Часть вторая
Через неделю после первого бала Верочки.
Поля в сумерках входит в гостиную и останавливается у притолоки. Надежда Васильевна сидит в кресле непривычно угрюмая и глядит в огонь камина. Новая роль, только что присланная из театра, лежит перед нею.
– Где Вера? – очнувшись, спрашивает она.
– Аннушка их одевает. На именины к Карповым… Вы-то нешто не поедете?
– Н-нет… не знаю… что-то нездоровится. Проводи ты ее.
Поля медлит у двери.
– Н-ну? – нетерпеливо спрашивает артистка, поднимая левую бровь.
– Нонче маскарад, сударыня… Разрешите нам с Аннушкой…
– Что за глупости?! Ведь ты с Верочкой уедешь…
– Да нам на один только часок, когда барышня домой вернутся… Они к одиннадцати в постельку лягут… Вы нас и пустите.
– Ступайте, – помолчав, бросает Надежда Васильевна.
Ушла.
Совсем стемнело в комнате. Надежда Васильевна сидит, не шевелясь.
Ни разу с того времени, когда они с Верочкой вернулись со степного хутора, где провели лето, она не была в маскараде… Лучинин по случаю войны не ездил за границу и до осени прожил в имении. В N*** он появился впервые на том балу, где встретил Верочку. А без него не было как будто интереса посещать маскарад.
«Не поехать ли сейчас?» – внезапно точно кольнуло ее желание.
Нельзя… Верочка узнает… Сохрани Бог, если кто домекнется об ее тайне теперь!.. Кончена личная жизнь… Довольно!
Она хватается за роль. Звонит. Велит зажечь огонь… Ходит большими шагами по комнате. А тревога растет.
С шелестом шелка входит Верочка и целует руку у матери. Она вся в голубом. Она обворожительна.
– Когда прикажете вернуться, мамочка?
– В одиннадцать будь дома!.. Ты и так много выезжаешь… Устаешь… Ну, Бог с тобой!.. Веселись…
Верочка сияет. Она уверена, что Федя Спримон встретит ее у Карповых. Мать крестит ее со скорбным выражением. Целует ее в лоб. Смотрит, как ее закутывают в меха. Стоя у окна, видит, как Поля подсаживает ее в карету.
– С Богом! – вслух говорит она, крестя воздух.
В доме наступает тишина. Даже из девичьей не доносятся голоса. Все тревожнее, все быстрее ходит, почти мечется Надежда Васильевна по комнате. Потом вдруг заламывает руки над головой. Железным обручем сдавило грудь. Хочется закричать, выбежать на улицу… Хочется упасть на ковер и кататься. Боль поднялась выше, стиснула горло.
Жалобно вскрикнув, она падает в кресло и бьется в рыданиях, побежденная тоской ядовитой, жалящей. Непонятной, безымянной тоской…
– Надя… Nadine… Что такое?
– Па-влуша… Ты?.. Милый… ми-лый…
Она рыдает на его груди. Она крепко прижалась к нему, обхватила руками. Словно просит защиты от надвигающейся опасности. У него даже пальцы похолодели. Никогда не видал он ее в таком отчаянии.
Умер кто-нибудь?.. Болен?.. Что случилось?
Она долго плачет молча и на все вопросы отрицательно качает головой.
Мягко отстранив ее от себя, он запирает дверь на ключ, ведет Надежду Васильевну к диванчику, садится рядом.
– Ты должна мне сказать, что случилось?
Но она уже опомнилась. Она молча прижимается к нему, ища забвения, ища опьянения. Если б хоть на миг уйти и от этой тоски! Если б утонуть в безбрежности чувств, заволакивающих сознание!.. И столько страха в ее глазах, столько отчаяния в ее требовательных ласках…
Он растерялся перед этим порывом. Боится верить счастью. Ведь это его прежняя Надя, вся трепещущая, вся желание. Его безумная вакханка, от ласки которой кружится голова. …………………………… ……………………
…Молчание их полно зловещей печали. Огни догорели, и в душу Опочинина крадется леденящая догадка, что эти огни зажглись не для него.
Но кто этот таинственный враг, чья тень упала на их дорогу? Кому были эти жгучие ласки, эти бурные вздохи, эта высоко поднявшаяся волна страсти?
У него нет лица. Лишь шаги его звучат где-то вдали, за гранью видимого и познаваемого. И в грозном звуке этих шагов оба они отчетливо слышат:
«Конец… Конец… Конец…»
Утомленного жизнью и ее наслаждениями Опочинина всегда умиляла в Надежде Васильевне чистота ее инстинктов, ее наивный, почти религиозный культ жизни. Всеми фибрами любя эту жизнь, она опьянялась ее дарами, с душой, развернувшейся, как пышный цветок. Все ее радовало: луч солнца, краски заката, пляска снежинок в метель, зима и весна, первые цветы и красочная оргия осени; ее радовал лай собачки, нетерпеливое мычание любимой коровы на хуторе, ржание лошади, просящейся на волю, озабоченная суета птичника. Все эти голоса находили живой отклик в ее душе. Движение и покой, церковь, кухня, и роман, и повседневность – из всего она умела извлекать радость. Даже чашку чая она умела пить как-то вкусно. Она, как дитя, наслаждалась сладким… В ней было много детского и непосредственного. В чудесном многообразии форм она так тонко улавливала единство жизни… В этом, быть может, и больше даже, чем в ее талантливости и темпераменте, была ее сила, ее очарование.
После первого бала Верочки Надежда Васильевна резко изменилась. Куда делась ее ровность, ее ясность, жизнерадостность? Нервный подъем на сцене вызывал нередко странный упадок сил. Она плакала неизвестно отчего, раздражалась неизвестно на что… В сущности, она была такой же и прошлый год. Но эти периоды хандры были короче. Опочинин объяснял себе эту неровность женской болезнью, от которой Надежда Васильевна продолжала лечиться теплыми ваннами. Сама она объясняла ее тревогой за судьбу Верочки.
– Чего же так бояться за нее? – дивился Опочинин. – Выйдет замуж…
– Ах, мне кажется, что я не доживу до этого!
Опочинин невольно смеялся. Он знал, какой у нее могучий организм.
– Полно, Надя!.. Ипохондрия тебе не к лицу.
Она сердилась и гнала его.
Один раз, когда, засидевшись вечером, он обнял ее и робко искал ее губ, она резко отстранилась.
Он ничего не спросил, не шевельнулся. Только, сидя на диване, как бы опустился всем телом и остался так, не поднимая головы.
Она опомнилась, оглянулась, обняла его.
– Ты разлюбила меня, – кротко сказал он. Не спросил. А сказал, как о чем-то совершившемся.
И она вздрогнула. С отчаянием прижалась она к нему.
– Нет!.. Нет!.. Не обращай внимания!.. Это все нервы.
Она удвоила свою нежность, свои ласки. Но чуткий Опочинин уже не дался в обман. Он слишком хорошо знал женщин.
«Все кончено», – отчетливо сказал он себе.
Один раз он приехал поздно и неожиданно с какого-то заседания. Он застал ее опять в слезах. Это становилось хроническим.
На все расспросы она отвечала только: «Тоска…»
Она лежала на кушетке, он сидел рядом в кресле, пожимая ее инертную руку. Вдруг она сказала:
– Старость идет, Павел Петрович. Никуда от нее не спрячешься.
Она всегда наедине звала его Павлушей. И это имя казалось ему таким задушевным! Так тепло звучало оно в ее устах! Павел Петрович она говорила только на людях и когда сердилась. Теперь наряду с такими печальными мыслями и настроениями это «Павел Петрович» прозвучало как-то зловеще.
И он не засмеялся. Не стал ни вышучивать ее, ни утешать. Ах, ему так знаком был этот ужас перед Неизбежностью!
Но отчего она не сказала, как когда-то в былые годы, с дивной верой любящих, с вызовом судьбе:
«Чего же нам бояться?.. Ведь мы состаримся вместе…»
Погожий зимний день. Снег еще тверд и чист, но в воздухе веет весной. Небо все разгорелось, и солнце, уйдя на покой, бросило алые улыбки верхушкам пирамидальных тополей. Весь горит золотой купол собора, и пламенеют стекла далеких домов на горе. А внизу, на бульваре, уже темнеет.
Прошли кондитерскую. Но Феди нет. И печально глядят на этот раз всегда смеющиеся темные глаза.
Поля кашляет еще значительнее и чему-то загадочно улыбается.
Когда они подходят к дому, пара вороных рысаков храпит у подъезда. Бравый полицмейстер в николаевской шинели выходит на крыльцо и садится в сани. В сумерках он не видит Верочку.
«Пошел!..» – раздается его зычный голос. Лошади берут сразу. За ним скачет верховой. Веет белый султан каски. «Па-ади!..» – орет кучер. И все, что было на улице – сани, дрожки, прохожие, – шарахается в сторону, давая дорогу грозе города.
В гостиной пахнет табаком. Зажжены все канделябры и бра на стене. Надежда Васильевна взволнованно ходит по комнате. Глаза у нее заплаканы. Она часто пьет воду.
– Наконец! – говорит она драматическим голосом, увидав на пороге изумленную Верочку. – Поди, поди сюда!.. Стань на колени!
Сама она садится в кресло и начинает плакать.
«Что такое? Случилось какое-то несчастье…» – думает Верочка и, путаясь в своем салопе, опускается на колени.
– Бог внял моим молитвам, – торжественно говорит Надежда Васильевна. – Сейчас у меня был полицмейстер Спримон. Он просил у меня твоей руки… для Феди.
С легким криком Верочка падает головкой в голубом капоре на колени матери и прячет в них лицо… Еще секунда, и плечи ее дрожат от рыданий. Боже мой, Боже!.. Как жестоко разбились ее грезы!
Надежда Васильевна поражена. Разве он не нравится Вере? Разве они не встречались почти каждый день на бульваре? Разве не танцевали они по целым вечерам?.. Весь город говорит об этом романе. Федя – единственный сын у Спримона. Он мог бы взять за себя богатейшую купчиху или дочь помещика. Он даже приданого не просит… Спримон сам богат (нажился за эти десять лет). Чего еще ей надо?
– Я не хочу замуж, мамочка!
Надежда Васильевна темнеет от гнева. Что за глупая девочка!.. Вечно капризы… Но она мягко берет Верочку за подбородок.
– Завтра надо дать Спримону ответ. Ну, ну… полно плакать!.. Поблагодари Бога за такое счастье!
– Я не хочу, мамочка!.. Я не хочу! – рыдает Верочка. – Пустите меня в монастырь!
Мать гневно отталкивает ее и встает.
В полночь она возвращается из театра, полная тревоги. Аннушка встречает ее в передней вся в слезах.
– В жару наш ангелочек… Вся разметалась… Головки не подымет.
В этот день, как вспомнила потом Поля, уже с утра у Верочки болела голова, и был насморк. Но она непременно хотела идти гулять. Ходили они дольше обыкновенного… «Все Феденьку, видно, поджидали…» А морозу было десять градусов, да еще ветерок «знойкий»… Вот и прознобило.
В результате воспаление легких.
Верочка на краю могилы. Надежда Васильевна плачет, не осушая глаз, и десять дней не показывается в театре. Болезнь избавила Верочку от дальнейших разочарований. Боясь нервного потрясения, напуганная докторами, Надежда Васильевна не заикается о сватовстве.
Когда Верочке разрешают подняться, на дворе уже весна. Дует резкий ветер. Звонят унылые колокола. Артистка и Поля говеют. В углу умирают роскошные цветы, которые Федя присылает невесте. Ведь он еще не получил отказа. Он надеется.
Прекрасные бонбоньерки из алого атласа стоят у постели Верочки. Каждый день рысаки полицмейстера останавливаются у подъезда, и из гостиной доносятся хриплый голос и ненавистный Верочке раскатистый хохот толстого Спримона. И каждый день бледный Федя стоит под заветным окном с глазами, полными слез.
Но Верочка не подходит.
На Страстной она говеет. Мать и Аннушка возят ее в карете в церковь, ставят ее в теплом, укромном уголку за колоннами. Все службы она сидит на стуле, бледная, почти призрачная, горячо молясь одними глазами.
Часто она горько плачет, не замечая восхищения и любопытства окружающих ее чужих людей. Она не видит Феди, который, спрятавшись в толпе, следит за нею печальными глазами.
В четверг она причащается, и в первый раз на ее прозрачном лице появляется слабая улыбка… «Совсем как Сикстинская Мадонна», – говорит Лучинин Надежде Васильевне.
Невинность дочери умиляет ее до слез. Она вспоминает собственное детство и отрочество; всю грязь, которую видёла; все соблазны, которым подвергалась; вспоминает, как мало было у нее иллюзий в девушках; как быстро и бесстыдно обнажались перед нею в мастерских и в подвалах тайны жизни и любви; как горек был жизненный опыт ее за кулисами среди разнузданных актеров, легко глядевших на любовь, искавших одних наслаждений… «Только в институте можно вырастить таких голубиц невинных», – думает Надежда Васильевна. Но когда она представляет себе эту голубицу, брошенную прямо со скамьи в сутолоку жизни, ей делается страшно. Замуж выдать ее скорее! Все спасение в этом.
Верочка – в белом платье и в белых туфельках. Она сидит в гостиной с крестной матерью, когда неожиданно появляются Спримон с сыном.
Верочка дрожит и не поднимает ресниц.
Федя целует у нее руку и подает ей роскошный букет, перевязанный белой лентой.
Она погружает загоревшееся лицо в свежие, словно шелковые лепестки. На руке ее горит поцелуй. Первый поцелуй мужчины. И вся кровь ее закипает какой-то жгучей отравой. Что говорят они? Что отвечает она? Сколько времени длится это свидание?.. Она как в бреду.
Вечером она в своей комнате, на белоснежной кружевной постели. Когда она раздевалась, из белой ленты букета выпала записка на французском языке. Это стихи Ламартина, и строки, где говорится о любви, подчеркнуты красными чернилами.
Комната плывет в затуманившихся глазах Верочки. Бумажка жжет ее пальцы. Она падает лицом в подушки и рыдает страстно, сладко, что-то оплакивая, что-то приветствуя… чему-то покоряясь.
А на другой день она уже сидит за пяльцами.
По моде того времени плечи ее покрыты кружевной бертой, отделанной черной бархаткой, и концы падают вниз, прикрепленные к корсажу с острым мысом. За корсажем лежит записка Феди. Бумага колет маленькую нежную грудь. Но это приятно Верочке. Сердце ее трепещет в ожидании заветного часа.
Вот стройная фигура офицера показывается в переулке. Губы Верочки дрожат. Глаза ее встречают робкий любящий взгляд. Она кивает головкой в ответ на поклон и склоняется еще ниже над пяльцами.
Отдает ли она себе отчет в том, что делает и что совершается вокруг нее? Навряд ли… Она живет опять в грезах, плывя по течению, уже бессильная протестовать и бороться с жизнью, оскорбляющей ее на каждом шагу. Она изредка только отмечает, как страстны ласки и слезы ее матери; как наглы взгляды и шепот прислуги; как фамильярны интонации отца Спримона. Она живет в мире мечты, так грубо нарушенной неосторожным словом матери, но вновь созданной запиской с французскими стихами, которую она бережет и прячет, как амулет.
В первое воскресенье после Пасхи к завтраку подъезжает коляска.
«Жених… жених…» – слышит Верочка взволнованный шепот. Тогда только она оглядывается и видит торжественное лицо матери, ее светлое муар-антиковое платье, сиреневые ленты на лучшей наколке полковницы Карповой и ее знакомое, праздничное платье по-де-суа. Она видит роскошь сервированного стола и… шампанское в серебряной чаше, набитой льдом… Разряженная прислуга прильнула к окнам.
Входит Федя, прячась за грузную фигуру Отца, и робко подает ей букет. На этот раз розовый. Нервные ищущие пальцы Верочки чувствуют хруст бумаги под шелковой лентой. И страх ее проходит мгновенно. Она улыбается Феде бесстрастной улыбкой Мадонны и беспрекословно садится с ним рядом за стол.
Они почти не говорят, робея, и боясь взглянуть друг на друга. Их руки случайно встречаются, и Верочка чувствует трепет. И опять пугается своего волнения. Слезы дрожат в ее загоревшихся глазах. Хорошо, что никто не заметил… Все болтают, смеются. Даже слишком много смеются, как-то истерично… неестественно…
Вдруг хлопает пробка. Верочка ахнула… Шампанское наполняет бокалы, которыми Поля и Аннушка обносят господ.
– За здоровье жениха и невесты! Ура-а-а! – гремит Спримон и тянется к Верочке, налегая на стол своим большим, затянутым в корсет животом.
У Верочки темнеет в глазах. Еще секунда, и она упала бы… Но Федя подхватывает ее и держит у своей груди, сам дрожа от страха. Во взгляде Феди столько благоговения, столько робкой нежности в его улыбке, что сердце Верочки расширяется от нового сладкого чувства. Бессознательно, безвольно она опускает голову на его грудь. Так чуждо, так странно пахнет от этой суконной груди. Пуговица мундира оцарапала ей висок. Она отстраняется, дрожа. Но мягкие руки не отпускают ее.
– Горько-о-о! – грохочет хриплый голос полицмейстера.
Кто-то смеется. Кто-то хихикает и визжит… Но это все далеко-далеко… за кольцом этих рук, которые держат ее с мягкой силой; за этим кольцом, замыкающим волшебный, новый мир. Чье-то сердце бьется так громко… Чье-то дыхание шевелит волосы на ее лбу.
Вдруг нежная рука поднимает ее голову, легко отклоняет ее. И мягкие губы с надушенными усами прижимаются к ее губам. Она лишается сознания.
Она открывает глаза уже в своей комнате. Пахнет гофманскими каплями. Аннушка вспрыскивает ее водой прямо изо рта… Она отвертывается с отвращением и, дрожа от холода, закрывает руками обнаженную грудь.
«Слава Богу! Слава Богу!..» – лепечет сквозь слезы Надежда Васильевна и широко крестится.
– Мой букет, – вдруг вспоминает Верочка и садится на постель. – Где он? Где? Подайте его!
Вот он!.. Записка тут же…
– Ты выйдешь к жениху?
– Нет, мамочка, нет!.. Пожалуйста, уйдите все!.. Оставьте меня одну!.. Мне так хорошо теперь…
Надежда Васильевна целует влажный лоб дочери и выходит, вздохнув.
О, упоение!.. О блаженство!.. С трепетом Верочка развертывает письмо.
«Я буду вечно любить вас. Я буду вашим рабом. Если вы боитесь меня, я даю вам слово любить вас, как сестру, и не коснусь даже руки вашей, если вы не захотите…»
В изнеможении Верочка падает на подушки. Она плачет от счастья.
«И не коснусь даже руки вашей…» Эта фраза ни на миг не остановила ее внимания.
Что знает она о любви? О супружеских обязанностях? О рождении детей?..
Чувства Верочки спят, как и ее мозг. Она искренне верит, что без брака нельзя любить и что детей находят в капусте. Эти вопросы вообще не интересовали ее до этого дня.
Жаркое лето в степи.
Надежда Васильевна осуществила свою заветную мечту. У нее свой хутор с полным хозяйством, лошади, коровы, козы, свиньи, домашняя птица. Артистка сама кормит их. Повязанная желтым шелковым платком, смуглая, загоревшая, она похожа на испанку. Зонтика она не признает и весь день с открытой шеей и обнаженными руками бродит под южным солнцем.
Она обожает это солнце, степь, животных. Ее любимица, бедовая телушка Буренка, привыкла в известный час становиться передними ногами на подоконник и ждать свою порцию лакомства: густо посоленного черного хлеба. Она всегда нетерпеливо мычит у окна. Завидев хозяйку по дороге в степи, она мчится к ней из стада и, ласкаясь, чуть не валит ее с ног. Индейки и цесарки, как свита, провожают Надежду Васильевну по двору. А беленькая козочка всегда гуляет на террасе.
Полдня Надежда Васильевна проводит на огороде: сама полет, сама поливает. Баштаны у нее на редкость. Турецкий табак точно сад стоит, выше человеческого роста.
Верочка не любит этой буколической жизни. Не любит животных, даже козочка раздражает ее своим блеянием, а коров она боится до обморока и никогда не ходит в поле с матерью. Ее страсть – рыжий кот и цветы. Но опять-таки она не станет ни полоть клумб, ни обирать с розовых кустов жирных зеленых гусениц. Она любит краски и ароматы. Любит гулять по небольшому садику, в тени пирамидальных тополей, и через ограду любоваться закатами или луной. Но от солнца она прячется: у нее болит голова от зноя. И загар никогда не касается ее алебастрового лица.
Верочка по-прежнему не знает скуки. Надежда Васильевна очень ценит в дочери эту черту. Верочка рисует, играет на фортепиано, поет романсы Варламова и часто мечтает о женихе.
Он далеко в лагерях. Война с Турцией все осложняется… Неужели и его возьмут на войну?.. Неужели?.. Нет! Не надо думать… Верочке несвойственна бесплодная печаль. Доктора, уславшие ее на юг еще в апреле, после воспаления легкого, чуть не стоившего ей жизни, запретили ей волноваться и тосковать. А ей так хочется жить!.. Она так нетерпеливо ждет писем Феди, этих целомудренно-страстных признаний.
День рождения Надежды Васильевны, как всегда, и на этот раз справляется на хуторе.
Наезжают друзья, товарищи, поклонники. Столы накрыты на пятьдесят человек, один на террасе, другой в саду, под тополями.
За обедом, когда пьют шампанское, страшный грохот и рев несутся из гостиной. Все вскакивают испуганные, кидаются в комнаты. Вера слышит раскатистый смех матери… Это Буренушка, которую забыли угостить в условный час, рогами кинула с подоконника горшки с цветами.
Опять все смеются, все успокоились. Надежда Васильевна так красива в своем палевом тарлатановом платье, с красной гвоздикой на груди и в черных волосах. Совсем молодая женщина… Глаза ее искрятся, смех звонок… Верочка всегда видит ее такой, когда приезжает Лучинин. Да… он хорошо одевается, у него прекрасные манеры. Он говорит по-французски, как парижанин, и рассказывает так интересно. Он много видел, живя за границей… Но как может нравиться толстый и пожилой?
Верочка тревожна. Отец жениха здесь, но Феди нет… А он обещал приехать.
Вдруг она слышит конский топот… Вдали, по дороге, поднимая чудовищную пыль, скачет кто-то на коне.
Верочка выбегает на крыльцо и останавливается. За оградой она видит какое-то чужое грубое лицо. «Эстафета – кричит верховой, маша бумагой.
«Кончено!.. Все кончено…»
Федя пишет, что целует ручки у Надежды Васильевны и у невесты. Но приехать он не может. Их полк спешно идет к югу. Зачем? Неизвестно. Вернее всего, на войну… Быть может, ему еще дадут отпуск, и он простится с Верочкой. Теперь же он просит ее не тревожиться и спокойно спать.
Черная туча нависла над душой Верочки, Федя не вернулся: полк его двинули к Севастополю.
Тревога охватила всех. Театры пустуют. Балов не дают. Все собираются своим кружком и усиленно щиплют корпию. Тревожно ждут известий из Крыма. Все церкви полны молящимися женщинами. Верочка не пропускает ни одной службы и долго молится по ночам в своей девичьей комнатке. Сколько слез кругом! Сколько покинутых жен и невест! Сколько осиротевших матерей!
По-прежнему Верочка далека от жизни, вся в мире своих неясных грез. Но зловещие лица окружающих, загадочный шепот, внезапно смолкающий, когда Верочка входит в комнату, а больше всего страстные слезы матери и упорное молчание жениха – все это понемногу входит в сознание девушки и наполняет ее тяжелыми предчувствиями.
Один раз она слышит стук колес. Приехал Спримон. Но ее не зовут. Он что-то говорит в гостиной.
Вдруг раздается истерический крик. Верочка кидается в гостиную. Надежда Васильевна лежит на диване в обмороке, а в кресле, весь опустившись, рыдает Спримон.
– Федя? – срывается у Верочки.
Старик хватает ее руки и прижимается к ним красным, мокрым лицом.
– Убит… убит… Нет нашего Феди…
Потом уже, много спустя, Вере сказали, что Федя был убит под Севастополем, в сражении при Альме, одним из первых, когда скакал ординарцем с рапортом к князю Меншикову. И имя молодого героя долго-долго было у всех на устах.
А потом?
Настали сумерки… Слезы, воспоминания, молитва, стремление уйти в монастырь.
Счастливая натура артистки скоро торжествует над печалью.
– Все от Бога! – говорит она дочери. – А в монастырь я тебя не пущу! Жизнь перед тобой. Еще не раз полюбишь и найдешь свое счастье.
Эти слова и мысли кажутся Вере кощунством. И в первый раз она чувствует, что они с матерью никогда не поймут друг друга.
Да и многого в ней теперь она не понимает.
Куда делись выдержка и сила воли, такт и самообладание, всегда выделявшие эту женщину из толпы, внушавшие всем невольное уважение?.. Какая смена настроений, капризы, раздражительность, беспричинные слезы, гадание на картах по целым часам…
Поля ворчит и злится с утра до вечера. Аннушка ничем не угодит, бродит растерянная, с заплаканными глазами. Все ходят на цыпочках, говорят шепотом, не смеют хлопнуть дверью, двинуть стулом.
И вдруг, неизвестно почему, Надежда Васильевна просыпается жизнерадостная, как раньше, энергичная, деятельная, улыбающаяся… И в доме точно солнце взошло. Даже канарейки как будто громче заливаются.
Они раздражают Веру. С первого дня благодаря своему музыкальному слуху она изучила все их коленца и покрывает клетку платком, чтобы птички молчали.
Губернатор к Рождеству привез чудесного какаду с белым хохлом. Прежнего напугала до смерти чужая кошка, осенью прыгнувшая в окно. Надежда Васильевна горько оплакивала своего любимца. Он был скромным свидетелем ее счастья и горя за эти десять лет. Как часто, бродя с ролью по комнате и твердя свои монологи, она слышала его странный, мистически жуткий голос: «Какадуха тута…»
Значит, он соскучился. Надо было подойти и погладить его по хохлатой головке.
Как часто, перебирая лапками по бронзовому кольцу и склонив головку набок, он глядел на нее круглым глазом, пока она целовалась с Опочининым.
Губернатор пугливо озирался, а она шептала, лукаво смеясь: «Какаду ревнует»…
Новый был точь-в-точь такой же, даже красивее, но только с неразгаданной еще душой. Надежда Васильевна обрадовалась ему, как дитя. Каждый день, стоя у клетки, она ждала, какие новые слова, понятные человеку, произнесет это таинственное существо, переживающее людей, живущее столетие и больше. Что-то вещее было во взгляде его круглых глаз. Его происхождение терялось в глуби времен. Его предки порхали в лесах, когда еще не было человека… От этой коварной, капризной птицы веяло на артистку очарованием легенды.
– Ты слышишь, Вера, как он говорит?.. Ну разве это не чудо?
Нет. Веру раздражал его яростный крик, его бессмысленные фразы. Она его боялась.
Но когда Надежда Васильевна хандрила, ее не радовали ни птицы, ни животные. Только новая роль способна была ее встряхнуть и занять на время. Она запиралась у себя, и все в доме говорили: «Слава Богу!..» Переставали шептаться, ходить на цыпочках, всего опасаться.
Лучинин в доме теперь – свой человек. Он прямо стал необходим артистке. Всегда принесет с собой свежую сплетню, позлословит, посмешит, развлечет…
Враждебность Опочинина к нему притупилась. Губернатор заметно опустился, шел на все уступки. «Тише воды стал, ниже травы, – ядовито говорила о нем Поля в девичьей. – Где уж там фордыбачить, когда не нынче-завтра карету тебе подадут?»
– Не бойся, Павлуша… Верь мне, – сказала еще недавно Надежда Васильевна Опочинину. – Обманывать тебя не стану. Увлекусь, скажу… Зачем тревожиться напрасно?
– Ты с ним кокетничаешь.
Она помолчала, подняв одну бровь, раздумывая, припоминая.
– Возможно… Не спорю… Но это невинно… В него-то я никогда не влюблюсь.
Он так и дрогнул. Но она не заметила его волнения. Она глядела в глубь своей души, где вставал безликий образ юноши с поэтической и пламенной душой. Юноши верного, покорного… словом, такого, каких нет. А ведь только такого могла она полюбить теперь.
Неужели полюбит… Опять?.. Опять ринуться, закрыв глаза, в этот омут? Снова тянуться к отравленной чаше пересохшими устами?.. Нет!.. Это безумие. Надо бороться с этими мечтами. Ей уже под сорок… Не быть смешной, прежде всего.
И все-таки она это сказала. Она вымолвила эти роковые слова. Она нечаянно вскрыла перед Опочининым тайну своих слез и капризов.
С этого дня он потерял покой. Тень, которую он заметил далеко вдали, уже надвигалась, росла. И было холодно. Так было холодно от нее…
Случалось иногда и так, что, выпив чашку чая у своей подруги, Опочинин спешил на заседание. Он одевался в передней, а Лучинин звонил у подъезда.
– Счастливец! – не удержался один раз Опочинин, нервный, утомленный, постаревший за один год, оглянув плечистого, румяного, рыжего Лучинина. – Счастливец! Ни дел у вас, ни обязанностей…
– Ни почета, ни власти, – подхватил Лучинин, фамильярно целуя ручки хозяйки, всегда провожавшей губернатора до передней. – Кто бы говорил-то! Вам ли завидовать?
– Свобода, Антон Михайлович! Вот ваше благо…
«И сдался же ты, брат, за один год, – невольно подумал Лучинин. – Д-да… Нелегко быть влюбленным в такие годы, да еще в такую женщину!»
– Он ездит для Веры, – как-то раз таинственно сказала Надежда Васильевна губернатору. – И я очень этому рада… В конце концов, из него может выйти хороший семьянин.
Ее увлекала эта мысль. И Опочинина она успокаивала. Во всяком случае, это был не тот, кого он ждал и боялся.
Веру теперь всегда зовут в гостиную, и, сидя за пяльцами, она слушает вместе с матерью увлекательное чтение Лучинина.
Часто он привозит цветы, конфеты и ставит их перед Верой. Она церемонно благодарит. Но она ни разу не улыбнулась. И как только чтение кончается, она спешит уйти.
– Как это глупо! – не вытерпела однажды Надежда Васильевна. – Ты должна быть вежливой за все его внимание к тебе!
– Какое внимание, мамочка?
– Точно не знаешь!.. И цветы, и конфеты каждый день…
– Это не мне, мамочка.
Надежда Васильевна даже обомлела на миг.
– Как «не мне»?.. Кому же?
Вера молчала, опустив ресницы.
– Не воображаешь ли ты, что он для меня, старухи, ездит чуть не каждый день? – дрогнувшим голосом спросила Надежда Васильевна, чувствуя, как загорелось ее лицо. «Нет… Какова девчонка!»
Вера подняла голову. Точеное лицо порозовело. Какими восторженными глазами глянула она на мать! «Вы – красавица, мамочка!» – прочла взволнованная артистка в этом взгляде.
– Мне, мамочка, не нужны ни цветы, ни конфеты, – тихо, но твердо ответила Вера.
Кровь кинулась в лицо Надежде Васильевне. Она заиграла пальцами по столу. Вера искоса глянула на эти пальцы, и губы ее задрожали от сдержанного смеха.
– За что ты его не любишь?
– У него скверный язык… как у Поли… Читает он очень хорошо… Но когда заговорит, мне все кажется, что я попала в девичью.
Пальцы заиграли еще сильнее по столу.
«Какова!.. Нет, какова Верочка!.. А мы-то не стесняемся…»
Желая развлечь Веру, Надежда Васильевна часто приглашает гостей и молодежь. Если бы стряхнуть с себя эту печаль, плотным, серым вуалем окутавшую душу! Но это невозможно. Увеселения кончились. Собираясь, все невольно говорят о политике, гадают об исходе войны, перечисляют имена знакомых, павших в инкерманском бою и при первой роковой бомбардировке Севастополя. Имя погибшего Корнилова на всех устах. Эти речи растравляют раны. У полковницы Карповой щиплют корпию, как во всех военных семьях и аристократических домах, начиная с гостиных губернаторши и княгини Мики. Вера постоянно просится к крестной и много работает.
У Нероновой продолжают играть в карты. Фортепиано не открывается. Не до танцев, не до песен. И здесь говорят о войне. Осаде Севастополя и конца не предвидится. Но на людях словно легче дышится. Печаль Веры, ее траурное платье гнетом лежат на душе, понижают весь жизненный строй.
Вот она сидит среди гостей, эта молчаливая Вера, с ее прозрачными руками и бледным точеным лицом, безучастная, похожая на восковую куклу. Все знают об ее драме, все жалеют ее, все деликатно избегают касаться открытых ран… Надежда Васильевна иногда порывисто выходит из-за стола и, глухо рыдая, падает в спальне на постель.
– Будет вам убиваться, барыня, милая, – утешает ее Поля, капая в рюмку лавровишневые капли.