Дух времени

– Да ну! – подхватила злобно Стеша. – И хорош?

– Франт, что и говорить! И морда нахальная. Только без должности, думаю… Потому какой человек, ежели он не шаромыжник, будет в рабочие часы по улице таскаться да глаза на её окна пялить?

– Уж оченно влюблен! – расхохоталась Стеша.

– Чего там?.. Узнал стороной, что у неё в сберегательной кассе две сотни прикоплено, вот и влюбился…

Федосеюшка молча ела кашу, как будто говорили не о ней.

– Я вот его огрею плеткой, – вдруг не вытерпел Ермолай, – перестанет любить…

Федосеюшкины ресницы взмахнули.

– А тебе какое дело?

– И впрямь… Чего ты путаешься? – вспыхнула Стеша. – Что ты ей: муж аль свекор?

Ермолай стукнул по столу.

– Не желаю, чтоб ходил под окнами и глаза пялил! Не позволю!.. А твое дворницкое дело, Архип, метлой его по затылку садануть!.. Чего смотришь?

– ещё чего!.. Меня поучи! – флегматично отозвался старик. – Нашелся командовать… На конюшне командуй!.. Я сам ученый…

Федосеюшка тонко усмехалась.

Она теперь часто ходила в лавочку и в аптеку. Накрывшись большой шалью и озираясь, она кралась по улицам. Её очень волновала эта неожиданная интрижка. Она давала ей забвение. Душа и кровь её горели с той роковой ночи, и она часто с отчаяния готова была кинуться в прорубь. За одну неделю от неё осталась тень.

Когда внезапно, в одну из своих прогулок в аптеку, она увидела стоявшую в тени от фонаря фигуру незнакомца, который следил за озаренными окнами их дома, точно сила какая бросила её навстречу этому блондину. Он был молод, недурен, хорошо одет. Дерзкие, холодные глаза и усики, улыбка, открывавшая хищные белые зубы, – всё это должно было нравиться женщинам. И в ней внезапно загорелось желание… Проходя, она толкнула его локтем в грудь, остановилась как бы в смущении и певуче протянула: «Извините!.. По нечаянности…»

А глаза её жгли…

– Ах, очень рад, сударыня!.. Я не знал, что вы гуляете…

Она вспыхнула.

– Вы нешто меня знаете?

– Не только вас… Вот это окно вашей комнаты… Угадал-с?

Она была поражена… Он пригласил её в трактир, попить чай. Он клялся ей, что целыми днями с того вон места он стережет её выход. А по вечерам ловит её тень, мелькнувшую в окне… Он настаивал на свидании… Федосеюшка колебалась. До сих пор вся её личная жизнь была окутана глубокой тайной. Она сходилась на одну ночь и исчезала бесследно, не давая над собой никому прав, неуловимая, загадочная и свободная…

Но отчаяние и безумная жажда забвения кинули её в объятия этого вчера ещё чужого человека. Она искренно поверила в его страсть. Видя его силуэт под окнами, она волновалась, она не подозревала ловушки…

Но Петр Семеныч, как он себя называл, не на шутку увлекся. И был очень удивлен, когда почувствовал, что в этой связи верх взял на этот раз не он. Чтоб привязать Федосеюшку к себе, он осыпал её подарками. всё это входило в его программу, но он давно вышел из намеченной роли. Он боялся потерять любовницу. Он чувствовал, что она взяла его из какого-то странного каприза, что она способна его бросить, хотя была лет на двенадцать старше его… Не раз он ревновал её к прошлому, осыпал упреками, плакал… Он был очень чувствителен и часто плакал… А она любила эти сцены, так похожие на роман! Он рассказал ей всю свою жизнь… Дворянин родом, он осиротел с пятнадцати лет. Из четвертого класса гимназии должен был выйти. Никакому ремеслу его не научили. Трудиться он не хотел. Любил праздность и роскошь… (Тут он всегда делал паузу.) Он спал в ночлежках, голодал, готов был на все преступления, чтоб быть сытым. Два раза покушался на самоубийство… И вот… он встретил старого товарища по гимназии, который определил его на место.

Когда раз на свиданье, в номере, который он снял, он принес ей настоящее золотое кольцо с аметистом, она спросила его:

– Много, стало быть, получаешь, Петенька?

– Как придется… Жалованья семьдесят пять… А кроме того, и награды… Кто отличится, тот пойдет в гору… Надо только отличиться, чтоб тебя оценили…

Наконец он решил пойти на откровенность. Все равно, без Федосеюшки не обойдешься!.. Он уверял ее, что работает не за деньги, что он любит свое дело… Да… любит и гордится им… И потом это так заманчиво!.. Следить, прятаться, рисковать собою… Все охотничьи инстинкты пробуждаются в нем. Вся кровь закипает. Между ними есть трусы. Конечно… Всякая сволочь готова идти на эту должность… Но он не знает страха, нет!.. И чем больше риска, тем ему слаще. Он рожден быть Лекоком^[220] или Шерлоком Холмсом… Она читала Шерлока? Ну вот… Она должна его понимать… У него словно глаза открылись, когда ему поручили первое дело – проследить одного молодчика… А сколько волнений! Он, как актер, делает себе грим. Он одевается разносчиком, газетчиком… извозчиком… Ах, если б и она захотела! Сколько денег могла бы она заработать! С её умом, скрытностью, характером!.. Кто любит сильные ощущения, тому надо здесь работать! Его жизнь – роман… Нынче он здесь, завтра в Петербурге, потом в Киеве… Новые места, новые встречи… Нет! Ни за какие блага в мире он не отказался бы от этой работы!.. Это другим нужны деньги и награды! Он – сыщик по призванию. Ребенком он зачитывался Майн Ридом, бежал в Америку, украв деньги у матери. Его поймали под Курском и выпороли. Люди не умеют ценить фантазии…

Федосеюшка жадно слушала… И интерес к поклоннику, представшему перед нею в таком романтическом свете, как бы разжег её любопытство и её страсть.;. Но уже через час она вдруг сказала с тонкой усмешкой: «Свалял ты, значит, дурака, Петенька! Меня, говоришь, в сети ловил, а заместо того сам попался?.. Ну, а теперь, милый человек, сознайся! Кого ты там выслеживал неделю под окнами у нас? Я-то сдуру в его любовь поверила… Ну, ну, ладно! Пошутила… Только чур, не лгать с этого дня! А все, чтоб как на ладони…»

– Поможешь мне, Федосеюшка?

– А там будет видно… Сказывай по порядку!..

Она думала, что он назовет Тобольцева. И, конечно, она его выгородит… Разве не в её власти этот Петенька?

– К вам тут один нелегальный ходил. Год назад мне его на вокзале товарищ показал… Высокий такой…

– Сын хозяйки?..

– Нет, того мы знаем хорошо. Этот выше… богатырь… в очках ходит… Борода русая…

Федосеюшка села. У неё ноги ослабели разом.

– Не пойму, Петенька, о ком ты говоришь?..

– Я и сам имени не знаю. Уж как его искали только! Не проследят никак… ни где живет, ни к кому ходит. В Ростове-на-Дону летом на след напали. В Москву, говорят, выехал… Я-то с товарищем одним совсем случайно встретил его, когда из дома вашего он выходил. Только, как на грех, он взял лихача с угла и утек… Ну, да от меня не уйдет!..

– А на что он тебе нужен? – слабо спросила Федосеюшка.

– Он-то? Как на что нужен? Ведь это главарь! Его по всем городам ищут. Награду назначили… И по каким делам мог он к вам ходить? К кому?.. Целую неделю караулил, а он как в воду канул опять…

Она притворно зевнула.

– К нам народу много таскается, Петенька… За всеми не уследишь. И гости, и странники, и купцы…

Но он не унимался. Он умолял её помочь, вспомнить… Не заметила ли она, чтоб кто-нибудь давал ему деньги? Чтоб он приносил газеты, книги, чемоданы?

Она вспомнила первый вечер… слова Лизы: «Берите всё!..» Молния, казалось, пробежала в её зрачках, и вся она содрогнулась.

– А если б и впрямь давали деньги али там что?

– Так ты видела?..

– Ничего, паренек, я не видала!.. Я только спрашиваю…

– Тогда сейчас обыск там сделаем… найдем следы…

– Та-ак… – протянула Федосеюшка. – Ну, а тем, кто деньги давал, что полагается?

– Арест… Тюрьма… А там разберут после суда… Либо освободят, либо из Москвы вышлют…

– Куда? – глухо и стремительно спросила она.

– В ссылку, известно…

Она вздрогнула.

– Ну, – щурясь на свое кольцо и не видя его, продолжала она, передохнув судорожно, – а если на следы не нападут, тогда что?

– Ответит тот, кто в тюрьме будет… Пока не сознается, не выпустят…

Она вдрут подняла голову.

– Поцелуй меня, Петенька! Сослужу я тебе верную службу. Всё выслежу, всё узнаю… Только ты Анну Порфирьевну и семейство её не тронь!.. Пусти… Слушай ты! Поклянись мне перед образом, что ты из-под моей воли не выйдешь!.. Своим умом не станешь доходить… А будешь выжидать спокойно, пока я тебя на верный след не поставлю… По рукам, что ли?..

III

Прошло три недели, и вот как-то в пять часов пополудни в квартире Тобольцева затрещал звонок… Судорожный… Длительный, как бы полный отчаяния и тревоги. Катерина Федоровна кинулась отворять.

– Фимочка!.. Что случилось?

Фимочка была белая вся, и разлатая шляпа её как-то нелепо и криво сидела на голове. Губы её прыгали.

– Муж дома?

В это мгновение Тобольцев показался из столовой, с салфеткой за галстуком.

– Лиза арестована, – сказала Фимочка и села в передней.

Катерина Федоровна всплеснула руками. Фимочка вдруг зарыдала. Это было так неожиданно, так необычно для нее, что Тобольцев тут только измерил глубину этого несчастья и осмыслил его.

Катерина Федоровна принесла стакан воды, сняла с Фимочки шляпу и тальму^[221], провела её в кабинет и тщательно заперла двери. Успокоившись немного, Фимочка стала рассказывать.

Это было днем, в два часа. Кто-то позвонил, и Стеша вбежала в её комнату с криком: «Полиция!..»

В передней стояли городовые, какие-то дворники на черном ходу… Никого не выпускают. Фимочка кинулась к Лизе…

– Точно меня толкнул кто… Ничего ещё не знала, а почувствовала, что пришли за нею… Вхожу, а там обыск… Жандармы… все ящики открыты…

– А Лиза? – стремительно сорвалось у Тобольцева.

– Как каменная… Ни кровинки в лице, а видать, что гордость заела! Сидит в кресле, такая прямая, губы поджала…

– Да разве у неё было что-нибудь? – широко раскрывая глаза, спросила Катерина Федоровна.

– ещё бы не было! Когда её за машиной нашли…

Тобольцев вздрогнул.

– За какой машиной? – крикнула Катерина Федоровна.

– Ну там, не знаю… как она называется?.. Мудрено так… Сидела и печатала… А на полу целый ворох готовых… как их там?.. прокламаций…

– Боже мой! – Катерина Федоровна взялась за голову.

– И отпираться нечего, стало быть… Да она и не отпирается… «Можете, – говорит, – писать что угодно, и протокол ваш я подпишу, а отвечать на ваши вопросы я не буду…»

Тобольцев бегал по комнате, дергая себя за волосы.

– А маменька?.. Очень она потрясена? – сквозь зубы спросил он. Внутри у него все дрожало мелкой дрожью.

– Ах, что с ней было, Андрюша!.. Ей, понимаешь, не сразу сказали… Они с Федосеюшкой там, наверху, сидели обе, и Лиза не позволяла её тревожить… «Рано, говорит, ещё… Они тут часа два прокопаются…» На дело-то вышло не так… Пошарили они в её комнате, из стола всю бумагу вынули, портреты поснимали со стен, альбом взяли… Потом офицер… вежливый такой… говорит: «Остальное – постель там, подушки, матрацы – не стоит трогать!..» Я и то думаю, чего там ещё искать, когда с поличным поймали?

– Боже мой! И это Лиза!!!

– А она все свое твердит: «Прошу не беспокоить мою свекровь! Она больная… И кроме меня, никто не замешан…»

Тобольцев скрипнул зубами и подергал себя за ворот.

– Вдрут входит маменька. Я так и ахнула!.. Остановилась в дверях, за ней Федосеюшка… Лица нет на маменьке! Взглянула на Лизу и крутом на всех так пронзительно, кивнула так слегка офицеру и спрашивает: «Вы её арестуете?..» Тот щелкнул шпорами, поклонился, бумагу вынул из портфеля и показывает ей… Приказ взять в тюрьму. Прочла маменька, пошатнулась. Я к ней кинулась… А она мою руку оттолкнула, выпрямилась и говорит: «Коли её арестуете, и меня берите!.. Потому я с нею заодно…»

Тобольцев остановился, бледнея. Катерина Федоровна безмолвно всплеснула руками.

– Можете это себе представить!.. И так твердо это говорит и так пронзительно в лицо глядит офицеру… А от открыл рот… ушам, видно, не верит… А Лиза вскочила. «Зачем, маменька? – кричит. – Не губите себя… Меня все равно не спасти. И не боюсь я, маменька, ничего!.. И не жалко мне ничего… Сама на это шла… Сама… День и ночь ареста ждала…»

– Господи!.. Это Лиза!.. Кто мог думать?..

– Ну, маменька тут… Ей-Богу, Андрюша, не считала я её на это способной!.. Кинулась она к Лизе, обхватила её руками и прижала к себе… «Куда ты, туда я!..» – говорит… А лицо…

– Воображаю! Ах, я точно вижу их обеих!

– Плакала она? – спросила Катерина Федоровна.

– Кто? Маменька-то?.. Ха!.. Да ты её не знаешь, Катя!..

Тобольцев даже счастливым казался в эту минуту.

– Глаза у нее… Ей-Богу, не лгу! Прямо сверкают… Не узнать её лица! Подошел к ней офицер. «Вы, позволите, говорит, по телефону относительно вас справиться?» Она так гордо глянула на него. «Проведи, говорит, его, Фимочка, к Капитону в кабинет. Там телефон…» А сама села на кушетке, руки сложила на коленях, брови сдвинула, губы сжала… Одно слово – „сама“!.. Пошли мы к телефону. А в дверях Федосеюшка дрожит, как осиновый лист вся… и даже потемнела с перепугу. А офицер на нее, как рысь, воззрился… Идет это за мною, шпорами звенит и озирается кругом, словно все обнюхивает. Слышу, по телефону спрашивает о маменьке, как, дескать, насчет её порешат? Что-то там долго не отвечали… переговаривались с кем-то… Звонит отбой, слышу… Вернулись, а у меня руки, ноги дрожат…

– А она? – опять стремительно сорвалось у Тобольцева.

– Маменька и бровью не повела, точно не о ней дело идет. Офицер Лизе говорит: «Прошу вас, сударыня, одеться и за мною следовать. А вещи потом…»

Ну, тут я не вытерпела: «Как это потом? А белье? А подушка? Одеяло?..» Живо собрала маленькую корзиночку. Он мне все твердит: «Это успеется, потом…»

Однако городовой взял вещи… Тут маменька встает. «А я что же?» – спрашивает. «Относительно вас, сударыня, – это офицер ей отвечает, – мы никаких сведений не имеем. Мы не имеем причины, говорит, вас арестовать…»

– И Лизу увезли? – крикнула Катерина Федоровна.

– Ну да… Обняла она меня и маменьку… всем поклонилась…

– Волновалась она? – перебил Тобольцев, бледнея опять.

– Белая вся, даже губы побелели… Но ничего… «Не жалейте меня, говорит, маменька… Я, говорит, теперь спокойна буду…» И удивительно она это ска…за…ла…

Фимочка полезла за платком. Катерина Федоровна зарыдала.

Тобольцев отошел к окну и, закусив губы, долго стоял там, глядя в падавшие сумерки.

– Потом сели они в сани. Мы из окна всё смотрели… Подняла она голову, поглядела на нас так долго… Точно на…ве…ки про…щалась… А мы ей… плат…ка…ми… ма…шем…

В наступившей тишине слышались страстные рыдания обеих женщин.

Тобольцев с дергавшимся лицом вдруг словно очнулся от кошмара.

– Едем к маменьке, Катя!.. её нельзя теперь оставлять одну…

Арест Лизы вызвал глубокое волнение… Каждый из партии ждал теперь свой очереди. Одна Бессонова была спокойна.

– Напрасно волнуетесь! Я не видала более осторожного человека… Ни одной записи у нее, ни одного адреса не было…

– А с её нер-рвностью вы считаетесь или нет? – спрашивала Софья Львовна. – Все эти купцы, особенно интеллигентные купцы – выр-рождающиеся люди. И вы сами знаете, что она истеричка…

Но Таня страстно и враждебно вступилась за Лизу.

– Вы скорее выдадите, чем она! Лизавета Филипповна – это могила!

Действительно, Лиза упорно на всех допросах отрицала всякие знакомства, особенно знакомство с Потаповым… Потом совсем замолчала. Её держали в самом строгом заключении. Но через одного студента Анна Порфирьевна получила все-таки записку карандашом: «Милая маменька, не волнуйтесь за меня. Мне ничего не надо. Всем поклон».

Анна Порфирьевна говорила сыну: «Лечиться мне ни к чему. От печали я больна. Помоги мне Лизу из тюрьмы на поруки вызволить… А пока она там, ни покоя, ни сна я не знаю».

Потапов был так потрясен этим известием, когда вернулся со съезда из-за границы^[222], что опять чуть не слег…

В доме Анны Порфирьевны он не показывался, зная, что теперь за ней следят… Все были поражены переменой в нем. Она бросалась в глаза. Казалось, ослабела в нем какая-то пружина и его удивительная стальная энергия временами сменялась апатией и растерянностью. «Должно быть, я страшно переутомился, – говорил он Тобольцеву. – Во мне что-то словно надломилось!..»

Они встречались теперь то на квартире Тобольцева, то у Тани. И никогда он не приходил без грима. Он много рассказывал о съезде, о расколе в партии, об изменениях в тактике, вызванной ходом событий. Всё это он предвидел. Никогда не будет между ними единения!

– И ты, конечно, большевик?

– ещё бы!.. Кстати… Я тебя вспоминал там не раз, когда нашу фракцию – вообрази – бланкистами называли!

Вся семья Тобольцевых уже жила на даче, когда Николая уведомили, что он может получить свидание с женой. «А! Чертова кукла! – крикнул он и швырнул бумагу. – О чем мне с ней говорить? Мало я ночей из-за нее, мерзавки, не спал?»

Капитон и все женщины, особенно Катерина Федоровна, горячо осуждали его. «Чурбан бесчувственный!» – говорила Фимочка.

Потом Бессонова принесла слух, что Лиза плоха: не спит ночами, галлюцинирует даже днем. Приглашали психиатра. Назначили ей ванны и бром. Тобольцев все утаил от матери и Потапова, но очень огорчился. «Таня, – сказал он, – надо хоть лбом стену разбить, но добраться до нее!»

– Попробую…

Таня ходила в тюрьму к одному студенту, выдавая себя за его невесту. Через три дня она умудрилась принести две записки от Лизы: одну Потапову, другую Тобольцеву. В ней стояло: «Видай себя за мужа и приезжай…»

– Какой же я идиот! – крикнул Тобольцев. – О чем я думал раньше?

И вот наступил день, когда через решетку она увидала лицо, преследовавшее её днем и ночью…

Это были незабвенные минуты. Она ничего не говорила, ни о чем не спрашивала… Она только глядела, прильнув к решетке, как бы силясь утолить смертельную жажду души… И выражение этих огромных, безумных глаз было так страшно, что спазм сдавил горло Тобольцева. Он лепетал что-то без связи и смысла, и, когда прошли заветные минуты, им обоим показалось, что они пережили бесконечно много.

Офицер передал Лизе букет роз, тщательно осмотрев его. Тобольцев видел, как Лиза, кидая ему прощальный, пронзительный взгляд, страстно прижалась губами к цветам, как бы целуя его лицо… Все нервы его дрогнули. «Теперь она – моя!» – понял он. И в радости этой яркой мечты утонуло воспоминание о жалком крошечном личике среди волн черных волос и о мучительном взгляде огромных глаз.

– Очень она изменилась? – в десятый раз спрашивала его мать.

– Поразительно, – рассеянно отвечал он. – Личико крошечное… Остались одни глаза…

Она начинала плакать. А он улыбался своим мечтам.

Вся семья, кроме Николая, изощрялась в стараниях угодить Лизе подарками. Конфеты, закуски, пироги, фрукты… всё это посылалось кульками. И вся тюрьма ждала этих приношений. Но Тобольцев один приносил ей цветы, и она не выпускала их из рук… Теперь ему давали свидания, и Лиза жила только этими минутами. Галлюцинации её кончились… Потапов до безумия завидовал Тобольцеву. Но не смел рисковать собой.

Наконец Лизе дали свидание без решетки.

Она так внезапно вошла в комнату, что Тобольцев чуть не упал от волнения. А Лиза глухо ахнула и кинулась к нему на грудь… Офицер отвернулся. Он чувствовал, что о нем забыли…

IV

Был яркий день в конце июля, когда Лиза с Анной Порфирьевной и Тобольцевым выехали в коляске на дачу. Свекровь внесла пять тысяч залогу, чтоб иметь Лизу на поруках.

Дома с нетерпением ждали этой минуты. Все знали, что коротка будет волюшка для Лизы и что ей грозит или крепость на три года, или ссылка с лишением прав… Заказан был роскошный завтрак. Женщины, дети и прислуга надели светлые платья. Даже Николай решил быть корректным под давлением матери, Капитона и «сестрицы».

Наконец коляска подъехала. «Лиза!» – истерически крикнула Катерина Федоровна, выбегая за ворота.

Они обнимались, вскрикивали, рыдали на плече друг у друга… И целых пять минут, пока Лиза переходила из объятий в объятия и опять возвращалась к тянувшей её за шею и рыдавшей Катерине Федоровне, – ничего не было сказано… Ни одного слова!.. Только женщины, бонна, дети и Стеша всхлипывали, зараженные волнением Катерины Федоровны, а мужчины стояли бледные, потупившись, закусив губы… Это была радостная и тяжелая минута.

Лиза никогда не думала, что привязанность Катерины Федоровны к ней так глубока. Ей казалось, что идейная рознь бросит между ними бездну. Наконец, страсть к Тобольцеву так заслонила от неё другие интересы и лица, что теперь эта любовь Кати и участие родственников потрясли её необычайно. Это было опять-таки и хорошо, и тяжело в то же время… Это связывало руки… Лиза не хотела разбираться, почему связывало… Она была разбита.

Тотчас после завтрака, прошедшего среди бессвязных возгласов, деланного веселья и жутких пауз, она ушла в свое «русалочье царство» и легла на кушетку с закрытыми глазами.

Весь дом замер. Детей увели в лес. Лиза была в странном забытьи, как бы на границе сна… Что-то мешало ей заснуть и забыться вполне… Где-то в мозгу или в сердце что-то ныло… Что-то надо было додумать, понять, осмыслить… что-то неожиданное…

Вдруг она открыла глаза и свесила ноги… Сон был далеко… Сердце начинало стучать с глухой болью, медленно, но тяжко…

Что-то поразило ее, когда она увидала Катерину Федоровну за завтраком… Отекшее лицо, широкая блуза большой живот, утиная походка… «Опять?!!»

Лиза сидела, выпрямившись, и глядела в одну точку.»

Как дико казалось ей сейчас, что все эти пять месяцев, пока она томилась в одиночном заключении, отрезанная от мира, обвитая заколдованным кольцом её бредовых идей, – здесь жизнь текла по-прежнему!

Обедали в определенные часы, ходили на службу, в гости… ложились спать, обнимались… И плодили детей… Она охнула и схватилась за сердце…

И там, среди товарищей, шла обычная жизнь… Работали, кипели… забывали о тех, кто вырван из жизни и брошен в каменный мешок… Шли вперед, не оглядываясь на павших… Разве мало дела? Разве есть время останавливаться? А может быть, она никому не нужна? Или такие, как она, нужны как чернорабочие, гибель которых незаметна?.. Она припоминала: Катя Кувшинова родила девочку. Муж ее, не переставая работать в партии, хлопочет о поступлении в университет. У Бессоновой болели дети скарлатиной, и она засела дома… Когда это было? На Пасхе… Зейдеман обвенчался с Софьей Львовной… Потапов уехал на юг… У всех своя жизнь, с неодолимой властью инстинктов, жизнь, мощной волной захлестнувшая её образ в памяти друзей… Потапов… Вздох приподнял её грудь… Не верила ли она когда-то, что любовь Стёпушки сильна, как смерть? Что ничто не затемнит её образа в его преданном сердце?.. И это – обман!.. В тюрьме она слышала о нем… Мог ли бы он работать так энергично эти месяцы, казавшиеся ей годами, если б он любил её так, как она мечтала?..

Легкий стук в дверь.

– Ты не спишь, Лиза?..

Она вскочила. Краска залила её лицо.

– Войди… Я не сплю…

Катерина Федоровна вошла, переваливаясь, села в кресло. Огромные, горячие глаза Лизы пронизывали всю, как бы глядели ей в душу…

– Боже мой!.. Боже мой!.. До чего ты похудела, Лизанька! Личико с кулачок… Одни глаза… – И она вдруг заплакала.

Лиза провела рукой по лицу, словно снимая паутину, и села на кушетку. Эти слезы не доходили до её сознания и не трогали ее… «Пока я была там, все шло по-старому, – било, как маятник, в её виски. – Обедали, смеялись, обнимались… плодились и множились».

Катерина Федоровна вытерла слезы и вздохнула.

– А я, Лиза… видишь?.. Опять беременна… (Лиза вздрогнула и потупилась.) Ты не можешь себе представить, как меня это огорчает!.. Я так мечтала выкормить Адю… Это такое блаженство кормить самой! Пришлось взять кормилицу. Теперь волнуюсь каждый день. Баба капризная, избалованная и… кажется, истеричка… Это ужасно! Как поручиться, что она не передаст ребенку нервности? Она царит у нас в доме. Я ей в глаза гляжу… Подарками засыпали её и я, и бабушка, и Капитон… А она все губы дует…

– И ты… давно… Давно это… случилось?

Задумавшаяся Катерина Федоровна встрепенулась:

– Что случилось?.. Ах, это?.. Вот когда он из Киева вернулся.

Лиза встала так стремительно, что Катерина Федоровна отшатнулась. Она видела, как мгновенно исказилось маленькое личико…

– Лизанька!.. Тебе больно?.. Что с тобой?

Она стояла у террасы, прислонившись к притолоке, закинув голову, стиснув губы, чтоб удержать исступленные вопли, рвавшиеся из души, держась за грудь обеими руками.

– Боже мой!.. Что это? Хочешь воды?.. Ах, графина нет!

Катерина Федоровна кинулась к звонку.

Когда Стеша принесла воду, Лиза уже лежала на кушетке лицом вниз, впиваясь скрюченными пальцами в волосы и дергая, их в припадке невыносимых нравственных страданий. Глухие стоны срывались у нее. Катерина Федоровна, стоя рядом, гладила её по спине.

– Бедняжка! Выпей воды… Стеша, принесите валериановые капли! Скорее, пожалуйста!.. Что значит тюрьма!.. Разбила ты свое здоровье, Лизанька…

Через полчаса, когда Лиза в качалке лежала в своем саду, за густой стеной лиственниц, Катерина Федоровна рассказывала, повинуясь настойчивому требованию больной знать все… «Все до мельчайших подробностей, как вы без меня тут жили…»

– Ты ведь знаешь, Лизанька, что вся моя жизнь теперь в Аде… Когда я схоронила маму… Как, ты разве этого не знала? Да, да… Помню… ты была больна… Запрещёно было тебя волновать… Ах, это было такое горе, Лизанька! И рассказать я тебе не могу… Умерла она внезапно, точно заснула… без страданий. Я целый месяц плакала безутешно. Траур нынче сняла только для тебя. Завтра опять надену. Да не в этом дело… В моем сердце, Лизанька, такая страшная пустота осталась!.. И только вера спасает меня от отчаяния, только молитва за неё день и ночь.

Она горячей, сухой рукой коснулась инертной руки Лизы.

– Вот ты и пойми теперь, что пережила я за эти ужасные полгода! Твой арест, смерть мамы, эта беременность, Адина болезнь. Да… Ведь я долго не понимала, почему его рвет… Ведь я ему отравленное молоко давала. Наконец глаза открылись! И… прости Господи, мои прегрешения!.. Много жестокого я тогда Андрею наговорила. Ведь я так береглась для Ади! Мне так радостно было… лишать себя… всего… для моей крошки!.. Но что будешь делать с этими мужьями? Он какой-то сумасшедший вернулся из Киева. Опьянил его, что ли, этот успех? И сама не знаю, как я поддалась?.. Как он обошел меня?.. Но сердце чуяло, что это… безумство его… даром не пройдет…

Она помолчала, печально глядя на пышные кусты роз, нежившиеся на солнце, на бледное личико с закрытыми глазами, на трагический излом черных бровей.

– И вообще эти мужчины… Как далеки они от нашей души!.. Все у них к одному сводится… Смеемся ли мы или плачем, все будит у них желание… Даже дико, Лизанька! Когда я хоронила маму и плакала на его груди, ища сочувствия, он все с тем же… ко мне шел… И это они называют «утешить»…

Она вдруг покраснела и рассмеялась.

Лиза охнула и прижала руки к сердцу.

– Я начинаю думать, Лизанька, что слова: «высокий, чистый, чувства высшего порядка» – всё это женщинами выдумано. А для мужчин – это «одна словесность»… как говорит Капитон… Удивительно несложен у них аппарат душевный! Счастливцы!.. Знаешь, когда скончалась мама, я ещё сильнее привязалась к Аде. Мужа это пугает. Он сердится, говорит, что это безумие – в ребенке сосредоточивать всю душу… Возможно! Эта любовь роковая, чувствую… Если б… что случилось с Адей… я не смогла бы пережить… Ах, Лизанька! Ты ещё не видала его. Какой он красавчик стал! Ведь ему десятый месяц идет. Он всех знает, всем улыбается. Характер чудный! Зубки есть… На днях ходить начнет. Удивительно быстро развивается! «Чудо-ребенок», – смеется Андрей… И, представь, ничего моего нет! Точно Сонин сын…

– Сонин? – Лиза словно проснулась и села. – Почему Сонин?

– Вообрази: такая игра природы!.. Андрей и Соня так слились в этом личике, что трудно сказать даже, на кого из них он больше похож… Постой! Я сейчас принесу его. Ты взгляни сама… Ведь ты его почти полгода не видала…

– Подожди… Сядь!.. Что я хотела сказать?.. Да… А где она?

– Кто… Соня?.. Ах, Лизанька, это целая драма! Это опять ужас один… Когда тебя арестовали… кажется, недели две спустя, прибегает ко мне Чернов… Да… Как сумасшедший врывается в спальню и начинает рыдать… Что такое? Оказывается, он ревнует к Андрею… Вообрази! Не безумец ли? Кричит, что она его обманывает, что они встречаются где-то в номерах, пока он занят в театре… Что у него есть доказательства… Я хотела его прогнать… А он упал наземь, стал кататься по ковру, хватает мои руки, целует юбку… Совсем невменяемый…

– Н-ну? – Глаза Лизы пронизывали Катерину Федоровну.

– Ну конечно, вздор, бред алкоголика… Эта несчастная Соня! Понимаешь? С первого дня свадьбы он начал терзать её ревностью. Не смей никуда ходить, ни на кого глядеть!.. На уроки её конвоирует, с уроков домой провожает… Под окнами подглядывает… Даже Конкины подметили и на смех его подняли. Каково это жене, подумай!.. А если у него репетиция, так он рвет и мечет. А играет он, – она изволь торчать за кулисами или в его уборной!.. Мы долго ничего не знали. Сонька, оказывается, скрытна и горда. Я даже не ожидала от нее. Ни одной жалобы!.. На все вопросы: «Счастлива и довольна!..» А сама худеет, тает… Хорошо счастье!.. И вот только после этого скандала у нас глаза открылись. Соня расплакалась и все мне рассказала… Оказывается, он её бьет… Можешь себе представить, какой негодяй? Бить женщину?.. А она ещё защищает его. Ну, не дура ли? Не тряпка ли? «Он, говорит, страдает…» Так бей себя, коли страдаешь, коли тебе больно!.. Я его изругала, то есть на все корки!.. А он ревет… кричит: «Застрелюсь!..»

Она передохнула.

– Измучили они меня невыносимо! Жаль Софью… А Андрей только масла в огонь подливает, твердит ей: «Брось его!» Ну, что хорошего бросать? Точно не знает, как у нас на разводку глядят!

– А почему же он ревнует? Значит… – Лиза осеклась.

Катерина Федоровна вспыхнула.

– Ничего не значит… Значит, что он – набитый болван!.. Разве Соня чужая Андрею? Из-за того, что он её повезет в оперу или на выставку, делать такой скандал?.. Я и то Андрею говорила: «Брось!.. Не связывайся…» Сердится: «Это, говорит, возмутительно! Нельзя потакать такому безумию! Я, говорит, из принципа не уступлю… Раз Соня хочет идти со мной в оперу, она должна идти, хотя бы он голову себе размозжил после того!..» Ты ведь знаешь его взгляды, Лиза?.. И до того его ненавидит Чернов, что, ей-Богу, я одно время боялась, что он его где-нибудь ночью подстережет, да и всадит ему нож в сердце… От такого неврастеника злосчастного все станется… А Андрей смеется: «Я, говорит, ногтем его придавлю… Есть кого бояться!»

– А где… она теперь? Сюда часто… приходит?..

– Да их нету в Москве давно… Как начался пост, он её увез в именье дяди, под Харьковом… Каков?.. Заработка лишил, уроков казенных. «На что, – спрашиваю, – жить будете?» Отвечает: «На подножном корму проживем до лета у дяди…» Нервы, видите ли, У него развинтились… А на лето взял ангажемент… Турне по волжским городам. Хочет и Соню пристроить на сцену. Ужасно!.. Такой вертеп, такой омут! Слава Богу, что мама не дожила до этого горя! «Не стану, говорит, я врозь с нею жить! Лучше петлю на шею„.»