15
Была Пасха, и я чувствовала хоть какую-то защиту. Я не переставала молиться не на одну секунду. Каждый день я проводила в молитвах и в мыслях о том, что ещё смогу на себя надеть крестик.
Через какое-то время мне разрешили забрать вещи из хранилищницы. Верхнюю одежду мне принесла сестра-хозяйка, а за телефоном мы ходили с ней вместе, их там выдавали раз в сутки на полчаса, это было единственное отделение, где можно было воспользоваться телефоном.
Потом я поняла, что смогу быть у этой сестры-хозяйки в помощниках, а значит хоть когда-нибудь иметь поблажки. Поблажкой я считала, это подстричь ногти в её присутствии, а не как в других отделениях тебе силком их обстригали, как хотели, выпросить отобранную передачу. Главной целью было войти в доверии, чтобы хоть как-то нормально там сосуществовать.
Однажды в отделение поступила одна девушка, её поместили ко мне в палату, звали её Марианной, она страдала анорексией, её мать привезла из Кемеровской области, а потом уехала. Мы с Марьяной родились в один день, только она была старше меня на год, очень подружились. Как-то раз, когда в палате никого не было, я, как обычно стояла на коленях перед окном и молилась, вдруг неожиданно в палату вошла Марианна, я резко встала с колен, просила её никому не говорить, что она увидела меня молящейся, она ответила, что тоже верующая и никому не скажет. Когда я лежала на кровати, железки которой впивались мне в рёбра, и смотрела в потолок, Марьяна постоянно говорила мне, чтобы я не грузилась, она ждала общения, а я всё время молилась. Мне нужно было молиться так, чтобы этого никто никогда не видел и не понимал, что я делаю. Я научилась молиться мысленно про себя так, что даже когда с кем-то разговаривала или слушала, я всё равно молилась.
Девушке было очень трудно без горячего чая и кипятка, поэтому она привезла с собой кипятильник, который прятала, и однажды спалилась, кипятильник отняли. Марианна очень страдала по этому поводу. Сестра-хозяйка каждый понедельник занималась стиркой, поэтому оставалась в отделении на ночь до вторника, так как очень далеко жила. В поздний вечер, когда уже никого из врачей не было, а только дежурные санитарки, я вернула Марианне кипятильник, пользуясь доверием женщины, потому что много ей помогала. Я научила Марианну как нужно прятать вещи, чтобы их не нашли при регулярном обыске и осмотре палаты, имея тяжёлый тюремный опыт.
Вообще я была настолько умная и хитрая, что, когда у нас не было денег, за проезд в троллейбусе не платила, умудрялась ехать так, что даже контролёров обводила за нос, не поменяв места в транспорте. Люди мне давали прозвища «Штирлиц», «шпионка», «детектив», «прокурор», «следователь» и другие. Я умела задать вопрос так, в котором скрывался скрытый смысл, и по ответу слышала нужную информацию. Например, если мне нужно было знать возраст человека, я спрашивала, в год какого животного он родился, а потом высчитывала. В этом вопросе не было ничего подозрительного, и вряд ли собеседник мог догадаться, что по-другому напрямую я спросила, сколько ему лет.
Однажды к нам в палату резко ворвалась медсестра и стала спрашивать меня, пользуется Марианна кипятильником. До неё дошёл слух, что в соседней палате пили чай, оказалось, Марианна кого-то по доброте душевной угостила чаем, а тот человек кому-то об этом разболтал, так по отделению пошёл слух. Разумеется, девушку не выдала, медсестра мне поверила, потому что я была и у неё в доверии. Я настолько смогла влиться в доверие персоналу и врачам, что по их распоряжению водила Марианну в платную столовую для врачей, так как на больничных поганых харчах вес набрать было невозможным. Марианну одну не отпускали, потому что она могла не есть, а я контролировала её в этом. Она сидела, ела вкусную еду, я смотрела на неё, как она ест, пытаясь, остатки отдать мне, потому что уже не хотела. Я настаивала, чтобы она доедала сама, но так как тоже очень сильно хотела, есть, иногда за ней доедала. Ей и так без того клали большие порции. Такое поручение от врачей мне очень нравилось, ведь я могла выйти из отделения, пройтись по улице. Гуляли мы редко в одном закутке из двухметрового железного забора, потому что над нами располагалось отделение № 10 для пожизненно заключённых педофилов. Когда их выводили гулять, было много шума, у нас в отделении закрывались все двери, потому что вход и коридор у нас были общими, через этот коридор мы ходили в столовую на цокольный этаж, а они выходили на улицу.
Мне очень сильно хотелось уйти, сесть в автобус и уехать, но понимала, что этого делать нельзя, иначе весь мой план провалился бы, и о выписке я смогла бы только мечтать! Мы с Марьяшой прогуливались, могли купить по мороженому, и эти моменты были для меня глотком жизни и надежды на то, что меня скоро отпустят.
После Вознесения, когда вышла из отпуска заместительница главного врача, мне назначили препарат в уколах, который должен был стать пожизненным. Мне вкололи одну дозу, от чего стало очень плохо. Я помаленьку теряла зрение, мне выкручивало глазной нерв, выворачивало язык и разный части тела. Я не вставала с кровати, не ела, а, чтобы вымолить врачей дать мне противопобочное, приходилось идти ползком по стене до их кабинета, но они отвечали, что, если я ещё раз к ним приду, они поставят мне больше уколов. Мне влили ещё одну дозу, тогда я уже совсем не вставала с кровати, начала впадать в кому, они стали меня откачивать системами. На это ушла целая неделя, но больше всего я боялась, что моё состояние увидит бабушка, которая должна была прийти в день посещений. Не смотря на невыносимые боли и обездвиженность, моё сознание оставалось не тронутым, ведь от такого препарата я могла потерять рассудок. В нём жил Господь и он мне помогал.
Настал день посещений, я уже могла передвигаться, но состояние было не восстановлено, и бабушка это заметила сразу. Я просила хотя бы этого не говорить маме, учитывая, что она на второй день после заточения, уже знала, где я нахожусь, сердце мамы не обманешь! И как бы бабушка не скрывала, мама чувствовала на расстояние трёх с половиной тысяч километров, что со мной случилась беда, и допросила её по телефону. Маме тогда было очень плохо! Бабушка рассказала, что ходила в диспансер к Соболевской и просила забрать заявление, но так как крыса ей ответила, что ничего забирать не будет.
Приближалось первое июня, день, когда Борису Николаевичу должно было исполниться восемьдесят лет, приглашение на которое получила заблаговременно до того, как попала в психушку. Лечащая врач отпустила меня на один день на юбилей, я объяснила ей ситуацию, ведь праздник был на уровне города, и моё отсутствие Борис Николаевич точно не понял, стал бы меня искать. Поэтому своеобразнее было меня отпустить по-тихому, чтобы я сама тоже молчала. На территории врага я играла по их правилам, не могла ничего сделать и доказать, ведь у меня стоял диагноз! Перед праздником я заехала домой, чтобы красиво одеться, заодно вернула на себя крестик, с ним я чувствовала защиту.
В скором времени, точнее не очень в скором лечащая собралась меня выписывать, вызвала к себе в кабинет. В нём сидела Лариса Викторовна Варанкова, та самая заведующая детско-подростковыми отделениями, которая когда-то отказалась переводить из тюремного отделения в детское. Она выросла вместе со мной, только по служебной лестнице и отменила решения врача о выписке. Не просто отменила, она заявила, что меня переведут в другое отделение. Тогда выражение лица сменилось не только у меня, но и у лечащей. Конечно, она не понимала, что Варанкова таким образом мне мстила, как и Соболевская, только за жалобы в департамент моей мамы, видимо ей тогда это сильно помешало получить должность, на которой она была сейчас.
Я не знала, какие условия меня ждут, знала только номер отделения, двадцать два, но это ни о чём мне не говорило, поэтому сотовый телефон, который мне отдали вместе с вещами, на всякий случай спрятала в трусы.
Она перевела меня в отделение, где лежали люди преклонного возраста. Даже санитарка, которая отводила, была потрясена, говорила, что за всё время, пока она там работает, такое делает впервые. Да и медсестры, принимавшие меня, тоже были удивлены. Меня проводили к кровати. Она стояла в конце коридора в самой темноте, света там не было вовсе. Окна всегда были закрыты, открыто было одно единственное окно в столовой, к которому я подходила, чтобы подышать. Однажды я стояла у окна, ко мне присоединилась женщина, я посмотрела на неё и узнала в ней ту самую, которая много лет назад пришла во второе отделение схватила и утащила с другими заключёнными в тюремное. Она меня уже не помнила, я выросла и изменилась. Она рассказала, что двенадцать лет отсидела в шестом отделение за убийства. А я про себя думала, если ты столько сидела и способна убить, почему не убила этих проклятых врачей. Я часто мысленно отправляла своих врагов психиатров на рею и представляла, как они там сдыхают. Мне было тяжело с ней общаться, потому что никогда не думала, что встречусь с этим человеком вновь и снова в психушке!
В отделении, в котором было больше восьмидесяти человек, были свои правила. Когда наступал банный день, всех, как стадо в загон, загоняли в столовую, закрывали дверь в коридоре, которая разделала спальную часть. Затем по фамилии вызывали по несколько человек и отправляли в душевую. Там под двумя душами сразу мылись несколько человек, кто не мог делать этого самостоятельно, помогала женщина, которая там жила, потому что не имела крыши над головой. Я мылась сама, но она увидела, как я это делаю, подогнала меня к себе и начала драить грубой мочалкой, которой драила всех подряд.
Помимо меня в отделение лежали две молодые девушки. Одна была из детского дома томской области, другая говорила, что на халяву хочет получать пенсию. Я спрашивала, как она это сделает, она отвечала, что, когда у неё спросят какое число на дворе, скажет, что не знает. Ну, ещё несколько раз для видимости резала себе вены. А я думала про себя, неужели эти проклятые деньги стоят того, стоят тех мучений, через которые я прошла. Я тоже получала пенсию незаконно, только она пошла на это добровольно, а я принуждённо. Детдомовскую девушку не выписывали, потому что якобы не знали телефон общежития, в котором она жила, чтобы её приехали и забрали, хотя на ней просто делали деньги. Меня такими вещами уж точно не проведёшь. Будто я не знала, что чем дольше пациент у них находится, тем больше им платят. Она говорила, что в больницу её отправили учителя училища за косяки. А что молодые лежали в отделение для пожилых, так это потому, что каждую неделю нас заставляли драить панели и наводить чистоту.
Варанкова каждый день ко мне приходила и ставила условие, что меня выпишут только после того, как моя мама приедет из Москвы в Томск, а перевела не просто так, она собиралась продолжать мне ставить те уколы, от которых чуть коньки не отбросила. А в отделении для стареньких бабушек, которые доживали свои дни, отправила для того, чтобы никто меня не смог найти. Кто молодую будет искать среди пожилых!? Тогда я поняла, что эта игра не на жизнь, а на смерть.
Во мне не было ничего, ни души, ни боли, ни страха… Я была опустошена полностью, и ждала приближения смерти. Я молилась и молилась, но проходил один день, мне не ставили тот злополучный укол, проходил другой, опять не поставили. Я уже начинала думать о том, чтобы быстрее его поставили, чтобы я быстрее отмучалась. Ко мне пришла бабушка, она сказала, что созванивалась с мамой, она сказала, чтобы я написала жалобу в департамент, она принесла мне бумагу и ручку, я спрятала всё в штаны. Я ждала момента, чтобы можно было незаметно написать заявление, на следующий день в предобеденной суете пошла в столовую, потому что в тёмном коридоре, где я спала, это сделать было невозможно. Начинала писать, вдруг сделала ошибку. Понимала, что у меня остался всего один лист и больше ошибок допускать не могу, у меня нет на это права. Ещё один лист я потратила на то, чтобы написать отказную, на что позднее врачиха сказала, что может её сейчас при мне порвать и сказать, что ничего не было.
Вдруг меня вызывают, сказав, что ко мне пришли, я удивилась и вышла в коридор к дверям. Там стояла Марианна с женщиной, которая вместо меня провожала её обедать. Я спросила Марианну, как она меня смогла найти, она ответила, что постаралась. Её глаза наполнились ужасом, она стояла неподвижно и спросила, как я там. Я не была рада её визиту, потому что нервно писала жалобу, и могли заметить. Меня мондражно встряхнуло, когда стали кричать по фамилии, я испугалась, подумала, что уже вызывают на укол. Я разозлилась, взяла её за плечи, эмоционально сказала и повела в отделение, чтобы посмотрела, как. Показала ей коридор: «Воооон, видишь ту темноту в конце! Там я и лежу!» Затем развернула её обратно и сказала, чтобы уходила! Мне было не до неё, хотя в глубине души была рада её видеть!
Когда бабушка отвезла жалобу в департамент, сообщила мне, что её рассматривать будут месяц, на это времени у меня не было, и я отчаялась.
Однажды вечером я пошла в столовую к окну подышать, увидела включённым телевизор, который редко, когда разрешали смотреть, шла реклама, я отвернула голову, смотрела на улицу, она манила меня больше. Я боялась, что больше никогда там не окажусь, не увижу маму… Вдруг знакомая мелодия, выход с рекламы: «Вы смотрите «Пусть говорят»…». Я увидела знакомого ведущего, поняла, что идёт моя любимая передача. Вначале подумала, что этого человека тоже вижу в последний раз, но вдруг, его голос как будто из-за экрана говорил мне: «Держись! Будь сильной! Не сдавайся!» И во мне в какой-то миг проснулось второе дыхания, я стала думать, что ещё могу спастись. Я ушла в свой тёмный коридор, чтобы незаметно позвонить маме. Телефон я старалась включать редко, чтобы батарея не села, лишь однажды, когда детдомовская Галя просила это сделать, чтобы дозвониться до общежития, но не знала кода города, поэтому позвонить не получилось.
Я созвонилась с мамой, она сказала, что обратится в Москве на телевидение. А я говорила, что ради спасения, не боюсь огласки. Подумала о той передаче и ведущем, и у меня появлялись какие-то моральные силы. Потом мама сказала мне связаться с адвокатом, с которым мы уже работали, когда мне было тринадцать лет. Мама не могла вспомнить его телефон, а записная книжка была дома. Я позвонила в справочную, узнала телефон, стала набирать номер и молиться, чтобы трубку взял именно он. Мне ответили с первого раза, я объяснила ситуацию, где нахожусь, утром он обещал приехать.
Ночь казалась протяжённой, настало утро, я ждала адвоката, я хотела позвонить ему, но денег на телефоне не было, и я изрядно нервничала. После завтрака меня вызвали в процедурный кабинет, я подошла к нему и сказала, что ничего ставить не буду, та ответила все вопросы решать с врачом, не стала делать это насильно. Я вошла в кабинет к врачу и сказала, что ко мне едет адвокат, ничего ставить себе не буду. Как раз раздался звонок, я вытащила телефон из трусов, врачиха выпучила глаза. В телефоне услышала голос адвоката, он спрашивал, где точно находится отделение, не мог найти. Я вышла из кабинета, чтобы поскорее встретить его, в процедурный кабинет всё звала медсестра, я тянула время, считаные секунды разделяли меня от смерти, как вдруг звонок, я лечу к дверям, их открывают, адвокат показывает удостоверение, входит в отделение вместе с моей бабушкой, я провожаю их в кабинет врача. Там велись долгие переговоры, я писала ходатайство о выписке, адвокат подтвердил моё нормальное состояние и хотел сразу забрать домой, врач отказалась, ссылаясь на то, что нужно соблюсти формальность выписки, чтобы я завтра поехала в диспансер с корешком и взяла согласие участковой, смена которой сегодня уже была закончена.
Следующего дня я ждала с особым нервным напряжением, я ещё не осознала до конца, что выйду на свободу, что скоро буду дома, что я не умру, меня не будут пожизненно держать в заточении.
Очутившись дома, я упала на колени перед иконами и благодарила Господа Бога за то, что адвокат ко мне вовремя приехал, несколько секунд, и я больше никогда дома не оказалась. Бабушка рассказала, что он ради меня отложил какое-то дело, к нему пришёл клиент на запланированную встречу, должны были ехать в суд. Адвокат понимал, что его приезд ко мне в отделение вопрос жизни и смерти и важно там оказаться в нужное время.
У меня не было чувств и мыслей, потому что, вернувшись из больницы, мне сказали, что я буду состоять на спец учёте для особо опасных, и каждый месяц отмечаться в диспансере. Я не забыла про Галю, в справочной узнала код города, дозвонилась до общежития, от имени персонала сказала, что её уже можно забирать, чтобы они приехали за ней. Что было после моего звонка, и как скоро за ней приехали, знать я не могла, но через какое-то время мне приснился сон, в котором радостная Галя благодарила меня, и тот сон меня радовал, я верила, что мой звонок помог.
Я всё пыталась осознать, почему без суда и следствия меня поставили на такой учёт. Почему убийцы и педофилы разгуливают, а я в заточении. Правда они разгуливают в других городах, у нас же все сидят пожизненно, хотя закон располагает удерживать таких не более двух лет. В других городах люди обращаются в полиции, пишут заявления, но никто таких опасных никуда без суда не отправляет, и даже с судом, а я за что так расплачиваюсь, что попала в список социально опасных, даже тогда, когда выписалась с адвокатом.
Я приняла решение бежать из города, это же посоветовал адвокат. Билетов на ближайшие поезда не было, так как было лето, поэтому мне пришлось пару раз отметиться в том проклятом диспансере.
Три дня, проведённые в поезде. Я стояла в тамбуре, ждала его полной остановки, на платформе уже стояли мама и Валера, я пока не знала, как он воспримет и отнесется к тому, что со мной случилось. Когда он меня встретил и обнял, в его глазах увидела сочувствие, он переживал за меня…
16
Пробыв несколько месяцев у Валеры, нам пришлось вернуться в Томск, чтобы продлить пенсию по инвалидности, потому что нуждались в деньгах. Маме не удалось оформить себе инвалидность, а моя пенсия была единственным доходом на нас двоих. Я была не готова к тому, чтобы вернуться обратно после того, что пережила.
Когда мы с мамой шли в диспансер у меня подкашивались ноги, меня всю трясло. На комиссии меня допрашивали обо всём, что у меня произошло с Соболевской. Я им сказала, что они всё равно мне не поверят, но заставили всё рассказать, а то тогда у них была бы всего одна версия. Они поставили мне печать на втековской и сказали, чтобы больше туда не ходила.
Мы ушли, у меня была небольшая радость, что нам будет на что жить, и что я смогу тайно учиться, что планировала сделать. Мне как раз звонила одна девочка, которая училась со мной в училище на оператора связи, сказала, что поступила в педагогический колледж на учителя начальных классов, и что я тоже могу, у них недобор и в середине осени меня спокойно примут. В Москве на пенсию, которая скопилась, пока я была в психушке, купили мне ноутбук. В Валериной квартире не было условий, чтобы я занималась, не было письменного стола и света. Дома, в Томске у меня был хороший письменный стол, который для меня бабушка смастерила сама. У неё была очень сильная рука, она ловко обращалась с молотком и другими инструментами, чему меня в свою очередь в детстве научила. В Москве не было возможности поступить без экзаменов в середине осени, поэтому мы остались в Томске. Мне достаточно было показать характеристику с достижениями и заслугами, а также документ, что я закончила педагогический класс. В нашем городе он позволял поступать без конкурса.
Меня зачислили слушателем, а с нового года официально. Учёба была мне в радость. Я хоть как-то отвлекалась, а ещё знала, что пока я там нахожусь, меня никто не приедет и никуда не уволочет.
Я училась очень хорошо, была одной из лучших студенток. Бо́льшая часть группы, во главе со старостой, которая до моего прихода была лучшей, меня не возлюбила, началась травля. Как-то раз староста написала на меня заявление директору, что якобы я хочу принести в колледж нож и много всего плохого и выдуманного, и чтобы меня отчислили. Я сидела в кабинете и слушала, зачитываемое заявление, моё сердце в один момент провалилось. Я вспомнила, на каком учёте состою, и, если об этом узнала бы психа… Директор была на моей стороне и никому не поверила, чувствовалась защита и среди преподавателей. Я думаю потому, что колледж находился впритык с Богородице-Алексеевском монастырём, а само здание колледжа было бывшими кельями, которое город забрал себе. Из окон я частенько смотрела на храм и думала о Боге.
Одна девушка один раз исподтишка меня сильно ударила и оттащила за волосы, некоторые рисовали на моих роскошных густых, песочного цвета, косах. Постоянно высмеивали мою грудь, которая была очень большой, и всё из-за той проклятой больницы. Я и сама мучилась от неё, но не могла же сказать, что со мной случилось, и прекратите вы все уже издеваться надо мной, я и без вас настрадалась.
Травля не прекращалась, и директор без меня разговаривала со всей группой. А после этого разговора со мной вообще абсолютно все перестали разговаривать, даже те, кто общался.
Однажды на одном из уроков, преподавательница дала нам задание, а сама сказала, что уезжает на похороны учительницы танцев. Я спросила у неё, не на похороны ли Татьяны Сергеевны она собралась, той самой, у которой я занималась хореографией, которая когда-то в детстве обвинила меня в воровстве. Накануне в новостях рассказали о том, что женщину сбил насмерть автомобиль, и я знала о предстоящих похоронах. Преподавательница ответила положительно на мой вопрос, а я подумала, как мир тесен.
В колледже я занималась своим любимым делом, игрой на фортепиано, преподаватель во мне души не чаял, а я всю жизнь мечтала научиться играть на пианино. Я была единственная во всём колледже, кто не прогуливал его уроки, а бежал на них. Училась я старательно, отдавалась учёбе больше, чем нужно, потому что я так долго не училась полноценно, только дома одна в четырёх стенах сама осваивала школьную программу. Я училась всегда и всё время, а потом у меня появилась и подружка с третьего курса. Брала уроки вокала у одной очень хорошей преподавательницы Натальи Николаевна, которая помимо музыкального кружка преподавала у нас экологическое воспитание. Она всегда за меня заступалась, потому что тоже когда-то носила очень длинные волосы, а я была единственная на всё учебное заведение с такими волосами.
Мама собиралась ехать обратно в Москву и меня забрать с собой, Валера выслал нам деньги на билеты, но я так сильно дорожила учёбой, что не хотела ехать до тех пор, пока не сдам экзамены, которые через месяц должны были состояться. Но мама не хотела оставлять меня в том городе, где мне грозила смертельная опасность и мы жили, не спав ночами. Она долго настаивала, а я упёрлась учёбой, и сказала, что приеду, как сдам экзамены, чтобы потом хотя бы перевестись в Москве.
Врачи постоянно названивали нам с угрозами, приезжали, долбились в дверь, разумеется, мы никогда им не открывали. К телефону я никогда не подходила, а от всяких прочих незнакомых номеров вздрагивала, которые определял наш замечательный стационарный телефон «Русь». Я жила в своей квартире, как на минном поле, как какая-то преступница. Одним из таких звонков тогда стал тот самый, в котором знакомая Бориса Николаевича звонила, чтобы поговорить со мной, когда я отправила ему электронное письмо, а он обвинил меня в воровстве. Это было самым болезненным предательством и ударом, особенно в тот момент. Я боялась, что и он может написать на меня заявление в полицию о краже. Этого мне только не хватало для полного «счастья», рассуждала я. И мне в тот момент казалось, что весь мир встал против меня, что все сошли с ума в этом городе…
Тогда я позвонила нашему общему знакомому Владимиру Наумовичу, рыдала и спрашивала, правда ли, что Борис Николаевич и в самом деле обвинил меня в воровстве. Он ответил, что знал об этом случае, но не предал значения, так как посчитал, что кольцо Бориса Николаевича могло просто куда-то упасть и закатиться, и именно я тут не причём.
Когда мама уехала, звонки начались всё чаще и чаще, как в телефон, так и в дверь. Даже кошка понимала, что за дверью враг, Лапуся подходила к дверям и начинала не естественно мяукать, как будто пыталась прогнать врага. От сильного страха меня начинало всю трясти, выходила из дому с опаской, боялась, что если я выйду из подъезда, а они будут караулить меня возле него, то тут же сгребут и увезут в психушку. Возвращалась с учёбы, осматриваясь, нет ли кого возле подъезда, нет поблизости подозрительной машины. Страх был такой силы, что я не выдержала и побежала на вокзал в экстренном порядке покупать билет в Москву, забыв об учёбе, ведь, если бы меня уволокли, мне всё равно не дали бы учиться и сдать экзамены. И поскольку встал вопрос между жизнью и смертью, я выбрала жизнь! Купила самое плохое боковое верхнее место плацкарта почти у туалета, единственное какое осталось, и с опаской ждала дня отъезда.
Шёл великий пост, билет я купила в Страстную Пятницу и знала, что в Пасху буду в поезде, поэтому за день до отъезда посетила Петропавловский собор, в котором была крещена, чтобы получить хоть какое-то спокойствие и помолиться. В храме мне было легко, там я не боялась, в нём и пряталась, вспоминая, как в древние времена люди пряталась в церквях, чтобы их не убили. Только в двадцать первом веке, я была такой единственной, и кто бы мог себе представить, что в тот момент среди молящихся людей, есть такой человек, как я, которого некому защитить, кроме Господа. Ведь не один закон не действовал на тех людей, они переступили всё, что можно было переступить, и не удивилась бы, ели они продали свои души дьяволу. Но я всё равно стояла и молилась, чтобы Бог их простил, молилась за их счастье, чтобы у них было всё хорошо, потому что считала их несчастными, что в них нет Бога. Я просила Господа направить их на путь истинный, простить и не наказывать, что я их простила, и своим прощением хотела получить свободу. А ещё я всё время представляла, как Иисуса распяли, как ему тогда было больно, чтобы нас всех спасти, и эти мысли мне помогали, ведь ему было гораздо больнее, чем мне, и я должна была научиться терпеть, представляя, что такими мучениями я тоже могу спасти человечество. Что лучше мучиться одному человеку, чем всем. Мысли о том, что все люди могут быть счастливы, и даже, мои враги, предавали мне уверенности. Я знала, что вечного ничего не бывает, и мои мучения рано или поздно закончатся, придёт счастье и любовь. Хоть я и не имела любви от людей, которые меня окружали, я знала, что меня любит Господь, и этой любви мне хватало сполна! С такой любовью я считала себя счастливой!
Настала Пасха, бабушка стояла возле окна вагона и ждала, когда поезд отъедет. Мы долго друг на друга смотрели, и в какой-то момент, у меня почти остановилось дыхание, я слышала только стук сердца и сильнейшую боль в нём, когда в вагон зашёл полицейский. Он шёл в мою сторону, и я считала, что он идёт за мной, чтобы снять с поезда. Подумала, что врачи психиатры, которые постоянно названивали и угрожали, что придут с полицией, всё же прибегли к действиям и выследили меня. Он приближался и приближался, а моё сердце сжималось и сжималось, но я не должна была подавать вида. Я сделалась каменной, на мне не было лица. Я стала молиться и спрашивать у Бога: «Неужели сегодня, в самое светлое воскресенье, когда Ты спустился к нам на Землю, позволишь мне погибнуть?» И в какой-то самый страшный для меня момент, когда была уже готова к тому, что меня сейчас опять скрутят, полицейский свернул в плацкартную ячейку передо мной и подсел к одному гражданину, спросил у него документ и долго выписывал ему какой-то штраф за нарушение порядка на вокзале. Я всё думала и думала, ну уходи ты уже быстрее, мне так больно сердце, оно у меня чуть не остановилось, а я смотрела то в окно на бабушку, то на них. Полицейский ушёл, я смотрела на часы поезда и ждала, когда же уже он тронется, мысленно сталкивая его с места. Поезд поехал, бабушка шла за ним и в слезах махала мне рукой, я расплакалась тоже, чуть ли, не бившись головой об стекло, которое нас разделяло. Я понимала, что обратной дороги нет, и сможем ли мы с ней когда-нибудь ещё увидеться… Нормальные люди в этот день стукались яйцами, ели куличи, проводили время в кругу семьи, а я в спешке покидала город…
Спокойствие я получила только тогда, когда оказалась на платформе Ярославского вокзала.
В Москве я пыталась перевестись в педагогический колледж, но меня не приняли, потому что начиналась сессия, а программа отличалась.