаковой для нас обоих. Пусть вы любите не меня! Оставьте мне маленький уголок в вашей жизни! Не будьте так жестоки. Вы богачка. Вас просит нищий. Я бросаю мою любовь вам под ноги. Топчите ее, если нельзя иначе. Но не отрекайтесь от меня!
Она встает, полная тоски и тревоги.
Звуки гонга разносятся по парку. Обед ждет.
Он медленно идет за нею по аллее.
Вдруг Маня останавливается. Вдали, в конце аллеи, она видит Нелидова. Правда, на одно мгновение. Видит его жест изумления, надменное выражение, тесно сжатые губы… Он шел к ней…
Теперь все кончено. Исчез.
Она кричит, как раненое животное, и бежит вперед.
На террасу Штейнбах входит медленно, задумчивый, подавленный. И взгляд его падает на Нелидова. Наконец!
Нелидов говорит с дядюшкой. Но тут он мгновенно теряет самообладание. Он бледнеет так сильно, что Дядюшка оглядывается.
– Вы незнакомы, господа? – спрашивает он, поднимая брови.
– Мы встречались, – холодно говорит Штейнбах, кланяясь издали и слегка приподнимая панаму.
Нелидов надменно кивает головой, не трогаясь с места.
Дядюшка улыбается. «Красивый момент. Ей-Богу!»
О, какой кошмар этот день!
Нелидов за обедом сидит рядом с Катей Лизогуб. Он пьет… Да… В первый раз. Ему больно… Слезы подступают к горлу Мани. Как уверить его в том, что она не… Ах! Все равно. Он не поверит. А говорить все – еще страшнее.
Он не глядит на Маню. Весь поглощен хорошенькой соседкой. И худощавые скулы его пылают.
Но Маня не ревнует. Ей так жаль его! Так жаль… Урвать бы минутку… Выпросить прощение…
Он не должен так уехать… Когда еще они свидятся? И где?
Она ничего не ест, не пьет, не замечает взглядов Штейнбаха, шуток дядюшки.
Когда кончается этот ужасный обед, она бежит в светелку, и, как раздавленная, падает на постель.
Вдруг звучат шаги. Входит Соня.
– Ты здесь? Плачешь? Нет? Пойдем скорее на террасу… Послушай, как они спорят!
– Кто?
– Твой Нелидов с Штейнбахлм. Так и сцепились! Точно враги. Даже жутко на них смотреть. А спор интересный. И знаешь, о чем? О вырождении. Постой! Куда ты? Причешись, по крайней мере! На кого ты похожа! И все лицо распухло. Нет… Тебе нельзя идти…
– Все равно… Все равно… Пойдем…
– Чего ты испугалась? Воображаешь, что они в самом деле подерутся? Оба корректны и сдержанны. Только слишком ядовиты. А потом глаза. Ей-Богу, у меня такое впечатление, что все догадались. Умойся, Маня! На что похож твой нос?
– Ах! Мне все равно! – с отчаянием говорит она. Соне жаль ее. Она берет ее под руку.
Вот они сидят, разделенные длинным чайным столом, окруженные большим и равнодушным обществом. Но взгляды их скрещиваются, как шпаги на поединке. И горят непримиримой ненавистью.
Климов страстно вмешивается в разговор. Он на стороне Штейнбаха. Дядюшка за Нелидова. Иногда Лика и учительница бросают замечания, как сучья в костер. После чего спор вскипает еще сильнее.
Маня садится в уголку. Вошла, как мышь. Беззвучная. Но оба ее почувствовали и бессознательно насторожились.
Не дослушав Климова, Нелидов внезапно оборачивается и говорит, нагибаясь вперед всем станом:
– Я ловлю вас на слове, господин Штейнбах. Если должны выживать и побеждать сильные в новом строе, то все-таки – как-никак – это зиждется на гибели слабых, как и в природе. Не так ли? А ваша пресловутая филантропия социалистов? Куда же она денется?
– По нравственному закону, – говорит Штейнбах медленно и веско, – всякий имеет право на счастье.
– Извините! Выродки его не имеют. Это естественный закон. Слабые и уродливые гибнут, не оставляя потомства. Природа расчищает путь всему жизнеспособному. Природа не делает ошибок и преступлений. Их делает человек. Он мешает природе. Его филантропия – это искусственное и преступное размножение выродков за счет здоровых.
Нелидов говорит с такой силой и страстностью, что темное, но важное значение этого отвлеченного спора вскрывается само собой для всех, кто знает об его отношениях к Мане.
«Он беспощаден. О, как он зол! – думает она. – он оскорбит Марка. Он и мне хочет сделать больно…»
Штейнбах спокойно возражает, шурясь на Нелидова и делая чуть заметные нервные движения веками:
– Путь человечества к прогрессу один и неизменен. Ваш свирепый естественный закон он заменяет этическим.
– И этим понижает расу. Да! Это так! – вызывающе подхватывает Нелидов. – Во имя интересов минуты, в угоду близорукой и слащавой сентиментальности ваш якобы прогресс приносит в жертву судьбы всего человечества. Это ведет к вырождению.
– Что же вы предлагаете? – Улыбка Штейнбаха почти больная. – Тарпейскую скалу в каждом городе[56]? В каждой деревне? Вы думаете, что не все имеют равное право на существование? И жизнь людей не равноценна?
Маня с замиранием сердца переводит глаза с одного лица на другое. Чувствуется, что здесь не только столкнулись два враждебные миросозерцания. Здесь замешана женщина. Любовь, соперничество. Желание оправдать будущую жестокость. Стремление защитить любимое существо.
Надменная улыбка скользит по чертам Нелидова.
– Я вспоминаю, – говорит он медленно и веско, – книгу Лапужа, известного селекциониста. Лет десять тому назад я читал ее еще юношей. Она поразила мое воображение. Автор предлагает выселить всех дегенератов в отдельный город. Открыть им все кабаки, все игорные дома, все притоны наслаждения. Предоставленные самим себе, они быстро исчезнут с лица земли. Человечество будет спасено от вырождения.