Дух времени
TekstXVI
Когда Тобольцев в сумерках подъехал к дому с Соколовой, закутанной в оренбургский платок Засецкой, ему отворила нянька. Она всплеснула руками, увидав его растерзанное пальто и чужую шапку на голове.
– Тише! – резко остановил её Тобольцев. – Где барыня?
– В спальне барчука кормят…
– Не смейте ей говорить ничего! Спрячьте сейчас куда-нибудь это пальто…
Он вышел на крыльцо и почти внес из саней в комнату миниатюрную девушку. Она ослабела и дремала всю дорогу.
– Сюда! Не бойтесь! Я вас познакомлю с моей женой…
Он ввел курсистку в свою спальню-кабинет, снял с неё пальто и уложил её на диван. Повязка на её лбу сбилась. Лицо её было мертвенно, до жуткости бледно.
Нянька стояла в дверях с прыгавшими глазами. Тобольцев приказал ей постелить постель, раздеть и уложить девушку. Ее, действительно, лихорадило. И она не протестовала.
Сам он вымыл руки на кухне, переоделся и пошел в спальню жены. Она только что кончила кормить и осторожно укладывала в люльку задремавшего ребенка. На шаги мужа она обернулась: «Ну, куда ты вечно пропадаешь, Андрей!»
Слова замерли на её губах, такое у него было лицо. Она машинально застегивала капот на груди, не сводя с него глаз и медленно бледнея.
– Что случилось?.. Что вы от меня скрываете?
Он крепко затворил дверь спальни.
– Сядь и слушай!
Ее лицо менялось во время его рассказа. Синие глаза сверкали, но она слушала молча, сжав губы. Только когда у него сорвались слова: «Я видел, как упал знаменосец…», она вдруг встала.
– Ты был там?
– Да, да… Я был там… Я все видел…
Она тяжело дышала и бледнела с каждой секундой.
– Ты попал туда… случайно? – медленно спросила она.
– Нет! Я пошел, как сочувствующий… Потому что мне было стыдно сидеть в безопасности, когда другие идут на гибель!
– Андрей! Ты не смел этого делать!
– Почему?
– И ты ещё спрашиваешь?! Разве у тебя нет обязанностей передо мной и сыном? А если бы тебя убили?
– Каждый день, Катя, убивают и ссылают людей… Никто не спрашивает, что будут делать их семьи!
Она сдавила виски и беспомощно села опять в кресло.
– Ах! Теперь понимаю… Лиза была здесь и плакала… Она, значит, думала, что ты убит… Она, значит, это знала?
– Она тебе сказала что-нибудь?
Катерина Федоровна вскочила опять и топнула ногой.
– Ничего не сказала!.. Вы сговорились меня обманывать…
– Тише!.. Не кричи!..
– Я бы никогда не пустила тебя, если б знала!.. Никогда!..
– Тише!.. Здесь есть чужой человек… Ему нужен покой…
– Что такое? – Она задохнулась и приложила руку к груди.
Он рассказал ей, в чем дело. Она дрожала всем телом, закрыв лицо руками.
– Катя, я твои убеждения знаю и насиловать их не хочу. Но я верю, что ты… христианка и что у тебя сердце есть… Я помню, с каким самоотвержением ты ходила за дочкой Капитона. Я тебя тогда за эту доброту твою так высоко поставил…
Она открыла искаженное лицо.
– Дочка Капитона?.. Нашел с кем сравнивать! Невинный ребенок и преступница… Как я могу отнестись к ней, когда для меня она если не преступница, то безумная девчонка?.. Я ей это скажу в лицо!
Он побледнел.
– Ты этого не сделаешь!
– Почему? Почему??! Кто запретит мне это?
– Я!! – Он ударил себя в грудь. – Помни: там, где я живу… эти люди не должны получать обид и унижений!.. Берегись, Катя!.. Я тебе не прощу этого никогда!
– Как? Ты грозишь?.. Это ты грозишь мне?.. Ты хочешь выбирать между ними и мной??
– Это ты ставишь так вопрос, но я… Молчи, Катя, молчи!.. Есть слова, которые не забываются…
Он схватил себя за голову. Она никогда не видала его в таком волнении. Но она тоже была вне себя.
– Да… есть такие слова, Андрей! И ты их сейчас сказал… Ну, так знай же: если ещё когда-нибудь ты пойдешь под пули, забыв… или презрев… что у тебя есть жена и ребенок… помни, Андрей: я разорву с тобой навсегда! Я не прощу такой низости… Я пойму, что ты разлюбил меня… И уйду!
Глубокая тишина настала в комнате. Слышалось только их прерывистое дыхание.
– Хорошо… Да будет так! – заговорил он первый, медленно и с трудом. – Если ты не допускаешь, что, любя тебя и сына, я могу пойти… на площадь, где мои единомышленники смело исповедуют свою веру… Если ты думаешь, что женщина, семья и любовь существуют в мире только для того, чтоб делать из нас трусов или ренегатов…
– Ты лжешь!.. Я этого не говорила…
– Пусть будет так!.. Я знаю теперь, чего мне держаться… И если… зная это, я все-таки пойду к ним, когда их избивают, а не буду сидеть здесь, цепляясь, как трус, за твою юбку (он скрипнул зубами. Ей вдруг сделалось страшно.)… думай, пожалуй, что я разлюбил тебя… Но помни и ты, что никакие узы, никакие связи не заставят меня поступиться моими убеждениями! Если я не пойду на следующую манифестацию, то не потому, что побоялся твоих угроз, а потому, что в данном случае мне надо стоять в стороне… Я кончил, – резко оборвал он, подошел к ночному столику, налил себе стакан воды и выпил её залпом.
Внутри все начало дрожать у неё мелкой дрожью. Она его не узнавала – этого беспечного, веселого Андрея… Странный излом его бровей, какой-то новый блеск его глаз и усмешка – всё было чуждо в этом лице! Чуждо и… жутко… Она села опять, чувствуя, что у неё дрожат ноги. Голова у неё тихо кружилась.
– Андрей! – слабо позвала она его. – Ты уходишь?
Он оглянулся у двери. Что-то дрогнуло в его лице.
Вдруг он порывисто перебежал комнату и схватил её в объятия.
– Катя! – сорвалось у него – не то вопль, не то рыданье.
Она была так потрясена, что заплакала… Но приласкать его теперь, видя его опять покорным и слабым, она не хотела. Она хотела победить в этой тайной борьбе между ними; победить угрозой, выдержкой, холодностью; получить над ним, словом, ту власть, какую – верилось ей – она имела над ним в первые дни их сближения. Неужели он ускользнул из её рук?.. Неужели он охладеет? Для неё это был вопрос целой жизни, всего будущего.
Он точно почувствовал этот холод между ними и, медленно разжав объятия, отстранился. «Я сейчас иду к матери и скоро вернусь. Я на тебя оставляю больную. Она заснет… и может бредить… назвать имена… Этот бред никто не должен слышать, кроме тебя!.. Я верю, что ты её не обидишь», – подчеркнул он.:
Она молчала, не поднимая глаз.
Когда он ушел, она медленно подошла к двери его спальни и остановилась с бьющимся сердцем. Нянька шмыгала мимо с прыгающими глазами и с таинственной миной…
«Если догадается? Проговорится? Донесет?.. Не она, так другой… дворник?..» У неё руки сразу стали холодными.
Она толкнула дверь и вошла.
На подушке, с лицом белым как полотно, лежала черная головка. Девушка спала. Повязка на лбу почти закрывала её профиль. Но в остром подбородке и полураскрытых тонких и упрямых губах было так много зловещёго, так много силы и индивидуальности, что Катерина Федоровна вздрогнула.
Она заперла дверь, беззвучно села в кресло у кровати и закрыла лицо руками.
* * *
В семь часов у подъезда Тобольцевых, в Таганке, дрогнул звонок. Лиза ахнула и бросилась в переднюю. Увидав Тобольцева, она дико крикнула и, обхватив руками его голову, истерически зарыдала.
– Лизанька… Лизанька… Бог с тобой!..
Он был потрясен до глубины сердца. «Она любит меня по-прежнему, – понял он. – Какое счастье!»
Да, ему нужно было это счастье сейчас! Нужно было больше, чем когда-либо!.. Обняв рыдавшую Лизу, он прошел в её будуар, не снимая пальто и калош; сел с нею на кушетку, как они сидели встарь, и покрыл её головку нежными поцелуями. Он молчал. Нервы его были разбиты. Слезы загорались в глазах… Отдохнуть!.. Забыться хоть на мгновенье в этой милой комнате, от ласки дорогой женщины!.. О, как благодарен был он судьбе за то, что в это мгновение она послала ему Лизу и её беззаветную любовь!
– Я жда… ла… Думала, сердце не выдержит… – слышал он её лепет. – Если б тебя убили… я умерла бы…
– Лизанька… Ты меня любишь? Как прежде?
– Люблю, люблю… Во всем мире тебя одного!!
Он задрожал… Сила и глубина этого голоса пронзили его сердце. Нет!.. Он не может ответить ей таким же чувством. Он ищет только забвения… Но разве мыслимо сказать это ей?!
Казалось, прошлое исчезло… Все, что стало между ними за эти годы: женитьба его, её связь с Потаповым, – все забылось… Так чувствовала она… Но не он.
– Лизанька, вытри теперь слезы и слушай… Надо маменьку подготовить… Я вам, может, к ночи студента одного раненого сюда доставлю. У него к ночи бред будет от ран. Многое может сказать в бреду… Берешься ты за ним посидеть ночь?
– О да, да!.. Конечно…
– Ну вот… Федосеюшку эту или Стешу не допускай к нему! А я через полчаса должен домой ехать. Только ты не бойся за меня! Завтра опять демонстрация будет, но я не пойду туда… Я многим нужен сейчас… Мне больницы объехать утром надо… Справки навести о двух студентах… А ты Таню пришли ко мне походить за больной…
Они крепко обнялись на прощанье. Он отклонил её головку и поцеловал её захолодевшие губы.
«Это будет… это будет…» – мгновенно, как блеск молнии, из тайников их душ поднялось предчувствие у обоих в один и тот же момент… И снова утонуло в черной бездне Бессознательного…
Часть четвертая
Наступила пора,
Что бредом казалось вчера.
Эм. Верхарн[208]
Лишь своей воле покорен свободный дух.
Свой мир создаст отрешившийся от мира.
«Ты должен!» – вот имя Дракона.
Но дух, превратившись во льва, говорит: «Я хочу».
Ницше[209]
I
Лиза возвращалась с покупками из города, когда заметила, что прямо по улице бегут мальчики с пучком телеграмм… «Падение Порт-Артура…»[210] Сердце её застучало. Она пробежала телеграмму и велела извозчику ехать на Пятницкую.
– Слышал? Порт-Артур пал…
Извозчик, молодой парень с смелым лицом, дрогнул и замедлил ход лошади.
– Да неужто?
– Вот телеграмма…
– Бож-же ты мой!.. Вот тебе и дождались праздника!
– Жаль, что ли?
– А как же не жалеть, сударыня?
– А на что он тебе нужен?
– Порт-Артур-то? На что нужен? Наша краса – наслажденье!
Лиза усмехнулась, кутаясь в меха.
Тобольцев поправлялся от инфлюэнцы и не выходил ещё. Лиза молча подала ему телеграмму.
– Ух! – сорвалось у него. – Точно камень с плеч свалился!..
– Боже мой! Какое несчастие! – крикнула Катерина Федоровна и вдруг заплакала… Тобольцев улыбался. Он был рад, что нашлось-таки событие, вырвавшее жену его хоть на мгновение из заколдованного круга её «бредовых идей», как он называл «мирок Ади».
А Лиза стояла с каким-то «пустым» лицом, бесстрастным и далеким. «А на что тебе Порт-Артур, Катя?» – спросила она, как спрашивала извозчика.
– Дура!.. Что за идиотский вопрос? Небось я русская?
– И я русская.
– А тебе он не нужен?
– Мне?.. Нет….
Катерина Федоровна побагровела.
– Уйди, уйди, ради Бога!.. И без тебя тошно… Вы разве любите Россию? – с внезапным озлоблением сверкнула она глазами на мужа. – Вы хуже жидов… Ах, молчи!.. Мне вредно волноваться!
И она ушла, хлопнув дверью.
Дома Лиза застала странную картину. Капитон рыдал в гостиной матери над добавочной телеграммой. Фимочка, комично поджав губы, глядела на мужа. А на диване Анна Порфирьевна вытирала слезы. Николай стоял тут же с сонным лицом.
– Никак и вы, маменька, всплакнули? – удивилась Лиза. Фимочка подмигнула ей на мужа. – А на что вам Порт-Артур, маменька? – спросила Лиза, глядя ей в лицо теми же пустыми глазами.
– Ах, Лизанька! Солдатиков жалко… Сколько они там настрадались!.. И все задаром…
Капитон поднял распухшее лицо и подхватил с ненавистью:
– Как на что?.. Проспала ты, что ли, эту войну? С луны свалилась?.. Царица небесная!.. Она не знает, на что нам Порт-Артур…
– А ты сам знаешь?
– Я-то?! – Капитон даже захлебнулся.
Фимочка прыснула со смеху.
– Ну да, ты!.. На что он тебе нужен?
– Мне-то?!
– Ум за разум зашел у нее, братец, – вмешался Николай. – Потому – все теперь с образованными людьми компанию водит… её голыми руками теперь не возьмешь…
Лиза поглядела на него теми же прозрачными глазами, и вдруг все лицо её задрожало от немого смеха.
– Ты, пожалуй, скажешь, что и тебе Порт-Артур нужен?
Николай вспыхнул.
– Ах!.. Уж и полосатая же ты дура после того!..
– Николай… Здесь не кабак! – прикрикнула на него мать.
– Да нешто, маменька, может сердце стерпеть, когда такие вещи слышишь?!
– Плюньте, маменька! – холодно сказала Лиза. – Не могут такие люди меня оскорбить…
– ещё бы!!! Где нам?.. Кто с бесхвостыми курсистками возжается…
– С какими??
– С бесхвостыми да с стрижеными… Вот что!
– А ты где хвостатых людей видал? – серьезно спросила Лиза.
Фимочка прыснула и опять замахала руками. Побагровевший Николай собирался опять «облаять» жену, но его стремительно перебил Капитон:
– А незамерзающий порт на Дальнем Востоке России не нужен?
– Все равно замерзает…
– Коли в тебе любви к родине нет, ты хоть бы мужичка русского пожалела… Он там костьми лег…
– Я-то жалею. Это вам никого не жаль… Разве это война? Это – бойня… А спроси-ка русского мужичка, на что ему Порт-Артур?
– Брось, Капитон! Охота с бабой язык трепать!..
– Нет, уж очень обидно… На всякую сволочь: курсисток, студентов да ссыльных – тысяч не жалеет, а на флот и в Красный Крест хоть бы грош пожертвовала!
– Жертвуй сам… Кто тебе мешает?..
– ещё бы мне кто помешал! Да и маменьку вы тоже с Андреем словно оболванили… Простите, маменька, не в обиду вам! А мы с сестрицей Катериной Федоровной прямо диву даемся на черствость вашу… Обошли вас… околдовали…
– Я, Капитон, до пятидесяти лет своим умом жила, а не газетным… Судить меня никто тебе не мешает, но только не в глаза. Этого я тебе не позволю…
– Ступай к сестрице, на Пятницкую! – вмешалась Фимочка. – Там и поскулите на досуге, и посудачите…
Капитон свирепо скосил на неё глаза, и она опять весело расхохоталась.
– Гос-с-с-поди!.. Живут же такие люди на свете! – вылилось прямо из сердца Капитона. – За ножку бы таких, как вы (взгляд его обнял Лизу и Фимочку), да об угол! Чего вы стоите после этого? – Он встал и пошел из комнаты.
Фимочка закричала ему вслед:
– Поди, затепли свечу перед портретом Стесселя! Авось полегчает… Ха!.. Ха!..
Вечером Капитон поехал на Пятницкую делиться впечатлениями с кумушкой.
На другой день Лиза сказала у Тобольцевых, куда вся семья явилась навестить поправлявшегося Андрея Кириллыча:
– Скажите слава Богу, что теперь скоро войне конец…
– Что такое? – крикнула Катерина Федоровна, меняясь в лице. – У нас отняли Порт-Артур, а мы будем войну кончать? Да кто ж теперь говорит о мире? Только изменники… Точно у нас нет армии? Нет эскадры и Рожественского[211]?
– Целый подводный флот! – вставил Тобольцев.
– Ну да! – не вслушавшись, подхватила она. – Что и я говорю?.. Как можно мириться! А честь России?.. До последней капли крови надо сражаться!
– Не волнуйтесь, сестрица, – вмешался Капитон. – Вот снарядят третью эскадру…
– Из гнилых ящиков, – не унимался Тобольцев, к искреннему удовольствию Фимочки.
– Поглядим мы тогда на гениальных японских адмиралов!
– Уж конечно, из-за того, что вы на банкетах дурацкие ваши резолюции выносите, война не кончится… Кто вас боится?
– Кукиш показывают из кармана, по обыкновению…
– Пока костьми не ляжет последний солдат, Россия отступить не смеет! И не отступит! – страстно крикнула Катерина Федоровна.
Новый год застал ещё более обострившиеся отношения между всеми членами семьи. Два лагеря обозначались все резче.
– А кто горевал, что сделок никаких нет и что война разоряет? – спрашивала Лиза мужа и Капитона.
– И пусть разоряет! – кричал Капитон, стуча кулаком по столу. – Не мы одни терпим… Не токмо, что барышни и доходы… жизнь свою каждый должен нести…
Его патриотизм, однако, не ограничивался словами. Он пожертвовал крупную сумму на флот и подбил Николая сделать вклад. Тот, однако, схитрил и потихоньку от жены скостил эту сумму с дивиденда на её паи. Капитон вообще возмущался тем, что купечество «жмется».
Тобольцев устроил побег за границу Соколовой и Иванцову. Вера Ивановна, Марья Егоровна и Дмитриев (оставшийся в живых) – все были арестованы. Детей Веры Ивановны Тобольцев отдал в знакомую семью. Он был уверен, что через два-три месяца всех их выпустят. Одному Дмитриеву грозила ссылка.
* * *
День 9 января оставил глубокий след в душе Катерины Федоровны. Капитон и она были так ошеломлены всем, что слышали и читали, что ни одним словом не возражали Тобольцеву, когда он в гостиной матери старался выяснить все значение этого события. Чувствовалось, что перед таким стихийным явлением почва заколебалась под их ногами. Привычный мир представлений рухнул.
Тобольцев не мог забыть ужаса жены, когда она узнала подробности от Капитона. «С детьми на руках», – шептала она, остановившимися глазами глядя перед собой. И по щекам её бежали слезы.
Тобольцев был глубоко взволнован. Он видел такие метаморфозы в эти дни! Так много потрясающих отречений! Такие удивительные пробуждения… Он ждал…
Все эти дни он вместе с Лизой или один переходил с заседания на заседание, слушая среди напряженно-взволнованной толпы страстные доклады очевидцев.
Он пригоршнями сыпал в шапку, лежавшую на столе председателя, собранное им среди купцов и банковских служащих золото. Он толкался в кружках, среди «седых» и «серых», всюду свой и желанный, хотя и внепартийный.
Через неделю Потапов впервые пришел к Тобольцеву. Когда в столовую подали самовар, Тобольцев с сияющим лицом ввел Степана и представил его жене: «Катя, вот мой лучший, единственный друг, Николай Федорович, о котором я тебе так много говорил!.. Прошу любить и жаловать!»
Она встала. Вся кровь отхлынула от щек её к сердцу, когда она встретилась глазами с Потаповым. Она не разжала губ, не нашла ни одного слова для этого «друга», которого возненавидела смутным инстинктом ревнивой и властной души… Налив им по стакану, она поспешно вышла на кухню.
– Я позвоню, когда будет нужно… Без зова не ходите в столовую! – Насупленные брови её не раздвинулись в этот вечер. Притворяться любезной она не желала. С какой стати? А у самой стучало в голове: «Приметила ли нянька его лицо? Не подслушал бы кто у дверей… Хорошо ли задернуты шторы?..»
В три часа ночи, когда Тобольцев запер за гостем парадную дверь, он нашел жену в кресле. Она дремала в столовой и вскочила на его шага.
– Он ушел? – крикнула она.
– Да… Что это значит?.. Почему ты не спишь?
– Слава Богу! Уж я боялась, что ты его спать оставишь… От тебя станется…
– Я его оставлял, Катя. Но он чувствует твою враждебность. Я очень огорчен его уходом…
– Но ведь за ним следят, Андей! В такие дни!..
Он сделал жест усталости.
– За кем из нас не следят? Думаешь ли ты, что я считаюсь благонамеренным?
Она помолчала, тяжело дыша, как пришибленная.
– Зачем он приходил?.. Неужели он не чувствует, что не имеет права ходить к тебе теперь, когда ты женат?
Они смотрели друг на друга, бледные, и словно меряясь силами.
Вдруг он подошел вплотную к её креслу. И его гневное лицо показалось ей невыразимо прекрасным, но совсем чужим и страшным.
– Катя… Ничто не изменилось в моей жизни и в сношениях с людьми, оттого что я тебя полюбил! Ни в чувствах, ни в поступках своих я никому не отдаю отчета. Ни о каких правах твоих на меня тут не может быть речи! Мне чужд этот язык… Пойми! Он мне так же дорог, как и ты… И не пробуй… никогда не пробуй говорить мне: «выбирай: я или он!»
– Ты выберешь его? – побелевшими губами прошептала она.
– Не знаю! – сорвалось у него с страстной силой. – Но чувствую, что, если из любви к тебе я отрекусь от него, я пущу себе пулю в лоб!.. Потому что не смогу простить себе такой измены!
– Кому измены?.. Андрей!
– Самому себе! – Он ударил себя в грудь. – Таких минут честные люди пережить не могут…
Он вышел, смолкнув внезапно, словно спазм схватил его за горло… Она осталась неподвижной в кресле.
Пробило пять часов, она все ещё сидела в темноте, глядя в одну точку, и ноги и руки её были ледяные.
Дружба Тобольцева со Степаном за эту весну, казалось, пустила новые корни в их душах. Они встречались у Анны Порфирьевны и у Лизы; у Тани и у Майской, а чаще всего у Бессоновых. Сам Бессонов ещё в университете был дружен с обоими, хотя был старше их… По-прежнему Степан отдыхал всеми нервами в «келии» Анны Порфирьевны или в комнате Лизы… «А ещё лучше, Андрей, – говорил он, – лежать на твоей тахте, слушать твои бредни об анархизме и молчать. Точно ванную берешь после длинной дороги в грязном и душном вагоне… И люблю я эту твою комнату теперь… просто до подлости!..»
Степан заметно стал смелее. Один раз он насмешил Лизу и перепугал Анну Порфирьевну, явившись с какого-то заседания брюнетом, с черной бородкой, в статском и в шинели с бобрами. Весь вечер он дурил, подражая кому-то, «с шиком» носил бобры и цедил сквозь зубы или, как мешок, наваливался, сидя рядом с Анной Порфирьевной, на её плечи.
– Господи помилуй! – говорила она, отодвигаясь.
– Это высший тон, – басил он. – Эта так один «человек в моде» делает… Вдруг сомлеет и к соседке на плечо! В избытке чувств, значит… Эх, Анна Порфирьевна! Совсем вы «шика» не цените… – А Лиза и Тобольцев хохотали, как безумные.
Наступил-таки день, когда Капитон встретил Потапова на лестнице дома, лицом к лицу, и вздрогнул от ужаса.
– Он самый, – усмехнулась Анна Порфирьевна, всегда провожавшая гостя до передней. – А коли боишься, держи язык за зубами!
– Маменька, вы нас погубите! Беглого приютили…
– Тсс!.. Не тебе пропадать, мне… Мой дом, я и отвечаю… И помни, Капитон: зовут его Николай Федорович… И ты его никогда раньше не встречал. И Николаю вдолби то же. В воскресенье он у нас обедает… Встретить его надо, словно никогда не видали раньше. Понял? Тогда и прислуги бояться нечего. Для неё – он новый человек.
Капитон передохнул и бессознательно перекрестился.
В эту зиму у Засецкой открылся политический салон. Вокруг неё группировались члены нового «Союза Освобождения». Здесь читались лекции, где знакомили публику с конституциями других стран, с историей французской революции. Здесь собирали на ссыльных и на тюрьмы, сообщали последние политические новости. Здесь обсуждались меры, как реагировать на общественные события… Говорили много слов. Но когда Тобольцев, Бессонов или кто-нибудь другой предлагали от слов перейти к делу – открыто, в печати, за своими подписями выступить с критикой или протестом, все колебались. Сначала все партии интересовались этим салоном и этим движением, выжидая, во что выльется оно под давлением назревавших событий. Таня тоже ходила на лекции, но наедине говорила Тобольцеву: «Туда идут все половинчатые, все либералы все земцы и помещики, адвокаты и брехунцы, и журналисты… все, кто привык за обедами и юбилеями произносить тосты и запивать их дорогим вином. Они и теперь только языками треплют. Во время голода эта ваша Засецкая кушала в пользу голодающих, потом танцевала в пользу ссыльных… Ах! Эти ничтожные интеллигенты! Ни черта не дождешься от этих людей – охота это вам с ними путаться! А ваша Засецкая просто каботинка!»[212]
– Нет, Таня. Их наблюдать очень интересно. И нигде столько денег не соберешь, как там. Вы поглядите сколько толстосумов она привлекла! Умная баба… Даже Конкины… Ха!.. Ха!.. И те на одну лекцию попали. Стало быть, мода на свободу пошла…
Он же приводил на все заседания Лизу и Марью Егоровну, выпущенную недавно из тюрьмы. У обеих были огромные сумки. У Лизы – зеленая плюшевая; у Марьи Егоровны – черная, суконная. Обе эти сумки обходили стол во время ужина, и все жертвовали, не разбирая кому и на что. Но жертвовали охотно. А потом эти сумки исчезли вместе с их обладательницами. Глаза Марьи Егоровны, полные угрюмого презрения, встречаясь с глазами Засецкой, как бы говорили: «Мели, Емеля, твоя неделя! Мне лишь бы деньги собрать, а там хоть провалитесь вы все в тартарары!..»
Лиза, как всегда, молчала и казалась бесстрастной и даже недалекой. И если б Засецкая знала, чьим доверием пользуется эта «купчиха», о, какая ядовитая зависть охватила бы тщеславную душу этой женщины!.. Когда Лизы не было, её заменяла Майская. Засецкая покровительственно принимала «эту портниху».
– А! И вы интересуетесь нашей лекцией? Очень рада! – А на другой день она восторженно говорила Конкиным: – Нет, знаете? Вам надо записаться в члены… Это удивительно! Вчера у меня была даже Майская…
– Скажите!!
– Жажда просвещёния, как зараза, охватывает все слои… Тобольцев говорит, что даже рабочие слышали о нашем кружке… И он хочет привести к нам некоторых.
– Скажите!?? Настоящие рабочие!..
– Pur-sang?![213] – перевел Конкин и возбужденно отрепал бакенбарды по-английски.
Но как-то раз в салоне Засецкой появился Потапов. Он долго слушал, сверкая глазами, как мямлили и ломались разные адвокаты и журналисты, рисуясь речами и критикуя каждое предложение… Наконец темперамент взял верх над осторожностью… Потапов вскочил и в блестящей речи, полной огня, бросил в лицо «этим сытым и спокойным людям, играющим в политику» приговор в их несостоятельности и в бессилии их души. Обращаясь к сидевшей тут молодежи, студентам, курсисткам и учительницам, он умолял их уйти из кружка, пока они не завязли в «этом освобожденческом киселе, который залепляет мозги, сердца и глаза…»
Вышел скандал. Гости обиделись. Но Засецкая почувствовала такой эстетический восторг, что на все возражения гостей, будто это пощечина, что она, как хозяйка, оскорблена, она отвечала неизменно:
– Простите!.. Не чувствую оскорбления! Кто это? Ах, какой голос!.. Какой темперамент!..
– Утекаю, – прошептал Степан Тобольцеву, кидась в переднюю, потому что он видел, что Засецкая рвется к нему из тесного кольца, которым её окружили смущенные гости. – Хозяйка очень красивая дама… Можешь ей это от меня передать… Но я, кажется, заварил кашу… Расхлебывай ты за меня… Извини, Андрей!.. Не оправдал рекомендацию… Да уж очень меня забрало, глядя на этих слюнтяев… Неужто ты, в самом деле, от них чего-то ждешь?
Он не бежал, а катился с лестницы, потому что голос Засецкой звучал уже в передней. За ним выбежали Майская, Таня и Бессонова. И долго их звонкие голоса и смех дрожали на пустынных улицах в морозном воздухе.
– Постойте! Куда вы? – кричала им вслед Марья Егоровна, тщетно старавшаяся запихать свою сумку в муфту. – Фу, черт!.. Мчатся, как сумасшедшие… – Но, вспомнив лица гостей, когда Степан заговорил об освобожденческом киселе, она сама вдруг молодо и звонко засмеялась.
– В сущности, вы несправедливы, – говорил Тобольцев Потапову и Тане. – Чего вы хотите от людей? Симпатии, сочувствия? Вы разве их не встречаете. Разве партии держатся не этими пожертвованиями?
– Деньгами отделываться ничего не стоит! – возражала Таня.
– Так говорите вы, те, у кого нет гроша за душой. Но кто, как я, вечно вращаясь в кругу собственников и капиталистов, знает, как туго дает богатый человек на общее дело, тот не может не дивиться на эти пожертвования… Вот вы их браните, а не вы ли благодарили меня за сборы?.. Я думаю только, что вся эта щедрость от политической близорукости. В тот лень, когда они поймут, чем угрожает их собственности распространение ваших газет и идей, они не дадут уже ни копейки…
– Ну, прекрасно… А интеллигенция? Чего она трусит?
Тобольцев расхохотался.
– Таня!.. Да вы требуете геройства от средних людей?.. Вы требуете подвига? По какому праву? Как хотите вы, чтоб все эти семейные, не обеспеченные ничем люди, всю юность молчавшие, с детства видевшие смирение и терпение кругом, вдруг подняли головы и закричали о том, что жило в их душах, как яркая мечта?
– Ничего у них в душах не было! – пробасила Таня.
– Неправда!.. Но от момента, когда средний человек сознает ужас своего положения, до той минуты, когда он закричит от невыносимой боли, – пройдет не один день… А тот день, когда он встанет на защиту попранного достоинства, ещё дальше… Скачков, Таня, в природе человека не бывает… Они есть только там, где жизнь сама делает скачок… Тогда это уже не жизнь, а сказка, как во всех революциях… Я хожу на все интересные заседания и поражаюсь, как цепляется этот самый средний человек за всякую возможность протеста! Уж, кажется, со стороны глядеть, никакого отношения нет к конституции. А они, глядь, речи… протокол… заявления… И присоединяются единогласно к земской резолюции… Ха!.. Ха!..
– Вы сами говорили, что слов боятся… Ни в газетах, нигде слово «конституция» не говорят… а правовой строй…
– Мало ли что? А последите-ка за газетами, какой в общем они тон взяли! Нет, я вижу рост обывателя. И обидно мне, что вы ни во что этот фактор не цените. Без этого обывателя рухнут все ваши партийные попытки. Если вам будет не на кого опереться, ваше дело пропало…
Тобольцев с Таней ездили в Петербург, на технический съезд, и оттуда он вернулея очень довольный обывателем.
– Скандал носил характер чего-то стихийного, – говорил он матери. – В воздухе чувствуется какая-то психическая зараза… Нет, что ни говорите, зашевелился обыватель…
Через месяц это стало уже очевидным. «Союзы» росли, как грибы после дождя. Потапов возмущался их беспартийностью.
– Свои узенькие цели преследуют… В наши-то дни! Чего это стоит? Кому это нужно? Какая-то беспардонная политическая близорукость!
– Нет, мне это нравится, – возражал Тобольцев. – Пусть учатся организовываться, критиковать, стремиться!.. А защита собственных интересов – это школа хорошая. Тут учишься каждый шаг взвешивать… И зачем им всем непременно навязывать вашу программу и влезать в ваше ярмо? Предоставьте людям самим разбираться, а не жить и думать по чужой указке!..
– Наша партия должна стоять во главе движения! – убежденно спорила Таня.
– Ниоткуда не вижу, почему именно ваша?.. Самое дорогое – воспитать в массах любовь к свободе души… А вы хотите их поскорей в казармы загнать и подчинить общей дисциплине…
– Это глупо! – кричала Таня басом. – Какой-то «Союз равноправия женщин»!.. Кто даст им права, если каждый будет порознь биться?
– Ну, ну, полно! Уж, конечно, не вы освободите женщину от её рабства… Все революционеры женятся для себя, и у всех жены с ребятами на кухне сидят, как и у беспартийных. Женская доля – это что-то роковое…
– А Бебель[214] что пишет? А Лили Браун[215]?
– То книги и конечные идеалы. А мы берем жизнь. Женщина права, что не верит ни одной партии в данном вопросе. И если она когда-нибудь добьется равноправности, то уж, конечно, благодаря самой себе.
– Скольких я знаю, которым муж и дети не помешали работать! – спорила Таня.
– А скольких я знаю, которые потеряли эту возможность!.. Благодарите судьбу, Танечка, за то, что лишила вас темперамента. Сушили бы вы теперь пеленки вместо того, чтобы агитировать…
– О Господи! ещё чего придумали!..
В эту именно весну было так много политических процессов, что горсть молодых и талантливых адвокатов, посвятившая себя защите, буквально изнемогала под тяжестью взятой на себя задачи. Приходилось отказываться. А казенный защитник проигрывал дело почти наверняка. Потапов волновался и с горечью говорил: «Нельзя забывать выбывающих из строя!.. Этак большинство духом упадет. Надо поддерживать семьи, надо спасать от каторги. Меня возмущает равнодушие к судьбе павших. Как будто у нас так много людей! Я лично знал этого Левина… Ценный работник… И пропадет за ничто!»