Дух времени

XIII

Через неделю была свадьба. На приданое Сони Тобольцев затратил все, что у него оставалось. Катерина Федоровна была посаженой матерью. И в её квартире гостям предложили чай с фруктами, шампанским и легкой закуской a la fourchette… Соня пожелала уехать на две недели на Иматру, в Финляндию, и Тобольцев с женою поднесли ей в подарок триста рублей на эту поездку. Из уважения к Катерине Федоровне, вся семья Тобольцевых, не исключая и Анны Порфирьевны, присутствовала на свадьбе и сделала подарки молодой. Были приглашены Конкины и Засецкая с «мужем»… Все знали, конечно, о скандале, о болезни Катерины Федоровны, но все делали вид, что очень довольны. И разве, по их понятиям, брак не покрывал все?.. Соня сохранила уроки и брала отпуск на полмесяца.

Катерина Федоровна плакала, но тоже в душе находила, что такой исход самый приличный. Все, что возражал ей по этому поводу Тобольцев, казалось ей диким и чуждым. Она и не спорила. Конечно, это страшное несчастье – выйти за лодыря и пьяницу и кормить его всю жизнь. Но, раз ошибка сделана, другого выхода нет…

Теперь Тобольцев жил на улице, как сердито иногда замечала ему жена. Всколыхнувшееся от волшебного слова «доверия» общество расшевелилось, как змея после долгой спячки, отогретая жаром солнца, улыбкой весны. Тобольцев с любопытством наблюдал за эволюцией обывателя, который рос, как в сказке, не по дням, а по часам… Образовались политические кружки и салоны.

– Ах! Теперь не до театров, не до благотворительности! – горячо говорила ему Засецкая. – Теперь нужны банкеты и политические салоны… Пора нам организоваться!..

Тобольцев посмеивался над этими новыми увлечениями тоскующей барыньки. Но и в этом он видел интересный симптом.

Спектакли и концерты устраивались в пользу партий. Все «общества», даже самые невинные, даже самые далекие от политики, оживились вдруг. Это был предлог собираться, обмениваться мнениями, выносить резолюции, организовать союзы, пока только для помощи заключенным. Тобольцев, по старой привычке, шел делиться всеми впечатлениями к матери и Лизе. Лизу он брал с собой на интересные реферераты и заседания.

В конце ноября, в «Эрмитаже»^[206], был назначен банкет московской интеллигенции. В пять часов Тобольцев позвонил у подъезда.

– Лизавета Филипповна готова? – спросил он Федосеюшку.

– Точно так… Вас ожидают…

Он поднялся наверх. Лиза в очаровательном платье сидела в кресле против Анны Порфирьевны. Накануне он просил Лизу одеться возможно лучше… «Как на мою свадьбу ты одевалась». Сам он был во фраке.

– Маменька, спросите-ка нас, куда мы сейчас едем?

– Обедать, Лиза сказывает…

– Да, обедать… Но это, маменька, не только политический банкет, какие у нас уже бывали. Сегодня первый революционный шаг русской интеллигенции. Все, явившиеся на банкет, подпишут свое имя… А наши подписи – это требование конституции.

Лиза вспыхнула. Восклицание сорвалось у Анны Порфирьевны.

– Вчера с этой же целью в Петербурге собирался цвет русской интеллигенции. И вынесена та же резолюция…

– Точно сон, – сказала Лиза.

– Боже мой!.. Время-то какое!..

– Да, маменька… Два года назад и во сне не снилось русскому обывателю, что наступят эти дни. О конституции говорили шепотком да с оглядкой… А теперь попробуйте-ка на роток накинуть платок! Дудки-с!.. За какие-нибудь два месяца так расколыхалось общество, что не скоро уймешь это волнение. А какой всплеск даст эта растущая и все расходящаяся вширь и вглубь волна, ни один кудесник вам не предскажет…

Он взволнованно шагал по комнате, а за ним следили яркие глаза женщин.

– Меня самого во всем этом радует не эта буржуазная конституция, конечно. В неё я так же мало верю, как и в буржуазную республику… Нагляделся я на неё достаточно в Швейцарии и во Франции! А меня захватывает здесь подъем обывательского настроения… Я вот уж два месяца толкаюсь на улице, в толпе, на заседаниях, на банкетах… Что за лица! Что за речи!.. Точно все пьяны… Я жадно гляжу, слушаю, подмечаю… Как изменилась психика обывателя! Этого трусливого, забитого, униженного интеллигента… Понимаете, маменька? Он вдруг перестал бояться… Надо понять, какое могучее орудие власти над толпой – страх! И тогда вам станет ясно, как закачались столбы здания, которому, казалось, и века не будет… И это меня опьяняет… Сидели в душном карцере столько лет, задыхались без воздуха, и вдруг двери настежь… На! Дыши полной грудью!.. И дышат… И громко смеются… И ругаются вслух… Дерзают, словом… дерзают вчерашние зайцы… Ах ты, Бог мой! Сколько красоты в этом дерзновении! Вчерашние «чеховские» типы, хмурые, вялые… И лица те же, до черточки знакомые… А вот подите же! Федот да не тот! И вот этот подъем настроения у среднего человека гораздо важнее, по-моему, всяких выступлений крайних партий… Месяца не пройдет, помяните мои слова, как эта психическая зараза охватит народную массу, и в России начнется революция…

– Тебя послушать, так ведь она уже началась, – заметила ему мать. – Николай-то Федорович зимою когда был здесь и рассказывал… стало быть, он прав был?

– Да, да, конечно, маменька! Она уже началась среди буржуазии… Так было и во Франции, в конце позапрошлого века… Тоже с банкетов началось, с речей и резолюций…

– Расскажи завтра, это интересно, – просила его мать.

Тобольцев на другой день резюмировал матери свои впечатления так: настроение революционное среди меньшинства, это несомненно. Но несомненно также и то, что большинство ещё трусит и держится золотой середины. Он рассказывал, как к нему подходили и чокались с ним почтенные, седые люди, и у них были слезы на глазах… Все с увлечением обнимались. «Какие дни! – говорили они. – Думали ли мы дожить до этих дней?»

У Анны Порфирьевны глаза были тоже влажны.

– Я даже с Засецкой расцеловался на радостях, – расхохотался Тобольцев.

– И она там была?

– А как же! Разве без неё может состояться конституция? Она теперь покончила с «настроениями»… И, кажется, теперь даже в карты не играет… в одну политику…

– Ну а как ты думаешь? Не схватят тех, кто речи говорил?

– Возможно… Ведь там сыщиков не оберешься. Но ведь этого никто и не боится теперь. А надо было видеть, как слушали лакеи, эти Чикильдеевы, вчерашние мужики!.. Я уверен, что и они были потрясены не меньше нас.

В начале декабря Лиза через Таню, которая часто забегала в Таганку, узнала, что готовится демонстрация. Потапова не было в Москве. Таня волновалась. Он прибежала при Тобольцеве и говорила, что раздоры партий и их неумение поладить очень гибельны для общего дела сейчас… Но у Тобольцева вспыхнули глаза.

– Таня, Лиза… Что я слышу? Вы уже допускаете возможность действовать сообща? Какой крупный шаг вперед!

– Вы пойдете, конечно, туда? – крикнула Таня.

– ещё бы! Разве можно дома сидеть в такие дни?..

– Всё провалится, если обыватели нас не поддержат!

– ещё чего захотели?! – засмеялся Тобольцев. – Скажите спасибо, если он вас осуждать не будет…

Лиза молчала, подавленная. Она безумно боялась за Тобольцева.

– Зачем тебе идти туда? – сказала она, когда Таня ушла. – Ведь ты – не партийный.

– А слышала ты, что Таня сейчас сказала? И она права: пока обыватель будет прятаться по углам, вас будут бить, как перепелок… Горсточка революционеров! Кому она страшна?.. А вот когда мирный гражданин пойдет по бульвару с песнями или полезет на баррикаду…

– Этого никогда не будет!

– Поглядим – увидим… В 1847 году мирные булочники Берлина и обыватели тоже не думали, что очутятся через год на баррикадах. Однако это случилось…

– Тебя могут убить, Андрюша…

– Э, Лизанька, плюнь! Двух смертей не бывать, одной не миновать! Само собой разумеется, что дешево я своей жизни не продам… Да не бойся! Я за границей во всех демонстрациях участвовал. В Будапеште весной, когда десятитысячная толпа кидала камнями во дворец в Буде… И в Париже, в майские празднества, свалку с полицией изведал. Оборони Боже тебя только маменьке либо Кате проговориться! Не прощу ни в жизнь!..

XIV

Утром, часов в десять, Тобольцев звонил у подъезда Засецкой. Она жила в Брюсовом переулке. К его удивлению, она уже была на ногах и одета.

– Так и чувствовала, что вы придете! Знаете, ко мне с вашей запиской прибегала третьего дня очаровательная девушка… И говорит басом…

Тобольцев весело расхохотался.

– Я был уверен, что вы не откажете. Спасибо! Ваш дом очень удобен. А санитары тут?

– Да, пьют кофе… Три курсистки, два студента… Не хотите ли и вы стакан? Ах! Я ужасно волнуюсь…

– А доктор?

– Будет к десяти из больницы… Другой тоже обещал заехать. Вчера купила все для перевязок… Хотите взглянуть?

Тобольцев вышел через полчаса вместе с санитарами. Засецкая осталась дома. «Только под этим условием Сергей Иваныч разрешил мне устроить пункт!» – сказала она.

«Да кто ж на тебя, голубушка, рассчитывал?» – чуть не крикнул Тобольцев и невольно рассмеялся.

Громадная толпа, как сонный черный змей, шевелилась вдоль всей Тверской. Из переулков набегали волны любопытных. Снизу, из Охотного, также. И как по туловищу ползущего змея изредка пробегают судороги, так и в толпе пробегали искры затаенного волнения. Двигались мало, говорили тоже мало. И несмотря на толпу, было как-то глухо и тихо. Глаза всех устремлялись к Страстной площади. Поразительно много было женщин, нарядных барышень, студентов и мастеровых.

Тобольцев поднялся вверх по улице, вошел на бульвар. Ожиданием веяло, казалось, от задумчивого памятника, глядевшего вниз, от неподвижных, оголенных деревьев. Одинокие фигуры спешно бредущих по своим делам обывателей нарушали странную пустынность бульваров.

– Проходите, ваше благородие, проходите! – сурово, но с уважением к бобрам Тобольцева сказал ему городовой.

– Почему? Разве нынче нельзя гулять?

– Не полагается нонче, сударь… Бульвар сейчас закроют… На тротувар отойдите!

Тобольцев пожал плечами, щурясь вдаль. Вдруг с другой стороны, у входа на бульвар, остановилась коляска. Молодая беременная женщина, богато одетая, осторожно ступая, вылезла из коляски и, перейдя бульвар, села на скамью.

«Буржуазочка совершает моцион… Ха!.. Ха!..» Тобольцев, стоя на панели, наблюдал за её лицом.

Городовой, шаркая ногами, подбежал к ней и взял под козырек. Что он ей говорил, неизвестно, но она вдруг побледнела, оглянулась какими-то дикими глазами и, полная ужаса, заспешила, неуклюжая и беспомощная, к коляске.

Тобольцев вернулся назад, щурясь на запертые ворота и калитки домов в переулках. «Засада»… Ему казалось, что он слышит дыхание спрятанных там людей.

На крыльце некоторых домов стояли жильцы молчаливыми кучками. В их глазах притаилось ожидание.

По Тверской, ничего не подозревая, трусили извозчичьи сани. В них сидела женщина с детьми. Спешно пробиралась среди толпы запоздавшая портниха с деревянным картоном. Двое гимназистов ехали на утренний спектакль. Группа обывателей, звонко смеясь, вошла закусить в булочную Филиппова. Все столики были заняты. Жизнь шла как бы своим чередом…

Тобольцев зашел, чтобы съесть пирожок. Он заметил и здесь необычайное что-то. Все оборачивались к окнам, шептались. Глаза блестели. Но улыбки на некоторых физиономиях взорвали его… Устроившись у окон, какие-то толстые господа пили шоколад и улыбались, словно говоря: «А вот мы полюбуемся на новое зрелище… Любопытно!»

Тобольцев не мог сказать, сколько времени он толкается в толпе, когда внезапно он почувствовал, что эта толпа дрогнула и колыхнулась. «Идут»! – раздались взволнованные восклицания, и какая-то стихийная сила словно толкнула всех вперед.

Действительно, со стороны бульваров и Страстной площади показались манифестанты. Студент нёс красное знамя. Рядом с ним, локоть к локтю, шла страшно бледная, худенькая курсистка с острым подбородком. За нею… Что это?.. Знакомые лица… Вдова писателя… Дмитриев… Марья Егоровна…

Раздалось пение, нестройное, негромкое… Мгновенно булочная была заперта. К окнам прильнули любопытные.

Вдруг пение оборвалось, перешло непосредственно в оргию странных звуков… Гиканье, крик, женский плач, вопль исщта, хриплое проклятие, стук копыт, лязг оружия, зловещий свист…

Казаки смяли гордость демонстрантов. Знаменосец упал первый под копыта лошадей, за ним курсистка… Где-то раздался одинокий выстрел. С диким гиканьем, с пиками на перевес, мчались казаки по людским телам.

Толпа шарахнулась в паническом ужасе с панелей и повернула назад, все давя и опрокидывая на своем пути…

Тобольцев тщетно старался устоять против этой волны. Его унесла толпа, стиснула и еле живого втолкнула в переулок. Он потерял шапку, разорвал пальто… Отирая пот с лица, он прислушивался, что говорили чуйки^[207], столпившиеся за углом.

– Тоже припомнят ему это в свое время… подожди! – говорил седой купец в сапогах бутылкой, в кафтане. – Не все терпеть… Ответ когда-нибудь дашь…

– Что барин? Никак помяли тебя? – сочувственно обернулись они к Тобольцеву.

– Крови-то, крови! Батюшки! – вопила покрытая шалью прислуга, вырываясь из валившейся в переулок новой людской волны.

– Где кровь?

– На углу… ой, царица небесная!.. На углу студент… мальчик совсем… голова разбита…

– Мертвый? Господи!..

Тобольцев так и рванулся вперед. «Где он? Ради Христа, помогите, братцы! – обратился он к чуйкам. – Пока его полиция не подобрала, донесем его вот тут, близко…»

Это была страшная картина. Земля была усеяна неподвижными телами, словно после сражения. Всюду чернели сбитые фуражки. Снег, смоченный кровью, таял, обращаясь в коричневую, зловещую грязь. Слышались стоны, вопли… Некоторые подымались и стояли на коленях, пробуя раны на обнаженной голове. Другие сидели, дико озираясь, не приходя в сознание… Кто-то полз к панели, очевидно, со сломанной ногой.

Казаки исчезли, но полиция, озверевшая и растерявшаяся, гнала толпу, которая, влившись в переулки, словно замерла на месте… Отхлынет и надвинется… Отхлынет и надвинется… Молчаливая, сосредоточенная… Подымались на цыпочки, через головы глядели на улицу… Губы были сжаты, лица бледны… На углу две курсистки и санитар-медик отымали у городового полумертвого студента. Он был без шапки, ранен в череп. По щеке ползла тонкая струйка крови. От шинели остались одни лохмотья. Сломанная ударом нагайки рука неестественно подвернулась как-то.

– Черти!.. Нехристи, проклятые! – говорил кругом простой народ. – Его в больницу надо, а его в участок тащат!.. Кончается… Неужто не видишь?

– Аль креста на тебе нет? – причитала какая-то баба в поддевке, повязанная большим ковровым платком.

Другая плакала.

– Сердечный мой… Какой молоденький!.. Православные… И за что это его так? И у него небось мать есть?..

Воспользовавшись моментом нерешительности у городового, толпа отбила умирающего. Тобольцев подозвал извозчика и вскочил в сани с другим студентом. Раненого положили им на руки, поперек. Голова студента с тусклыми, полумертвыми глазами пришлась на плечо Тобольцева. Кровь смачивала бобер его воротника.

– Трогай, да осторожнее, – сказал Тобольцев, – вот тут, с Никитской, поверни в Брюсов!

Сани тронулись. Загадочно-молчаливая толпа сосредоточенно крестилась вслед.

XV

В квартире Засецкой стоял гул.

Были тут пожилые люди и молодежь. И все взволнованные, все потрясенные обсуждали это событие и горячо спорили. Мятлев говорил: «Какая нелепость все эти демонстрации!.. Кому нужны все эти жертвы?» – «Да, выходить на убой без оружия, конечно, безумие!» – возражал адвокат. – «Позвольте, во имя чего их сейчас изувечили? Что выиграли они?» – «Ваше сочувствие…» – «О, извините!.. Это слишком дорогая цена за наше сочувствие… Откровенно говоря, я осуждаю это безумие… эту гибель молодой жизни… России силы нужны, люди, знания… А не эти экзальтированные выходки…»

Засецкая жадно прислушивалась и соглашалась со всеми.

Тобольцеву невольно бросилась в глаза одна девушка с перевязанной головой, с бледным и острым лицом.

Он узнал ее. Она шла рядом со знаменосцем, и Тобольцев видел, как она упала под копыта лошадей.

– По ней все проехали, можете себе представить! – говорил Тобольцеву Мятлев. – И все ребра целы, и ничего не сломано. Только рана на голове… неопасная… Когда её сюда привезли без памяти, мы думали, она не встанет… Убита… А она, видите, на ногах!.. Только, по-моему, она ненормальна…

– Иванцов! Вы тоже тут? – удивился Тобольцев.

– Конечно! Как мог бы я не быть среди моих товарищей? – усмехнулся он. – Я шел в первом ряду…

У него был ужасный вид. Правая рука разбита и вывихнута. Один глаз, по которому пришелся удар нагайкой, почернел, закрылся и вздулся. Через лоб шел кровавый шрам. «На всю жизнь отмечен, – горько говорил он. – Бог с ним, с глазом, коли пропадет! Лишь бы рука уцелела…»

Засецкая подошла, взволнованная.

– Какой ужас!.. Что мне делать с этой девушкой? Видите, у неё голова перевязана… Говорят, её жених нес знамя и его убили на её глазах…

– Кто говорит?

– Все… И, кажется, она не в себе…

– Может быть, только опасно ранен?.. Где он?

– Отвезли в частную лечебницу какую-то… Отбили… Поговорите с ней, ради Бога, Андрей Кириллыч! Ах, вот она…

Девушка подошла к Тобольцеву, глядя на него «взглядом безумной Офелии», подумал он невольно. Вся она, с этими блуждающими и горящими глазами, с тонкими губами резко очерченного рта, с острым подбородком и призрачно-белым лицом, была какая-то жуткая…

– Послушайте, вы… – заговорила она, кладя цепкую руку на плечо Тобольцева. – У вас такое лицо… Вы, наверно, нам сочувствуете… Окажите мне услугу…

– Что вы хотите? – ласково спросил Тобольцев и взял её холодные как лед руки.

– Дайте мне револьвер… Ради Бога, дайте!..

– Зачем? – Он увел её к дивану, в гостиную, и сел рядом. – Что вы, бедненькая деточка, будете с ним делать?

– Ради Бога, дайте!.. Я уж знаю что… Я не могу жить спокойно… Мне надо отомстить… Ведь вы знаете, что его убили?

– Нет, это ещё неизвестно… Хотите, я съезжу по всем больницам и разыщу его? Дайте мне его имя… И ваш адрес…

– Адрес?.. Нет, я не вернусь домой! Я не хочу сейчас попасть в их руки…

– Где же вы будете эту ночь?

– Я? – Она оглянулась блуждающими глазами. – Не знаю где…

Тобольцев встал.

– Ну хорошо… Я вас свезу к себе… Полежите у меня на квартире, пока пройдет ваша рана. У вас лихорадка… А я вам привезу все сведения…

Она задрожала всем телом, взглянув на окна.

– Нет, нет, – успокоил он. – Мы поедем, когда стемнеет… Теперь лягте…

Он подошел к Иванцову.

– У вас есть где провести эту ночь, Иванцов? Я потому спрашиваю, что если негде, то моя квартира к вашим услугам по-прежнему. Вот адрес…

– Благодарю вас… Конечно, будет благоразумнее не возвращаться домой… Всюду рыщут сыщики. Хозяйка выдаст меня, когда перевязки увидит. Кстати, помните Дмитриева? Вашего земляка, который жил у вас? Он, кажется, убит…

– Неужели??

– Кажется… Мне кто-то сказал сейчас. Спасибо вам, Тобольцев, за все! Может быть, не увидимся… Я хотел бы все-таки ближе к центру быть в эти дни. А Соколову увезите и спрячьте… Это будет хорошо… Она сильно замешана… За ней следят…

* * *

Лиза не могла усидеть дома. Взяла извозчика и поехала к Никитским воротам. Дальше не пускала полиция.

Взволнованная толпа рассыпалась кучками по тротуару. Бледная, с огромными глазами и разлившимся зрачком, Лиза ходила от группы к группе. Вдруг её окликнул знакомый голосок. Это была Бессонова. Лиза страшно обрадовалась.

– Как всё это глупо и бестолково вышло! – звонко говорила Бессонова. – Наши все раскачаться не могли… Колебались-колебались… И кончили тем, что опоздали выступить… Ах, какая досада!

– Значит, все благополучно? Все целы?

– Наши-то целы… А серых избили ужасно!

Лиза чуть не упала.

– Ах! Вон идет Зейдеман с Софьей Львовной… Они видели все… Зейдеман, подите сюда! – на всю улицу крикнула Бессонова.

Красавец-техник со своей невестой подошли, оба взволнованные. Он рассказал все, как было… Лиза наскоро простилась с ними, взяла извозчика и велела везти на Тверскую.

Но тщетно искала она проникнуть туда. Все переулки были заперты. Полиция свирепо гнала всех обратно. Дворники посыпали песком и снегом мостовую, Но кровь впитывала в себя снег и окрашивала его темной, зловещёй краской.

Лиза вернулась ни с чем и заперлась у себя, поджидая звонка, подбегая к окнам, ломая руки… Но долго усидеть не могла. «Может быть, он ранен? Домой приехал?»

Она кинулась к Тобольцевым. Ей отворила Катерина Федоровна.

– Тише!.. Адя спит. У него всю ночь животик болел. К перемене погоды, должно быть… А я думала, это Андрей…

– Так его нет? – Лиза села. Ноги у неё ослабели разом.

– Да, исчез куда-то. Обедать пора. Все перегорело уже… Удивительный человек! Никогда не скажет, ждать ли его, нет ли. Я думала, он у вас… Что же ты не раздеваешься?

У Лизы было такое ужасное лицо, что Катерина Федоровна дрогнула.

– Боже мой! Что-нибудь случилось?

– Ни… ни-че-го… Нет… Ни-че-го…

– Что ты толкуешь?! Разве я по твоему лицу не, вижу?.. Маменька скончалась, что ли?

С Лизой сделалась истерика… Но Катерина Федоровна, подав ей валерьянки, успокоилась. Она поверила, что это личное горе Лизы, которое та обещала доверить ей потом… потом…

Лиза не могла усидеть и здесь и кинулась домой.

Может быть, он у матери?

Жизнь Замоскворечья текла своим мирным путем, далекая от драмы, разыгравшейся в центре. И эта безучастность обывателя казалась Лизе трагическим диссонансом.

Стемнело. Капитон, ездивший с дочкой купить чего-то у Филиппова, вернулся испуганный, с круглыми глазами. Ему отперла Лиза, белая как мел…

– О, Господи! Что на Тверской-то творится! Ты не слыхала?.. Не пускают… Серафима где?..

– Сейчас вернулась.

– И дети дома?

– Да, все целы.

– Ну, слава Тебе Господи! – Он перекрестился и пошел наверх, к матери. А Лиза бросилась опять к окну.