Дух времени
TekstСадовник, он же и дворник, отпер огромную, чисто вымытую дачу и открыл окна. Анна Порфирьевна прошлась по дому, внимательно озираясь.
– Завтра к вечеру переезжаем, Василий. Ужинать будем на даче… И розы завтра высади в грунт…
ещё целый час они катались, и Лиза, казалось, затихла. Не давая ей ни на минуту сосредоточиться в себе, свекровь советовалась, чем обить мебель у молодых, где купить, как расположить комнаты… Отпустила она Лизу, когда по её усталому лицу убедилась, что та заснет, как камень.
В девять утра она уже будила невестку: «Вставай! Стеша всё тут уложила на дачу, а нам надо в лавки».
Они ездили до обеда, приценяясь к мебели и материям. Ездили и после обеда. Взяв карандаш, Анна Порфирьевна заставляла невестку прикинуть вместе с нею смету и составить реестр необходимых покупок.
– Мы не успеем, – протестовала Лиза.
– Надо успеть!.. Коли хочешь угодить мне, поспевай!
И Лиза не заметила, как втянулась в эти хлопоты. Проснулся интерес к вещам. Явилось гордое желание не ударить в грязь лицом перед Андрюшей. Его сменила горькая радость строить гнездышко для «милой, милой Кати…» – «Которая ничем перед тобой не виновата», – сказала ей свекровь…
Но красивое настроение Лизы уже не возвращалось… Его принес тогда зимой таинственный, обаятельный человек, не похожий ни на кого… Он исчез бесследно, как исчезают сны. Он дал ей тогда забвение и мир одним только намеком на любовь… Намеком, за который Лиза ухватилась, как хватается тонущий за ветку, свисшую над водой. Как эта ветка, хрупка была уверенность не только в его любви, а даже в новой встрече… Он обещал писать. Но и писем не было… И Лизе теперь казалось, что вся эта встреча ей только приснилась.
Она целые дни проводила в Москве, закупая, приглядываясь. Купленное посылала на дачу. Там, вместе с свекровью, все расставляла и развешивала, и прибивала сама… И иногда, когда гвозди входили под ударом молотка в тес, ей казалось, что это она в собственное сердце гвозди вбивает, чтобы умертвить в нем растущую жажду любви и тоску одиночества.
– Как хорошо! – говорила иногда Анна Порфирьевна, входя утром в комнаты «молодых».
– Подождите, то ли ещё будет, когда ковры пришлют и картины! – с горделивой радостью отвечала Лиза. – А уж прибор туалетный как хорош! – И они обе улыбались.
В конце недели Лиза сказала.
– А меня, маменька, зависть взяла, и я себе новую мебель купила…
– Да ну?!. Хороша, что ли?
– Сказочная, маменька! Только дорога… Кабы Николай узнал, заболел бы с горя. – И она в первый раз засмеялась.
– Ну, знаешь ли? На эти вещи никогда жалеть не надо. И прав Андрей… Мы себя не только людьми приятными, а и вещами красивыми окружать должны. Я, Лиза, тут, на даче, молодею лет на двадцать… Один воздух чего стоит?.. А цветы?.. А лес? – Она помолчала, задумчиво глядя в широкое итальянское окно. – Да… Хороша жизнь!.. Только жить-то мы никто не умеем… И понимаем это, только когда… ничего уже не вернешь… – И она вздохнула.
Лиза слушала эти неожиданные признания и даже дышать полной грудью боялась. Вдруг она сказала как-то помимо воли:
– А вот мне совсем жизни не жаль… И смерть не пугает…
Анна Порфирьевна тонко улыбнулась.
– И я, Лизанька, так думала, когда была молода… Радостей, что ли, никаких не было?.. А может, это и у всех так?.. Нет у людей любви к жизни… Скорее, это привычка… Живешь-живешь, да и привыкнешь. – Она засмеялась. – Вернее, Андрей меня научил жизнь любить… И этой любви не стыдиться… А старички наши говорили: «Несть спасенья в мире, несть!.. Смерть одна спасет нас. Смерть…»
* * *
Лиза всегда возвращалась ночевать на дачу, но обедала в Таганке дома, и готовила ей Афимья, жена дворника.
– Вам письмо, – на девятый день сказал ей Архип. – Вчера пришло, как вы уехать изволили.
У Лизы засверкали глаза… Наконец-то!
Потапов из Нижнего извещал ее, что будет у неё в Таганке в этот день, в девять вечера.
Я здесь ночую, – сказала Лиза дворнику. – По делам маменьки из Нижнего купца жду… – Она приказала Афимье съездить за закусками и вином и к девяти подать ей самовар в её комнату. Запершись в своем будуаре, она с пылавшим лицом села читать письмо… Его первое письмо…
Целую ваши ручки, Раутенделейн!.. Если вы видели в Художественном театре «Потонувший колокол», то вы поймете, почему я вас так зову. Я прочел эту вещь, и она меня растрогала. Я не мастер Генрих, конечно, а простой чернорабочий. Но и меня манят «вершины». Скажу одно: я не знаю привязанностей, которые потянули вниз, в долину, гениального и смелого человека. У меня нет и не будет жены и детей. Но у меня есть мечта, прекрасная Раутенделейн… У всякого человека должна бить эта мечта. Я это понял теперь…
Я был студентом и отчаянным доктринером, совсем не знающим жизни, когда как-то раз весной я присел отдохнуть на бульваре. Мимо меня прошел рабочий, молодой бедняк, с испитым лицом. Он недоедал, недосыпал, бить может, не видал просвета впереди… Он бил лишен всего, что дано на долю нам, избранникам. И этот человек шел мимо меня и с наслаждением нюхал ветку сирени… Эту сирень только что за гривенник мне предлагал мальчишка, а я отмахнулся и пошел дальше… Боже мой… Что за лицо, что за улыбка была у этого рабочего! Как он жадно вдыхал аромат первой сирени! Как непосредственно наслаждался он!.. Вся красота жизни, без которой, действительно, не стоит жить на свете, олицетворялась для него в этой ветке… Я почему-то не могу теперь отделаться от этой сценки. Удивительнее всего, что в ту минуту я вдруг почувствовал себя нищим и однобоким перед этим бедняком.
Буду у вас в среду. Если не застану в Таганке, помчусь в Сокольники. Я работал, как раб, эти два месяца с лишком и заслужил свою ветку сирени.
Сознаюсь вам; как часто за это время я ломал себя, подавляя безумное желание бросить все дела, обязанности и помчаться в Москву! Да, это било би истинное, непоправимое безумие, которого ни я себе, ни мне другие не простили би никогда… Я поборол искушение, Раутенделейн. Но из этой борьби я вишел жалким и разбитым. И в первый раз узнал, что значит нервы… Но я не кляну вас за пережитые страдания, Лиза. О нет!.. Я благословляю вас и за эти первые жгучие слезы. И за эти первые яркие мечты…
Ваш и навсегда С.
Уронив листок на колени, сидела Лиза в своем будуаре, и щеки её пылали, как будто это письмо обожгло ее. Страсть, которой дышали эти строки, наполняли душу Лизы тревогой и тоской… «Ваш и навсегда…» О да! Она верила, что это так… Сбылась мечта ее… «Хочу быть первой…» Она держала в руках чужую душу. её любил не человек толпы, а «рыцарь без страха и упрека», как называл его Тобольцев. Чистый и гордый, как Лоэнгрин…
Но отчего же её радость так бледна?.. Отчего, вместо милого мужественного лица с белокурой бородой и детской улыбкой, она видит ласковые глаза, бритое лицо и хищную, лживую усмешку?.. Если бы вырвать из груди эту мучительную страсть! И узнать снова свободу души. Свободу, все благо которой она не ценила раньше… Она вдруг закрыла лицо руками и страстно зарыдала…
День погас, наступил вечер. И Потапов вошел в её комнату.
Она даже в сумерках разглядела, что он бледен и дрожит всем телом. И ей вдруг стало страшно. Трагизм любви чувствовался в глубокой тишине, наставшей между ними обоими, любившими без взаимности, обоими, безвозвратно отдавшими свою душу, обоими, обреченными на страдание.
Для Потапова этот момент был решающим. После его письма Лиза должна была отдаться ему, если сердце её свободно. И если оно свободно, она должна это выразить в ласке.
Но Лиза сидела, бессильная и печальная, и бледно улыбнулась ему навстречу… И вместо того, чтоб обнять её и зацеловать её смуглое личико (о, как часто он переживал в мечтах эту картину!), – он сел на ковер у её ног, спрятал лицо в её колени и, держа её ручки в своих, молчал.
Все было ясно и без слов. Иллюзии исчезли.
Он не скоро справился с этим ударом. Весь вечер он казался больным, рассеянным, страшно усталым. «Она любит кого-то? – словно сверлила его мысль. – И кого же, кроме Андрея, может она любить?»
За самоваром Лиза рассказала Степану о женитьбе Тобольцева. О «Кате» она отзывалась восторженно… «Ничего не понимаю!» – должен был себе сознаться Потапов.
Только около полуночи тон их беседы стал теплее. Потапов рассказал Лизе о своей лихорадочной работе за эти три месяца.
– Вы, правда, похудели, – заметила Лиза. Его воспаленный взгляд, утративший прежнюю ясность, был ей неприятен.
– Немудрено… Горим и перегораем, а пополнять запас не из чего. Знаете, нас на Сормовские заводы выехало семь человек, и на всех шестьдесят рублей в месяц. Вот и вертись, как знаешь…
– Почему же вы не написали мне? Вы забыли наш договор?
Он помолчал, шагая по комнате.
– И сейчас деньги нужны, Лизавета Филипповна. Мне тяжело, что даже в это первое наше свидание я должен вам докучать просьбами… Но что будешь делать? А почему не писал о деньгах? Все по той же причине… Больно было к этим новым… отношениям нашим примазывать этот вечный припев русских революционеров.
– И много сейчас вам нужно?
– Ох! И не говорите… Стачка готовится грандиозная в Иваново-Вознесенске, на Сормовских заводах… Чтоб провести её и поддержать, нужны тысячи.
– Я вам дам пять тысяч… Больше не могу… Боюсь, муж догадается, коли узнает, что я беру из капитала…
Глаза Потапова заискрились.
– Лизавета Филипповна!.. Ведь это прямо камень с плеч долой!.. – Он забегал по комнате.
– Отчего вы у маменьки не попросите?.. Она вас так любит.
Он почесал за ухом и улыбнулся своей детской улыбкой.
– Я у неё до ссылки уйму денег перебрал. Надо погодить. Впрочем, если стачка вспыхнет и здесь… (Он присел на кушетку подле Лизы, взял её руку и стал её гладить.) Хорошая вы моя, у меня до вас просьба: съездите вы завтра к одной… работнице нашей. Адрес её (он поглядел, сощурясь, в угол, словно там стояла видимая для него запись): Новопроектированный переулок, дом Агафонова, квартира семь, во дворе… Нет, нет!.. Не пишите, а запоминайте. Я вот никогда ничего не пишу. Правило такое… Новопроектированный переулок, дом Агафонова, квартира семь, во дворе… Спросите белошвейку Феклу Андреевну…
– Белошвейка?.. Как это странно!
– Эх, Лизанька! Теперь ничего странного нет. Ей-Богу, жизнь становится интереснее любого романа! Что удивляться, если в наши ряды идут рабочие и жены их, и разные белошвейки? Ведь они за собственные интересы борются… А вот вы себя возьмите в пример. Не в двадцать ли раз чуднее, что богатая красавица, которой бы и дела не должно быть до судьбы пролетариата, помогает деньгами нашей партии?
– Наши деньги – краденые. Сами вы говорили весной, что все кругом меня и на мне – из пота и крови людской… Я этих слов не забыла.»
– Вот, вот!.. Я-то что же говорю? Чтоб выслушать такую вещь и проникнуться ею, нужно, чтоб в душе готовая почва была… Взять хоть бы Анну Порфирьевну!.. Не клад разве она для меня? Подите, попробуйте ей сказать, что и она свою лепту вносит… Руками замашет… Как можно? «Ведь я что же? – скажет. – Деньги даю, да прячу кое-что… Мое дело сторона…» А за это «кое-что», если найдут, ей Сибирь грозит…
Глаза Лизы потемнели.
– И, пожалуйста, не думайте, что она не знает, чем рискует, помогая нам?.. Сделайте одолжение! Я ей пять лет назад всё это выяснил, прежде чем её впутать… На всё один ответ: «У меня не найдут. Ко мне не сунутся…» И заметьте, сначала только сына выгородить хотела. А потом уж втянулась… Вы знаете, Лизанька? Перед моим арестом и ссылкой я схоронил в её подвалах, вот под этим полом, двадцать тысяч отпечатанных прокламаций и типографский станок; за какую-нибудь неделю вывез их и распространил на заводах. Фекла Андреевна мне тогда помогала…
– Кто?
– Вот эта женщина, к которой я вас посылаю… Это, знаете, такая сила неоцененная!.. Надо вам заметить, что это было в разгар провалов наших. Рабочие были терроризированы. Аресты, ссылки шли без конца… Все было разгромлено… Понимаете? Заново начинать строить на развалинах. Никто не решался на ***ской мануфактуре расклеивать прокламации. Фекла Андреевна взялась… А сын ей помогал… Ночью… Как она тогда уцелела, ей-Богу, не знаю!
– Она замужем?
– Тогда ещё невестой была. Теперь у неё дети… За рабочего вышла замуж, по любви. Он тоже «сознательный». Но она головой выше его… Куда ж! А раньше она ткачихой была. Пропагандировала на фабрике. В какие-нибудь полгода разбудила самый безнадежный, казалось, элемент работниц… Там, где все мы, интеллигенты, провалились, она блистательно выиграла дело. Понимаете, в чем дело? Она не развивала пред ними программы, не вдавалась в отвлеченности, а говорила им на своем «бабьем» и понятном им языке, без книжных терминов… Представьте себе только, что она недавно читать и писать выучилась!
Все на память знала, все на лету схватывала, без книг. Удивительно талантливый человек!.. И оратор пламенный! Да и мудрено ли? Она сама выпила до дна всю горькую чашу. Отца её фабричным колесом изувечило, вся семья на улице очутилась… Мать от работы в чахотку впала. А у старшей сестры муж в ссылку попал, и пятеро ребят без кормильца остались… Она говорила им, как сосут фабрики их молодые силы, их кровь; как в тридцать лет они становятся старухами; как родят они хилых и обреченных детей и хоронят их, не успев на них порадоваться… Она говорила о беспросветной нужде… Будь Фекла Андреевна интеллигенткой, она никогда не нашла бы в своей душе ни этих красок, ни этой силы убеждения!.. А доверие её учениц? Ведь она из них веревки вьет!.. А темперамент ее?.. Эта врожденная и такая редкая сила любить и ненавидеть? Как нам не дорожить ею?
– Она, пожалуй, и меня возненавидит? – прошептала Лиза.
– Нет! Как можно это думать? Я ещё весной говорил ей о вас… Вы, пожалуйста, с ней столкуйтесь завтра, кому деньги передать… Она же и познакомит вас с товарищами.
– А почему же вы с собой денег не возьмете?
– Нет… Если меня проследили, деньги пропадут… Это жаль…
Лиза широко открыла глаза, побледнела. Но не спросила ничего.
Наступила пауза. Она задумчиво глядела на узор ковра. Он медленно шагал по комнате.
– Вот хоть бы взять и Андрея, – заговорил он опять. – Что ему Гекуба?[167] Богат, красив… «кудряв»… Все данные для беспечного житья-бытья налицо… Ну, я понимаю ещё, когда он был студентом, то рисковал шкурой за наше дело не раз… Половину состояния отдал на пропаганду. Вы это знали али нет?
Нет… Она этого не знала… Она слушала, бледнея.
– Вот вам и купеческий сын! Многие мне говорят: «Ну да, сочувствующий!.. С ними считаться не стоит…» Нет-с!.. Попробуйте-ка без них обойтись! Я утверждаю, что революция не может развиваться среди вражеского стана. Всякому овощу своя почва нужна, иначе он захиреет… Ну-с, так вот я говорю… Все-таки раньше это понятно было. Как хотите, молодость… Кто этого не переживал? Но чтоб теперь, в расцвете своего буржуазного благополучия, женившись на любимой женщине, остаться верным себе… это, знаете… знамение времени…
Лиза щурилась в темь окон с новым, полным нежности выражением, и щеки её тихо алели… Вздох вырвался из груди Потапова, и он невольно отвел глаза. Теперь все было ясно.
– Вы его цените, Николай Федорович? – тихо спросила Лиза.
– Ценю, – коротко и сильно сорвалось у него.
Самовар погас, и лампа стала тухнуть. А они все говорили.
Лиза зажгла свечи. Глубокая тишина царила в Доме.
– Я велела вам наверху постель приготовить. Ночуйте здесь!
Краска бросилась в лицо Потапову. Провести ночь под одной кровлей, в пустом доме!..
– Простите, Лизавета Филипповна, я не могу остаться, – глухо ответил он, проводя рукой по лицу. – Не могу… Когда вы захотите спать, скажите и я улетучусь… Вот эта ваша… старушка, что приходила… представьте, что она проснется прежде, чем я скроюсь? Чем объясните вы этому народу мою ночевку?.. Нет, вы не глядите на меня так удивленно!.. С того момента, как вы стали моей союзницей, я обязан оберегать вас от толков и подозрений… А что толки будут, не сомневайтесь!.. Чужих людей не оставляют ночевать… Да и потом (он вдруг побагровел и взялся рукой за ворот рубашки, словно его душило)… Во всех смыслах мне лучше уйти!
Она слушала внимательно. Потом потупилась. Она поняла.
В три часа он поднялся, чтоб уходить.
– Помните же: переулок небольшой, городовых нет. С одной стороны ряд пустырей… Перед домом молодые березки растут. Войдите во двор, дверь налево. И никого не спрашивайте…
– Когда же мы увидимся теперь? – грустно спросила Лиза.
– Не знаю… Может быть, скоро… Может быть, никогда…
Она вздрогнула. Ноги у неё подкосились, и она села.
– Что ж тут удивительного, Лизанька? – Он подсел рядом на кушетке и мягким жестом завладел её рукою. – Разве я знаю, выходя из дома, что не буду прослежен? Меня ищут давно, по всей России ищут… Угла своего у меня нет. Каждый звонок, каждый стук ночью в той квартире, где я ночую, всех наполняет ужасом… Я должен бриться, носить парик, очки. У меня даже имени своего нет…
– Вас зовут Степан Потапов, – мягко, но отчетливо признесла Лиза.
Он стиснул её руки.
– Лизанька… Как вы догадались?
– Это нетрудно… Андрей восторгался Потаповым, а о вас молчал… Теперь он также восторгается вами… А о том, другом, не говорит ничего…
Они оба рассмеялись, глядя друг другу в зрачки. Потом он взял её пальчики и прикрыл ими свои веки, словно гоня искушение, словно боясь глядеть на нее.
– Только помните, Лизанька… Когда вы будете говорить с членами нашей партии, не забывайте, что л – Николай Степанов.
– Бедненький! – вдруг сорвалось у Лизы… (Он замер.) – Неужели никогда ни ласки, ни отдыха? – говорила она, задумчиво глядя перед собой. – Одинокий, как я?.. Как я… несчастный?
Он задрожал всем телом.
– Стёпушка, – тихо, как во сне, не меняя позы, прошептала она. И столько нежности было в её голосе, что он глухо крикнул и упал перед нею на колени.
Она испуганно отшатнулась, но только на одно мгновение. Она не видела его лица, которое он прятал в её колени, с судорожной силой обнимая её ноги. Она положила свои руки ему на плечи.
– Стёпушка… я знаю, я чувствую, что вы меня любите… И мне нужна ваша любовь!.. Да! Мне нужна ваша ласка… Я не могу больше выносить этого холода, этого одиночества! Стёпушка… Если бы вы знали, какой ужас я переживаю теперь! Забыться бы… Как-нибудь… Ну приласкайте меня!.. Ну скажите, что вы меня любите… что я не одна на свете…
Он застонал… Потом вдруг поднял лицо, преображенное страстью, и она не узнала его. Оно было прекрасно. И в то же время страшно.
– Лиза… Лиза… Не кля-ни-те ме-ня, – глухо, с трудом промолвил он. – Нет сил… моя… Лиза…
Казалось, вихрь поднял ее, закружил, ослепил и обессилил…
За мгновение только она была так далека от этой возможности!.. В своей наивности, прося его ласки, она так верила в его самообладание… Вернее, она ни о чем не думала. Воплем задавленной души, бессознательным протестом гибнущих сил вырвалась у неё эта мольба о ласке, решившая все…
И инстинкт подсказывал ей в первую же минуту отрезвления, что ни она, ни он не были в силах предотвратить этот стихийный порыв… И что не за что клясть и упрекать его, который лежал теперь на ковре, у ног ее, объятый раскаянием и ужасом, пряча лицо, не смея поднять на неё глаз.
О, эти ужасные, бесконечные часы-минуты первого молчания!..
– Лизанька… простите! – услыхала она его стон.
Не меняя позы, спрятав лицо в подушку, не открывая глаз, она зашевелила пальцами свободной руки, ища погладить его голову… Но не нашла ее, и рука её упала бессильно вдоль тела.
Он вдруг поднял голову, увидал эту бледную, слабую ручку и припал к ней губами.
– Лизанька… прогоните меня теперь!.. Я как зверь поступил с вами… Как хищный зверь… Мне нет оправданий…
Она отняла у него свою руку и коснулась его волос. Рука её скользнула по его лицу. Пальцы слабо шевелились. Он понял значение этой немой ласки и задрожал.
– Лиза… Ты не… возненавидела меня?
Она молча покачала головкой… Он видел только край пылавшей, залитой слезами щеки, узел её черных волос и завитки на затылке. Но все линии, все изгибы её тела, вся поза, все жесты говорили не о протесте, а о резиньяции, трогательной и красивой… Он почувствовал, что слезы зажигаются в его глазах. С каким-то благоговением он приник к её руке.
– Лизанька… Не плачь! Выслушай меня и постарайся понять… Сейчас ты меня пожалела… И я это почувствовал… почувствовал каждой фиброй души и тела. И это окрылило меня… Ослепило… Лишило рассудка… Радость, Лизанька, как и горе, убивает людей… И я не знаю, как пережил я эту минуту блаженства!.. Не проси меня её забыть… Это невозможно… Но я знаю… знаю, что ты… любишь… не меня…
Он подошел к её изголовью, обнял ее, осторожно и нежно, и шептал, прижимаясь лицом к её плечу.
– Ты у меня забвения просила и ласки… Какой?
– Моя страсть подсказывала мне один только ответ… Прости, если я не понял тебя! Теперь я чувствую, что ты просила другого… Ах, если б мои ласки помогли тебе справиться с горем, я был бы безумно счастлив… Ты можешь быть в одном спокойна, Лиза: я не напомню тебе об этой минуте никогда… если ты сама (его голос задрожал) не вспомнишь о ней… Мы ничем не связаны… Мы только товарищи… А я до могилы твой раб и должник!.. До могилы… Лиза… скажу тебе одно: с той минуты, когда я увидал тебя там, наверху… я знал, что это будет…
Она была поражена. Он это понял, хотя она не шевельнулась в ответ и лица не открыла.
– Теперь я ухожу, Лизанька… Постарайся заснуть!.. Если уцелею, то буду здесь послезавтра вечером. Ты приедешь?
Она поднялась разом, свесила ноги и откинула со лба спустившиеся волосы. её лицо было задумчиво. И когда, взяв в руки её голову, он откинул её и заглянул в её глаза, они показались ему прозрачными или… пустыми… Ему стало жутко. Но страсть потушила этот страх, и он горячо поцеловал её бесстрастные губы.
– Моя ветка сирени… Моя сказка! – прошептал он в невыразимой, полной острого блаженства тоске.
Он уже был в передней, внизу, когда она сошла, чтоб запереть за ним дверь. Было светло, как днем, в этом майском, беззакатном рассвете. Но Лиза в белом платье, с белым лицом и «пустым» взглядом, казалась призраком… «Спящая принцесса Метерлинка…»[168] – подумал Потапов.
– Лиза, ты не упрекаешь меня? – невольно сорвалось у него.
Она положила руки ему на плечи.
– Никогда я не думала, что у меня будут… такие минуты! Я хотела уйти в монастырь…
Он вспыхнул до белка глаз. Исключительные условия замужества Лизы, бывшие для него тайной до этой ночи, придавали ещё большее значение всему, что произошло между ними. Он, Потапов, дал ей первую ласку. И при этом воспоминании сердце его так бурно застучало, что он задохнулся.
– Ты жалеешь об этом, Лизанька?
– Я ничего не знаю, – горестно прошептала она.
– Лиза, счастье мое! Не жалей и не кайся! Женщина свободна… Как царица дарит она свою ласку… У нас нет над вами прав… У вас нет пред нами обязанностей… Ты подарила мне эту минуту… Позови меня, когда тебе будет тяжело… Но пом и: я никогда не посмею напомнить тебе об этой ночи…
– Ты будешь ревновать?
Он тихонько засмеялся.
– Я не знаю этого чувства, Лизанька… Для этого нужно считать любимую женщину собственностью… Только благодарностью полна моя душа… Только благодарностью без меры… И я тоже никогда не думал до встречи с тобою, что переживу такие минуты… Любовь казалась мне даром капризной судьбы… долей таких счастливцев… (как Андрей, хотел сказать он, но осекся). Ах, теперь я счастливее всех!.. Я богач!..
Она доверчиво положила голову на его грудь. Она слушала, как стучит его сердце, и безотчетно думала: «Как хорошо вот так… в его сильных руках! Тепло… и тихо…»
Он ушел.
Тогда она вернулась в комнату, всю озаренную рассветом, потушила желтое пламя свечей, села на кушетку и оглянулась.
Сон это приснился ей или нет?
Она взяла со стола ручное зеркальце.
Кто это глядит на неё этими огромными пустыми глазами?.. Неужели это она, жена Николая Тобольцева? Она, отдавшая душу Андрею? А тело свое чужому, которого видит третий раз в жизни?.. Не может быть!!
Кто же это глядит на неё этим потерянным взглядом?.. Этой женщины она не знает…
С жутким чувством она свернулась в комок на кушетке и закрыла глаза.
Если б она была та самая Лиза, что три года тому назад стояла под венцом с Николаем, то теперь, в эти минуты отрезвления, она рыдала бы, оплакивая свой позор и грех… Она валялась бы на полу, простирая руки к грозному Богу, который отвратил он неё лик свой в роковую минуту… который не удержал её от падения…
Но ей не стыдно… Нет! Зачем лгать? Ей ничего не стыдно, не страшно… Ей ничего не жаль… Она вспоминает все, что случилось, с покорностью фанатика пред неизбежной судьбой. Она не та Лиза, что три месяца назад истерически билась головой о каменные плиты монастыря, в своем добровольном изгнании ища молитвой и постом отогнать ревнивые и мстительные чувства… Как она страдала!.. О, как мучительно она страдала тогда! Как молила она у Бога забвения или смерти!
Те Лизы умерли обе… И только сейчас, ещё вся смятая и израненная первой мужской лаской, она понимает, бесповоротно и отчетливо, что они умерли… А жить будет новая Лиза, которой она ещё не знает сама. Которой никто не знает… «Одинокая и несчастная, как те обе?» – спросила она себя.
«Нет!.. Нет!..»
Она вспомнила чувство, которым была полна вся-вся… там в передней, когда голова её лежала на груди Потапова, а он бережно, как драгоценную вазу, держал её в своих могучих и таких нежных руках… Если не это – счастие, то как назвать этот дивный покой измученной души? Она жаждала забвения… И целый мир открылся перед нею… Откажется ли она от этих ласк теперь, когда тот, кого она любит, ласкает другую?
«Нет! – отчетливо сказала себе Лиза. – Нет!!»
Она открыла глаза… Да, ничто не изменилось… И все стоит на своих местах… Только жизнь её перевернулась вся разом… И в одно мгновение. В душе её как бы вихрь прошел, разметавший все, что было ценного и, казалось, заветного. И она с холодной улыбкой глядит на эти обломки, которых ей не жаль.
Когда она была ребенком, в доме её отца она пережила одну трагическую ночь. Мать её пила запоем. И отец, в своей темноте, верил, что знахарки вылечат любимую им женщину от этого «порока»… Когда же болезнь на время проходила сама собой, в семье водворялся мир. Ехали на богомолье, брали с собой детей, жертвовали в монастыри… Лиза помнит эти очаровательные поездки на лошадях летними ночами. Помнит, как ночевали раз за Киевом, в открытом поле; как огромные звезды сверкали над её головой; как загадочный шепот немолчно шел по степи; как налетал сухой, теплый ветерок… И ей, не спавшей от волнения малютке, казалось, что это невидимые ангелы веют над ними крыльями и оберегают их от нечистой силы.
Но вот опять болезнь матери вернулась. И отец, сам запивший с горя, ночью кинулся бить жену. Вопли упоенного жестокостью зверя и стоны истязуемой жертвы разбудили весь дом… Нянька схватила братца на руки и заперлась с ним в кухне. А Лиза, объятая безумным ужасом, побежала по дому, ища, куда спрятаться. И очутилась в конторе.
Была глухая зимняя ночь, темная и страшная. Вьюга выла, била в окна пригоршнями сухого снега… Лиза Упала на пол и лежала долго, затыкая уши, пока не стихли вопли отца и стоны матери. Дом погрузился в жуткую тишину.
Тогда девочка села на полу, открыла глаза и оглянулась. И вдруг задрожала всем телом…
Кто-то стоял у печки, в глубине комнаты. Кто-то огромный, немой и страшный… Очертания расплывались, сливались с мраком. Но Лиза чувствовала жуткое присутствие Безликого.
И сердце её замерло… Все, только что пережитое ею, показалось ей ничтожным перед этим мистическим ужасом.
Она просидела так час или больше. Не помнит… Зубы её стучали, и волосы как будто шевелились от холода, проползавшего по её голове… Вдруг послышались осторожные шаги в коридоре. Мелькнул свет. Вошла нянька.
– Мать, Пресвятая Богородица! Я ж тебя цельный час по дому ищу… Иди сюда!
Но Лиза не шевелилась. Широко открыв глаза, она глядела на то, безликое и бесформенное, что наполняло её ужасом… И вдруг она засмеялась отрывисто и глухо… Точно ворона закаркала в тишине спящего дома. При неверном свете ночника она разглядела, что на отдушине висел отцовский кафтан.
Много лет прошло с тех пор… И вот то же странное чувство освобождения пережила она сейчас, в это майское утро… Освобождения от пут, державших её душу в плену мистического ужаса перед жизнью, перед страстью, перед тем, что она называла изменой, позором, грехом…
– Вот и все! – сказала она вдруг громко. – Вот и все…
И она засмеялась. И с улыбкой на лице она уснула внезапно.