Дух времени

– О! – вырвалось у неё восклицание боли.

– Ты не стала бы отрицать за ними права на тепло и хлеб, которыми пользуешься сама? Но тебе-то разве было бы на йоту легче от сознания законности чужого права?.. Разве у тебя-то нет своих прав? И чем право одного человека меньше права толпы? Неужели потому, что он один, а их много? А если он гений, этот один? Неужели и тогда он, с его идеями, запросами, с бесконечным богатством его я, должен исчезнуть, поглотиться, быть принесенным в жертву толпе серых людей? Нет! Нет! – кричит во мне возмущенная гордость… Тысячу раз нет!.. Тот день, когда божественный гобелен Рафаэля^[151], содранный со стен литовского средневекового замка, пойдет на палатку для восставших за свою свободу и права крестьян, а драгоценная скрипка Амати^[152] будет служить подтопкой для их костров: тот день, когда наши театры обратятся в арену для митингов или в народные столовые, – я говорю себе: тот день будет последним часом для всех нас, артистов, художников… всех, для кого уважение к личности и неистребимая потребность к свободе индивидуальности есть единственная религия и высший идеал!..

Она крепко прижалась щекой к его плечу. Здесь, в этих словах, она чувствовала, дрожит таинственный нерв, связавший их жизни, сливший их души в одно… Он был близок и бесконечно дорог ей в эти минуты.

И она слушала, победив враждебность инстинкта, уже сознательно ища примирения.

– И я ушел от них, Катя… Ушел, несмотря на мое преклонение пред партией, полной такого великого идеализма… Я задыхался среди них… Я не мог добровольно надеть на себя ярмо и подчиниться диктатуре, от кого бы она ни исходила… И вот я очутился в Париже… Тебе не скучно, Катя?

– О нет… Говори, говори!..

– Как-то раз, в полдень, я зашел в одно кафе и спросил себе газеты. За столиком, неподалеку от меня, сидел человек с удивительным лицом. Мы разговорились. Узнав, что я русский, он с интересом стал меня расспрашивать о настроении в России, о студенческих волнениях, о крестьянских бунтах на юге – обо всем, что замалчивала печать и что было не известно обывателю… Потом он сам стал высказываться. И все, что он говорил, было так оригинально, так ярко и сильно, что я был очарован. «Вы – анархист?» – догадался я вдруг. Он усмехнулся. Я встал невольно… Я пред этим читал Кропоткина^[153], Бакунина, Фора в заграничных изданиях…^[154] И то, что я прочел, озарило мою душу…

– Андрей! Неужели ты подружился с этим человеком?!

– О, ещё бы!.. Мы не расставались весь день. Вечером он повел меня на заседание анархистов в отдаленный квартал. Там он выступил оратором. Боже мой! Что это было за пламенное красноречие!.. Я был как в горячке. Смеялся, плакал, обнимал итальянца-рабочего, сидевшего рядом со мной… А знаешь, чем кончился этот вечер? Социалисты ворвались в дом, и началось кровопролитное побоище…

– Какой ужас!

– Да, это был ужас!.. Только гориллы могут драться с таким ожесточением… Защищаясь, я сам схватил скамейку, отломал у неё ножку и чуть не проломил череп какому-то малому, который схватил меня за горло… Как я остался жив, ей-Богу не знаю!.. Мы очнулись, только когда услыхали звон оружия… Полиция оцепила здание и арестовала всех, не успевших убежать!.. И вот мы, с моим новым приятелем, очутились в тюрьме.

– В тюрьме? Ты?? – Она всплеснула руками.

– Я-то отделался легко. Мне нетрудно было доказать мою непричастность к анархистам… Тем не менее меня выслали из Парижа.

– О, Боже мой! Андрей… Неужели… неужели ты – анархист?

– Я?? – Он разразился неожиданно таким заразительным и светлым смехом, что она передохнула с обоегчением.

– Я – анархист? Помилуй Бог! Ха!.. Ха!.. Купеческий сын Тобольцев… эстет и артист но призванию… Ха!.. Ха!.. Спи с миром, Катя! Все твои страхи напрасны…

Он встал и прошелся по комнате. Она заметила, что лицо его стало странно задумчивым. Вдруг он заговорил, как бы продолжая думать вслух:

– В основе анархизма я, действительно, нашел ответ на все запросы моей собственной натуры… Широкой волей веет от этой философии… ветром далеких полей… Свобода души… свобода поступков… Невыразимым обаянием полны для меня эти картины!.. Это наука будущего. Это – грядущая сила. Это – конечный идеал, к которому глухой ночью, падая от усталости, обливаясь кровью, инстинктивно идет измученный человек… Ненависть ко всякой диктатуре, Катя… есть ли это живая сила или традиция, учреждение или доктрина… вот что нужно людям!.. Ненависть ко всему, что держит нас в цепях… к этим обветшалым, полусгнившим зданиям, в которых мы задыхаемся, в которых мы отравляемся микробами, но без которых не умеем обойтись… Анархизм, Катя, отрицает религию, государство, частную собственность, семью…

– Семью?!. – страстно крикнула она.

– О, я знаю, что ты хочешь мне возразить!.. «В этих старых зданиях как-никак мы все ютимся, пока бури воют там, за окном… Пусть течет крыша! Пусть дует из окон! Пусть расселись полы и дымят печи!.. Мы будем сидеть в этих дрожащих под раскатами бури стенах. Будем дышать отравленным воздухом… Мы не распахнем настежь крепко запертые двери. Мы не встретим лицом к лицу яростную стихию… Мы не решимся полной грудью вдохнуть резкий воздух полей…»

Ее глаза засверкали.

– Семья!.. Что может быть выше в мире?.. Зачем же ты женишься, если отвергаешь брак?

– Я делаю уступку твоим верованиям, Катя, и не тебе меня упрекать!.. Без этого шага ты будешь несчастна. Что обо мне говорить?.. Даже он (Тобольцев качнул головой на портрет) – он, отрицавший собственность, уступил любимой женщине и обвенчался с нею. Можно стоять ниже своего идеала… От этого идеал все-таки не перестанет нам сиять своим бессмертным светом. От того, что я женюсь, брак не перестанет быть цепями, которые тянут к земле нашу душу, созданную для полета.

Он остановился перед портретом.

– Ты спрашивала, как имя этого человека? Бакунин… Он прошел через Европу, как бич, и всю её покрыл сетью заговоров… Он был факелом, который ронял искры на пути и зажигал за собой пожары. Европа его не забудет. Он слишком глубоко потряс основы старого здания. Трещина прошла сверху донизу. Оно простоит ещё лет сто-двести… Но гибель его неизбежна!.. Этот рыцарь духа всюду сеял возмущение во имя любви к угнетенному человеку. Все европейские правительства, где он зажег костер восстания, вынесли ему смертный приговор… Он жил без собственности и умер нищим… Над жалким стадом людей он царил, как лев… Он был создан для власти и был её неумолимым врагом… Он умер оклеветанным, непонятым даже такими друзьями, как Герцен… Только будущее осветит его истинное значение для мира. И в Берн, где находится его скромная могила, люди-братья, без различия национальностей, будут когда-нибудь совершать паломничества, как мусульмане в Мекку. И если когда-нибудь я опять попаду за границу, я тоже поклонюсь праху великого человека…

Он подошел, чтоб поцеловать ее. Но она не шевельнулась в ответ, и лицо её застыло в каком-то жестоком выражении.

Часы забили. Она поднялась.

– Стало быть… мне пора уходить?

Он поцеловал её руку.

– Катя, надеюсь, ты простила мне?.. Я не мог предотвратить или изменить тут что-нибудь. Письмо пришло всего час назад… С этим человеком я не виделся сто лет!.. И Бог знает, встретимся ли мы ещё? За ним следят, его каждую минуту могут арестовать… Я не простил бы себе, если б проманкировал таким свиданием!.. Перед нами с тобой целая жизнь!.. А в моих отношениях с ним нет будущего. Есть только данный момент…

Если он думал, что тронет сердце этой женщины, он сделал крупный промах.

– Арестовать?! Так, значит, его могут взять здесь?.. И тебя с ним заодно?.. Боже мой! Как же мне не возненавидеть этого человека! Ведь если ты пропадешь из-за него, и моя жизнь пропала…

Тобольцев вздрогнул и молча обнял ее. Он говорил ей слова ободрения, но она дрожала, пока он одевал её и вел до извозчика. Она страдала молча. И для подавленного Тобольцева это было мучительнее гневных слез и упреков.

На прощание она ему сказала:

– Завтра заезжай утром в институт и передай швейцару, что ты мне кланяешься… Я только тогда поверю, что ты уцелел.

– Ах! – крикнул он, падая на тахту в опустевшем кабинете… И тотчас позвонил нянюшке и отдал приказ никого не принимать, когда явится Степан.

Не успели сани, в которых-она ехала, свернуть из пустынного переулка на улицу, как она увидела крупную фигуру в темных очках, в смушковой шапке. Человек этот перешел тротуар, оглянулся, посмотрел на сани и на седока… Ничего не было в его движениях и поступках странного… Но сердце её заколотилось… Она так резко повернулась, чтоб поглядеть ему вслед, что и он не мог этого не заметить… Он замедлил шаг, стараясь запомнить её лицо. На секунду их глаза встретились… Потом сани исчезли за углом…

V

И вот наконец наступил вечер, когда Потапов и Тобольцев сидели со стаканами чая в кабинете, с глазу на глаз в пустой квартире.

Тобольцев был необычайно взволнован. Потапов тоже рад был встрече. Но беседа их не вязалась, шла неровными скачками, перемежалась долгими паузами…

И казалось, что каждый из них за словами прячет какую-то неуловимую для собеседника сущность… то самое главное и важное, чем полны их души… Нервничавшему Тобольцеву казалось даже, что Потапов напускает на себя веселость, как он сам напускал на себя развязность. Ему казалось, что старый друг исподтишка приглядывается к нему, словно к чужому. Бывали минуты, когда чувствовалось с особенной болезненной яркостью, что жизнь бросила между ними какие-то камни, через которые им друг к другу не дотянуться… Тобольцев не выдержал наконец.

– Стёпушка, неужели это верно? – крикнул он с болью. – Или это мнительность во мне говорит? У меня сейчас такое чувство, что между нами вдруг залилась какая-то река, бурливая и сердитая… Мы с тобой на разных берегах стоим, перекликаемся… А ветер слова наши относит. И друг друга мы видим, да не слышим…

Потапов покачал головой и рассмеялся своим детским смехом, от которого Тобольцеву сразу стало легче на душе.

– Чудак-человек! Ей-Богу, чудак… И как красно говорит!.. Словно пишет… А подумал ли ты, сколько лет мы не видались! Никак, четыре года? А в году триста шестьдесят пять дней… Так ли, друг? Небось дни-то все разноликие были? Не братья родные… Сколько встреч, сколько событий!.. Чужие, говоришь ты? (Он призадумался на мгновение, прихлебывая чай.) Нет!.. Я о тебе никогда не забывал! Особенно когда в ссылке очутился. Ляжешь, бывало, спать с одной мыслью: «Хорошо бы Андрюшку хоть во сне увидать одним глазком!..» Д-да… видишь ли, моя жизнь по-старому красотой небогата… Немудрено, что цепко держишься за старые иллюзии.

– Иллюзии? – Голос Тобольцева дрогнул. – Почему же это «иллюзии», Стёпушка?

– Эх, милый друг! Ну чего нам с тобой в прятки играть?» Вот ты жениться надумал…

– Кто тебе сказал?

– Раутенделейн, – спокойно бросил Потапов.

Тобольцев разом перестал ходить, и краска залила его щеки… Потапов поднял голову, поглядел на приятеля. И вдруг сам ярко покраснел.

– Я что сказал-то? – растерянно спросил он, ставя стакан на стол. – Мне это Лизавета Филипповна говорила…

– Ага! – Тобольцев опять возбужденно зашагал по комнате. – А знаешь, Стёпушка, ведь ты её удивительно метко назвал, эту Лизу… В ней есть что-то сказочное…

– У неё лицо трагическое, – заметил Потапов, потупившись, и глубокая нежность смягчила его черты. – Не знаешь ли ты, почему она несчастна?

Тобольцев молчал, закусив губы. Его поразил горячий, жадный взгляд синих глаз. В них была какая-то тоскливая страстность.

– А она тебе ничего не говорила? – медленно, в свою очередь спросил Тобольцев.

Синие глаза вдруг потускнели, и все лицо стало угрюмым.

– Ну, коли так… И не говори!.. Это её дело… А я, пожалуй, и сам догадаюсь на досуге-то…

Он встал с тахты, огромный, сильный, как медведь, и потянулся всем телом. Потом подошел к письменному столу и лицом к лицу очутился с загадочной зеленой головкой Лилеи. Тобольцев видел, что Потапов вздрогнул, как женщина, и замер у стола, уронив на него большие, белые руки.

– Она не любит мужа и не живет с ним, – сам не зная зачем и к чему, сказал Тобольцев.

Потапов молчал. Он все так же неподвижно глядел на зеленую странно знакомую головку. Приподняв острый подбородок, полузакрыв запавшие глаза, мертвая девушка жутко щурилась на него из-под абажура лампы.

– Она очень одинока, и я был её единственным другом… Но теперь, надеюсь, её жизнь расцветится небывалыми красками. Она только что познакомилась с моей будущей женой… И они полюбят друг друга, знаю… А главное… она встретила тебя!

Потапов вдруг взял в руки статуэтку.

– Андрей, подари мне эту штучку, – сказал он глухо, стараясь говорить развязно, но в голосе его задрожала страсть.

«Какое дитя! Трогательное дитя…» – подумал Тобольцев.

– Не могу, Стёпушка… Мне очень жаль отказать тебе, но не могу!

Потапов только тут обернулся к нему лицом.

– Почему? Разве она тебе так нравится?

– Видишь ли… Мне её подарила Лиза… И её непременным условием было, чтобы она стояла тут, на столе…

– Ага!..

– И потом… куда ты её денешь, такую хрупкую вещицу?.. В карман сунешь? В чемодане будешь держать? Когда у тебя даже угла постоянного нет?.. Я лучше достану тебе её портрет…

Потапов вспыхнул до белка глаз. Открыл было рот. Но закусил губы и отошел от стола. Проницательность Тобольцева испугала и почти оскорбила его. Он сделал, насупив брови, несколько шагов и вдруг остановился перед портретом Бакунина.

– Кто это?

– Хорош?

– Да… удивительное лицо!.. Кто. это?

– Бакунин… – Тобольцев вдруг рассмеялся. – Не ищи, брат, знакомых лиц, не ищи!.. Ха!.. Ха!.. Когда я был в Arbeiterheim’e, в Вене, в великолепном дворце рабочих, который они выстроили исключительно на свои трудовые гроши и который им обошелся в двести пятьдесят тысяч крон, – я всюду, где рабочие слушают лекции, видел на стенах портрет святой троицы: Лассаль, Маркс и Энгельс… Когда я был в дешевых квартирах рабочих, в этом же доме, на стене у каждого семейства я видел те же лица. Но ведь я не рабочий… И чужие убеждения для меня не обязательны. Да!.. Мне хочется быть оригинальным, Стёпушка… Пусть мой кабинет украшает голова того, кто первый бросил в лицо Марксу упрек в буржуазности его учения!

– Эге-ге!.. Вон оно что! Так и сказал бы… Теперь ясно, что на двух берегах стоим, и, хоть лопни, друг друга не поймем! И перекликаться не стоит… И тово… отчаливай, друг!.. Я и слушать-то тебя не стану…

Потапов покраснел, и синяя жилка вздулась на его лбу.

– Я тебе не навязываю своих мнений, – с живостью перебил его Тобольцев. – Позволь же ты и мне оставаться при своих!

– Нет, не позволю! – рявкнул Потапов и стукнул кулаком по столу так, что все на нем зазвенело… С секунду они смотрели большими глазами друг другу в лицо. Потом вдруг расхохотались, первый Тобольцев, за ним Потапов.

– Вот, вот именно это ваше партийное насилие отшатнуло меня от вас навсегда…

– Кто не с нами, тот против нас! – страстно и твердо сорвалось у Потапова.

– Ну, ещё бы!.. И кому будет легче от того, что, свергнув одно правительство, вы дадите нам другое? Теперь вас теснят, ссылают и сажают в тюрьму. Будете вы у власти, вы будете сажать в одиночку…

– И вешать будем, не беспокойся! Особенно этих, черт возьми… анархистов… В первую голову!

– Вот, вот!.. О чем я-то говорю?.. Ваш Либкнехт^[155] это публично на съезде заявил одному анархисту… Вот его слова: «Мы не остановимся ни перед какими мерами, чтобы вас уничтожить…» Читал небось?.. Ну, так вот скажи по совести, Степан, чем может пленить ваше царство демократии с его железной дисциплиной и нивелировкой, которое сохранит тюрьмы, ссылки, гонения, армию, священные права государства…

– Врешь, врешь!.. А Бебеля^[156]… А Энгельса забыл, что они говорят о коллективизме? Разве не он – наша конечная цель?

– …сохранить частную собственность, – не слушая, продолжал Тобольцев, – институт брака… словом, все те элементы, из которых создалась трагедия человека и причины порабощения одних лиц другими…. Ведь вы все – удивительные оппортунисты с этим вашим «научным» социализмом!

– Так… Так… А кто-то, я слышал, скоро женится… Это как же назвать? Отрицанием института брака?

– Это глупо, Стёпушка! Ведь мы говорили принципиально сейчас… И где ты потерял хорошую привычку не сводить теоретические споры на личную почву?

– А черт меня знает, где!.. Может, у меня и не было ее, этой «хорошей привычки»?.. Молчал ты передо мной раньше либо соглашался. И я тебя своим считал… Ох, Андрей! Такого удара, признаюсь, я от тебя не ждал. Это почище твоей женитьбы будет…

Они заспорили страстно, горячо. Раскаты Стёпушкина баса гремели по квартире и будили нянюшку и её петуха. Вся боевая непримиримость, таившаяся в его душе, вспыхнула в этот вечер… И такой оригинальной красотой веяло от него, что, как и в памятное объяснение с невестой, Тобольцев, несмотря на задор спора и досаду на односторонность товарища, не мог отрешиться все-таки от тайного восторга перед этой силой и цельностью Степана.

– Врешь, врешь! – гремел он. – Не смеешь говорить, что мы не считаемся с личностью и не видим людей за доктриной! Мы не хотим крови и гибели масс… Да!.. И если мы изменяем постоянно тактику, то ведь жизнь-то эволюционирует, а не стоит на месте. Не можем стоять и мы… Не спорю, и ошибки делаем, и заблуждаемся. Но кто же не ошибается?.. Тот, кто за печкой сидит… И этих упреков ты нам бросать не смеешь! Бросай их террористам и анархистам, льющим кровь и проповедующим разрушение, бессмысленное и стихийное…

А Тобольцев кричал на высоких нотах, каким-то тонким голосом:

– Что ты мне толкуешь? Кровь… Кровь!. Разве анархизм в терроре? Он борется с учреждениями, а не с людьми… Он стремится к идейной революции, к свержению старых идолов, к борьбе с кошмарами, которые нас душат. Разве не учреждения воспитывают людей и создают нравы?.. Анархизм – это свобода и равенство… А что вы сделаете для изменения человеческой души, для роста личности, для борьбы с предрассудками? Ваш мнимый социализм не освободит женщину, которую вы по-старому будете обременять заботой о детях… Потому что, борясь за ваш восьмичасовой рабочий день, вы махнули рукой на широкие задачи истинного социализма. А я тебе говорю: золотой век наступит на земле, когда не будет солдат и белых рабов фабрики, когда исчезнут браки, когда будет общественное воспитание детей…

Потапов свистнул:

– Эва!.. Чего захотелось! С неба он, что ли, нам свалится, твой золотой век?.. всё это – анархические утопии… А я с детства ни в чертей, ни в чудеса не верю…

Он вдруг сделся серьезным.

– Вот в том-то, Андрей, и разница наших взглядов… Не может этот золотой век наступить завтра, да ещё шагнув через наши головы. Не может общество сделать скачок из царства необходимости в царство свободы. Ты ставишь нам в упрек программу minimum! Но ты забываешь, что социал-демократия, как боевая партия, не может в настоящее время долго останавливаться на задачах, которые ты ей предлагаешь… Мы не социалисты-революционеры, не романтики… Наша партия – реалистическая. Когда наступит новый строй, которого мы добиваемся, пусть другие разрешат все эти вопросы… при этом, исходя из новых условий жизни, о которых сейчас мы с тобой даже не можем составить точного представления… А пока я твердо знаю одно: что каждая победа демократии, как бы ничтожна она ни казалась, создает благоприятную среду для развития пролетариата и вооружает его для будущей борьбы…

– Какой борьбы? С кем?.. Все той же классовой?.. А если завтра разразится революция и рухнет старый строй – где ваша программа нового? Окажетесь ли вы на высоте? Что у вас найдется, чтоб исчерпать океан материальной и моральной нищеты? При чем тут будет завтра ваша программа minimum, за которую вы уцепились, как за панацею от всех зол?.. Как из этой программы выведете вы такую победу духа, как свободная любовь, как свободное творчество, как безграничный простор человеческой души?

– Вот, вот! Тебе легко, на готовом сидя, кричать о расцвете личности… Да разве в этом центр тяжести сейчас? А насчет будущего строя, перечти-ка, брат, Бебеля… Не ломишься ли ты… тово… в открытую дверь?.. Там и об общественном воспитании помянуто, и обо всех жупелах, которыми ты меня стращаешь. Да, наконец… кто в настоящую минуту борется за создание тех условий, при которых личность может развиваться? Ты, что ли? – крикнул он, и ноздри его затрепетали.

– Во всяком случае, не вы, государственники… Не за расцвет человеческой личности боретесь вы, а за власть над этой личностью и порабощение её в новых формах… Да!.. Нечего сверкать глазами!.. Вы эту свободную душу человека опять зажмете в кулак, как только очутитесь у власти…

Потапов сорвал салфетку и бросил её на стол, чуть не опрокинув стакан с чаем. Он был поразительно красив в это мгновение.

– Барин… Чертов сын!.. Купеческое отродье! – завопил он не своим голосом, так что рояль охнул рядом в комнате.

Тобольцев вздрогнул. И вдруг закатился смехом.

Потапов побагровел.

– Тово… Этакая подлость!.. В тысячной квартире… тово… за стаканом вина… духу имеет мне о какой-то там свободной душе разглагольствовать… Миллионы с голода дохнут, на фабриках медленной смертью умирают… дети, женщины… А он… «Творчество! – необычайно тонко подхватил он тоном Тобольцева. – Красота!.. Свободная любовь!..» Муха тебя заешь!.. Ну, чего трясешься от смеха?

Тобольцев по-старому кинулся ему на грудь.

– Стёпушка!.. Красота моя… Если б ты видел себя, какая ты красота! – Его голос вдруг затрепетал. – Мое сердце дрожит от умиления, когда я тебя слышу!.. Такой светлый, пламенный… Стильный… И весь из одного куска… без единой трещины… Ха-ха! – нервно смеялся Тобольцев, бледнея от волнения.

– Ну, ты… тово… Сам треснул по всем швам. – Смех задрожал и в лице Степана, и нежность, против воли, зазвучала в голосе. – Неправду, нешто, говорю? – после короткой паузы продолжал он сразу упавшим тоном. – Миллионы людей не знают, что такое «личность»… Собачьей доле завидуют… Вот ты прежде устрани нужду… те материальные условия, которые давят и губят личность… А потом и толкуй!.. Разве наша задача не в том, чтоб уничтожить эти условия? Но мы должны не в облаках витать… тово… а применяться к обстоятельствам…

Тобольцев задумчиво шагал по комнате. Он чувствовал, что тает лед между ними, и душа его расширялась от счастья.

– Скользкий путь, Стёпушка!.. – заговорил он мягко. – Путь компромиссов не может быть путем революции. Она головы не гнет… Важно воспитать в массах революционное настроение и удержать его на высоте, не мешая его на чечевичную похлебку сегодняшней мелкой, личной выгоды. Боюсь, что эту именно ошибку сделали вы… Вы заслоняете кругозор… Вы стремитесь к парламентскому большинству… Вы бросаетесь в политику, а спасение не в ней!

– А в чем же, по-вашему?

– В социальной революции.

– Гм!.. Тэк-с… Сейчас, чувствую, Бабёфа с Бланки^[157] преподнесешь мне на подносе…

– Стёпушка, забудь на мгновение, что мы с тобой противники… Я напомню тебе слова Домелы Ньювенгауса^[158]…

– А на какого дьявола мне его слова? Он – анархист.

– Он был социалистом, однако… И что он говорит?

«Долой компромиссы! Долой соглашения! Они начало гибели социализма…» Парламентская атмосфера, по его мнению, вся заражена. Очутившись в ней, нельзя остаться чистым… Никакой парламент не может разрешить социального вопроса… Это он же говорит…

– Ну и целуйся с ним!.. Мне-то что?.. Я свою программу действий знаю твердо… А чужой мне не надо… Отвяжись!..

– Вспомни, наконец, что говорит ваш же Энрико Ферри^[159]: «В чем тайна успеха социализма? В чем обаяние его, как не в революционности его души?.. И берегитесь угасить дух!.. Тогда все погибнет…»

Они заспорили опять. Опять разгорячились. Вдруг Потапов с упрямым и злым выражением крикнул:

– Ну, брат!.. Тово… Не виляй!:. Нечего нам с тобой полемикой заниматься!.. Друг друга, видно, не убедим… А отвечай мне чистосердечно, как мне теперь к тебе отнестись?

– Что такое?

– Как мне тебя понимать? Друг ты мне или враг?

Вот что!

Тобольцев невольно отодвинулся.

– Опять фанатизм? Опять сектантство?.. Стёпушка! И ты серьезно можешь спрашивать? – горестно сорвалось у него. – Безнадежный доктринер, видящий в старом друге врага за то, что он пишет Иисус, а не Исус^[160]. Ты даже не замечаешь, что дело революции мне так же дорого, как и тебе? Стёпушка!

Разве за все эти годы ты любил меня не за то, что я – л? – Он ударил себя в грудь. – А за то, что я сочувствовал твоей партии?

Потапов опять стал медленно багроветь.

– Ну, ты это тово… Чепуха!.. Словами меня не забивай!.. Я тебя не о том спрашиваю… Точно не понимаешь… Милый Стёпушка! Как ты не можешь понять? Ведь то, что привлекло меня к тебе и на чем зиждилась наша дружба, ведь это же гораздо выше политики… Глубже и шире этих партийных распрей и жалких ярлыков… И во имя этой неувядаемой красоты и ценности твоего я – запомни это, Стёпушка, – я для тебя останусь неизменным, что бы ни легло между нами!..

– Гм… Даже твоя жена? – То, что говорил Тобольцев, и то, как он это говорил, заставило сердце Потапова дрогнуть. Но выдать свое волнение он стыдился.

– О да!.. При чем тут жена? (Он вспомнил Лизу) Или какая бы то ни была женщина?.. Боюсь, Стёпушка, что моя любовь к тебе сильнее всех привязанностей в мире!

– Ой ли? – с блеском в глазах крикнул Потапов.

– Да, да!.. И это даже теперь, в период моей влюбленности. За свидание с тобой, Степан, я пожертвовал бы обладанием самой прекрасной женщиной!.. И почему ты думаешь, что я по-старому не восторгаюсь этой вашей неравной и дерзновенной борьбой?

Когда все элементы трагизма и красоты здесь налицо?

– Эстетик несчастный! – буркнул Потапов, меж тем как его губы невольно раздвигались в счастливую улыбку.

А Тобольцев говорил, шагая по комнате:

– Помни, пока ты и твои являются угнетенными, гонимыми и павшими, пока вы высоко несете знамя протеста, – я весь с вами! И все, чем я могу быть полезным, в твоем распоряжении по-старому!.. Но только до того момента, когда вы захватите власть ваши руки. Тогда мы будем врагами по принципу. – Потапов весело и задорно расхохотался. – И ещё вот что запомни, Стёпушка: когда другие революционные партии обратятся ко мне с аналогичными просьбами, я им не откажу, как не отказываю тебе…

– Иуда! – крикнул Потапов, сверкнув глазами.

Тобольцев опять с хохотом кинулся его обнимать.

– Клянусь Богом, никогда не мог понять, почему ты с твоим темпераментом путаешься в этой партии роковых компромиссов?

Потапов легким движением локтя отстранил от себя приятеля.

– Потому что только эта партия одна на научной почве стоит, а не бредит и не утешается сказками… Вот что! – И Потапов вдруг закатился своим детским смехом, тыча пальцем в Тобольцева. – Анархист… Хо!.. Хо!.. Страсти какие! Хорошо ещё, что ты – один на всю Россию… А то ведь не заснешь от страха…

Но Тобольцев неожиданно обиделся.

– Послушай, шути над чем желаешь, но зачем ты стараешься меня унизить? Разве я драпировался когда-нибудь в тогу анархизма? Я – эстетик и индивидуалист. Да!.. Но… я тебе искренно говорю: в тот день, когда я прочел Жана Грава^[161] и Себастиана Фора, словно пелена упала с моих глаз. И ваши чары, господа социалисты, рассеялись как дым. Так будет со многими, предсказываю тебе!

– Ладно… Поживем – увидим!.. Не пугай хоть на ночь-то!..

– Эта философия все мое миропонимание перевернула, не оставив в нем камня на камне… И с той высоты, на какую я поднялся теперь, узкими и жалкими кажутся мне все ваши задачи и грубыми заблуждениями – ваши идеалы. Вот почему я отвергаю все ярлыки. И остаюсь вне партий…

– Собачья страсть! – презрительно прошипел Потапов.

Тобольцев расхохотался невольно.

– Знаешь, Андрей, чем пахнет от твоего «миропонимания»? Оп-портунизмом… Тем, чем ты нас попрекаешь. Скверный запах! «Там пока что, а мы за печкой посидим…» Вот чем кончают все внепартийные, когда дело до борьбы дойдет. Чуешь? А тебя терять мне жаль!.. Темперамента в тебе много…

Глаза Тобольцева блеснули.

– Борьбы?.. Какой борьбы? – вызывающе крикнул он. – Ваши мирные демонстрации, где вас бьют как баранов, не могут воодушевить средних людей, как я. И за расклеивание на столбах бумажек, в которые я не верю, я тоже не возьмусь… Уж ты меня извини… В свое время отдал дань… Довольно!

– Ну и черт с тобой! – рассмеялся Потапов. – Верь, не верь, только мне-то не изменяй!.. И отзовись, когда нужно..

– В этом не сомневайся… Я сказал…

Последний холодок исчез между приятелями.

Было уже поздно. Тобольцев устроил на ночь Потапова в кабинете, на тахте. Но оба они не ложились. Жаль было расставаться: много было чего рассказать друг другу. В столовой, за ужином, Потапов с юмором, красочно и даже вдохновенно описывал приятелю свою «одиссею»… Арест Степана, его ссылка, его бегство, агитация в Твери, в центре рабочего района, агитация летом в Ростове-на-Дону, в Екатеринославе и Тифлисе; ловкость, с которой он избегал выслеживания; наконец, его поездки за границу – всё это было романтично, как сказка. И у Тобольцева дух захватывало…

– Какая обида, что мы за границей не встретились!.. Мог ли я думать?

– Я тоже не знал. Думал, ты вернулся. А писать сюда… Боялся тебя подвести. Я ведь тогда, в феврале, сюда прямо из Женевы прикатил. Имя другое… А вот физиономию изменить очень трудно, хоть и бороду сбрил. Очень уж фигура меня выдает. Но пока держусь… ничего… Следы запутал. И очки тово… украшают.

– Нет, Стёпушка… Захочешь нравиться женщинам – непременно отпусти бороду, как прежде… Она к тебе удивительно шла… Придавала тебе стильность. И очки снимай там, где будет «она»! Твои глаза слишком красивы, чтобы их прятать.

Потапов покраснел.

– Вот… вот!.. Чтоб попасться из-за «стильности»…

– Из-за любви, Стёпушка… Разве из-за этого не стоит рискнуть? – И он пристально поглядел в глаза Потапову.

Тот покраснел ещё сильнее.

– Есть мне время влюбляться! – каким-то неверным звуком сорвалось у него. – Это в тебе по-прежнему пар Играет… Ха!.. Ха!..

Вдруг он стал серьезным и поставил недопитый стакан на стол.

– Кстати, Андрей… На съезде за границей, вот этим летом, я узнал, что ты выручил комитет в трудную минуту. Давай руку за это и чокнемся, брат!.. Я был так растроган тогда, что и высказать тебе не могу… Это было вовремя. «Искра» требует больших затрат… Да!.. Ты о себе там хорошую память оставил. И я тебе привез поклоны…

По некоторым сорвавшимся фразам Потапова о начавшемся расколе в партии^[162], Тобольцев догадался, что на долю Степана в этом году выпала ответственная роль. И Тобольцев с удовлетворением думал: «Это справедливо. Иначе быть не может! Он слишком одаренный человек, чтобы подчиняться всю жизнь чужой указке… чтоб не внести красок своей индивидуальности в это дело его жизни…»