12
Так год за годом и шла моя жизнь. В десятом классе мы с мамой решили ехать в Москву за медицинской помощью, поскольку в Томске ей никто помочь не мог. Отправились в столицу нашей страны, когда на деревьях набухали почки, росла свежая весенняя трава, правда только в столице, в это же время в Сибири ещё лежал снег. Было так тепло и сказочно, особенно для меня, человека, который не видел ничего дальше окна своей квартиры, а внешний мир только на экране.
О Москве я знала достаточно, о ней мне рассказывала мама, когда в юности приезжала в санаторий на лечение, а потом и вовсе осталась работать по лимиту. Познакомилась с моим отцом Владимиром, работающим в милиции, который собирался жениться на маме, но, когда началась перестройка, передумал. Мама бросила его и уехала. У них был общий друг Валера. Он тоже работал в милиции вместе с моим отцом, охранял Большой каменный мост. Из-за перестройки ему негде было жить, поэтому после отъезда мамы стал жить с Володей, благодаря чему смог получить в Москве квартиру. Ключи от неё он получил в тот же день, который я родилась, когда я достигла возраста получения паспорта.
Спустя семнадцать лет мама с Валерой встретились. Переступив порог его квартиры, в которой была такая же планировка, что и у нас, пришла в ужас. Комната вся была завалена газетами, стоял один диван и два кресла, купленные специально к нашему приезду, к которым из-за газет трудно было подобраться. Кухня была вся завалена мусором, стоял один стол и стулья. На полу лежала земля, в несколько слоёв втоптанная в линолеум. Свет на кухне был протянут через удлинитель, в который были впихнуты провода, торчавшие из потолка, больше света в квартире нигде не было, как и нормальных человеческих условий для проживания. Мама не могла понять как человек с хорошей работой и статусом в обществе, докатился до такой жизни, был сильно худой и посидевший. Она предложила прибраться и заставила меня мыть полы, три дня подряд я его драила от въевшейся грязи, шесть часов отмывала плиту, чтобы мы могли, готовить на ней есть. Потом мы стали избавляться от хлама, который был повсюду. Валера этого делать не разрешал, кричал на нас и матерился, а я думала, что из одного дурдома попала в другой. Валера нигде не работал, поэтому мне пришлось устроиться на работу, чтобы содержать нас всех.
Я устроилась контролёром билетов в торгово-развлекательный центр «Фестиваль», который находился на другом конце Москвы. Работала сутками, и в один прекрасный день ко мне стал приставать охранник, затащил меня в зал, хотел, чтобы я с ним переспала. Но я его отталкивала и говорила, что несовершеннолетняя, и что посажу его. Что такое тюрьма, я хорошо знала. Я уже знала, как выживать в самых кошмарных условиях и что при этом делать. Но его не брали мои слова, пока я не стала бросать на него свой взгляд, что не шучу, и что, в самом деле, его посажу. Он пытался объяснить, что мы с ним сделаем это обоюдно, но, я не давала слабинки, хоть он и прижал меня. Тогда я ему пыталась объяснить, что в торговом центре стоят камеры, и я пожалуюсь, только тогда он от меня отстал. После этого я написала заявление об увольнении, но не хотела отрабатывать две недели. Устроила театральную слёзную сцену, что якобы у меня тётя присмерти и мне срочно нужно ехать домой. Я так играла свою роль, что ни у кого не возникло никаких сомнений по этому поводу. Плакать я могла, когда угодно и сколько угодно из-за того, что и без того плакала каждый божий день, и вызвать у себя слёзы тяжёлыми воспоминаниями мне не было трудно. Я получила расчёт. На заработанные деньги впервые в жизни купила себе сотовый телефон и цифровой фотоаппарат, чтобы сделать хоть какие-то фотографии в Москве, ведь за то, время пока я в ней жила, так и не смогла нигде побывать. Я только разгребала Валерину квартиру от мусора и работала. Потом уехала обратно домой заканчивать одиннадцатый класс, а мама осталась в Москве. Конечно, мне хотелось остаться с ней.
В начале учебного года, спустя пять лет, мне наконец-то сделали операцию на пальце, который сломали в психушке. Я оказалась права, он действительно был сломан, что выяснилось на обследовании. На суставе отломился кусочек, выросла киста, которая не позволяла пальцу сгибаться. Боли мне убрали, но деформация осталась. Меня немного успокаивало то, что это не четвёртый палец, а то обручальное кольцо я никогда бы не смогла надеть.
День совершеннолетия я как обычно встречала дома, правда без мамы, она даже поздравить меня не смогла, потому что не имела телефона, а открытки со стихами, которые она сочинила для меня впервые так и не дошли. По телевизору смотреть было нечего, в тот день хоронили Патриарха Алексия II, и я в прямом эфире смотрела похоронную службу, хотя ждала своё любимое шоу. Зато перед новым годом приехала к маме, и мы ещё раз отмечали моё восемнадцатилетие. Валера тогда налил мне чуть-чуть шампанского, потому что официально стала взрослой, но оно мне не понравилось.
В одиннадцатом классе выпускного у меня тоже не было, я просто забрала аттестат и уехала в Москву. Мама подарила мне велосипед, о котором я всю жизнь мечтала.
Поступить учиться у меня не получилось, потому что Валера нас выгнал из дому за то, что я не там помыла руки. Он был со странностями, не имел семьи и детей, нигде не работал, жил на мою и бабушкину пенсию, мы с мамой называли его пришибленным и шизофреником из-за своей причудливости и собирания мусора. Спал он на полу, потому что мебель в квартире поставить было негде. Столешницей служила старая доска, которую мы с мамой откапали среди хлама. С одной стороны, она опиралась об раковину, с другой на плиту. Он постоянно делал нам мозги, мне не нравилось жить у него.
Нам с мамой пришлось идти на вокзал, там же ночевали с вещами и велосипедом, денег на дорогу не было, всё случилось неожиданно и внезапно. Пришлось просить бабушку, чтобы она заняла у знакомых деньги и выслала нам на билеты, ведь до пенсии оставалось полмесяца.
13
Вернувшись в конце лета, домой, я не успела никуда поступить, и случайно увидев объявление бегущей строки по телевизору, поступила в первое попавшееся училище, на оператора связи. Туда пошла, чтобы не сидеть дома, уж больно устала от замкнутого пространства и одиночества. А ещё учёба была прямым доказательством, что диагноз, который поставили мне проклятые врачи, не имел ко мне никакого отношения. Разумеется, мне приходилось скрывать абсолютно всё, что хорошо учусь в школе, занимаюсь кружками, веду активный образ жизни на столько, что умудрилась получить именную стипендию мера в номинации культура и искусство, меня несколько раз снимало телевидение, я печаталась, выступала на разных площадках. Всё это было в моей жизни благодаря Борису Николаевичу. И меня радовала такая жизнь без больницы и врачей психиатров, от которых я так устала. Знали бы, что я ещё работала в Москве. Они создавали не одну комиссию, чтобы силой заставить меня лечь в больницу, но я не поддавалась не под каким предлогом, потому что вышел закон, который уже защищал мои права, и в больницу могли положить только по желанию или заявлению от родственников. Ходила к ним только за деньгами, и то, потому что финансово зависла, потому что маме пенсию не давали. Я же не могла бросить школу и пойти работать? Кто бы меня взял? А так пенсия и разные льготы к ней нас немного спасали.
Но поскольку я была уже совершеннолетней, меня автоматически перевели во взрослый диспансер, который не собиралась посещать, но приближался день комиссии, и показать свою физиономию, мне всё равно пришлось.
Это была совсем другая больница, участковый врач ко мне не цеплялась по поводу того, что я давно не принимаю никаких лекарств. Мне вообще казалось, что она не видит во мне больную. Конечно, комиссия прицепилась ко мне, что я ничего не пью, не лежу в больнице и всё такое прочие, но я гнала под дурочку, и у меня всё получилось. За всё время я изучила диагноз, который носила и на освидетельствовании старалась ему соответствовать, потом выходила из кабинета и на год их забывала. Деньги были у меня в кармане. Я считала, что их получаю заслуженно, что разве зря числюсь психически больным человеком!?
Боясь, что на следующий год мне не станут продлять пенсию, и нам не на что будет жить, ведь всё зависело от того, как скоро её получит мама, мне пришлось согласиться на их мягкое условие дневной стационар при поликлинике. Эта не была больница, лекарства там только выдавали, пили их дома, поэтому меня не беспокоило то, что кто-то будет лезть ко мне в рот и проверять, я спокойно могла продолжать играть неплохую роль душевнобольной. Ещё я туда ходила на массаж, и ничего не теряла, мне нужно было только подняться, взять лекарства и уехать домой.
От такого судьбоносного диагноза мне хотелось избавиться, и когда вышла передача «Детектор лжи», которую вёл всё тот же самый ведущий на Первом канале, я представляла, как сижу в кресле и отвечаю на вопросы, а полиграф отвечает: «Это правда!». Я выигрываю миллион, подаю в суд и начинаю новую нормальную человеческую независимую жизнь без страха, что, кто-то в городе узнает, и будет тыкать в меня пальцем.
Когда я туда впервые поднялась и зашла в кабинет к врачу, увидела знакомое лицо, женщина тоже меня узнала. Когда я была в тюремном отделении, она там работала психиатром, а поскольку я там была единственным ребёнком, не запомнить меня просто было невозможным. Екатерина Владимировна теперь работала при диспансере и при беседе со мной на её глазах стали наворачиваться слёзы, она не понаслышке знала, как мне тогда было тяжело и плохо, ведь всё видела своими собственными глазами. Я понимала, что она сочувствовала мне, и от этой мысли становилось легче. В этом мире почти никто не знал, где мне пришлось побывать, а тут появился человек, которому ничего не нужно объяснять, достаточно было посмотреть друг на друга.
Приходя туда, я познакомилась с двумя девушками, которые там работали, социальным работником Юлей и культорганизатором Катей. Мы разобщались, они удивились, что я числюсь при их больнице, постепенно втянули в свой круг общения. К тому времени я бросила дурацкое училище, в котором не нравилось, там абсолютно все, кроме меня курили, вели беспорядочный образ жизни, и мне совершенно не хотелось, находится в таком обществе. Единственное, что мне там нравилось, это учить французский язык.
Мама уехала обратно в Москву. Валера звонил и просил прощение, просил, чтобы мама вернулась, ведь она нуждалась в лечении. Она звала меня с собой, но я не захотела ехать в срачную квартиру, поэтому осталась дома с бабушкой, сказав маме, что если что ближе к лету приеду, если он даст возможность мне поступить учиться, если нет, то я буду поступать в Томске.
Я помогала устраивать им концерты, в работе с пациентами, мы вместе пили чай, обедали, я приносила домашние пироги, угощала всех, Екатерина Владимировна часто присоединялась к нам. Меня это немного смущало, ведь я была её пациенткой и к неформальному общению не была готова, но со временем привыкла. Она включалась в наши разговоры, рассказывала о себе и семье, наши беседы напоминали девичьи посиделки.
Однажды, когда я вышла из туалета и обтряхивала руки от воды, из-за угла внезапно вышла Екатерина Владимировна, брызги попали на неё. Она резко размахнулась и со всей силы долбанула меня по плечу и ушла. Удар был болезненный. Я ничего не поняла, сильно обиделась, и чтобы проучить обидчицу, в лифте подъезда, где она жила маркером написала: «Соболевская6 драчунья».
На следующий день мне звонила заведующая стационара и вызвала к себе, поговорила со мной, спросила, что случилось. Я ей всё рассказала. Потом в коридоре столкнулась с обезумевшей бешенной лечащей, которая орала на меня, говорила, чтобы я сдохла и сгнила в психушке.
Мне так больно было всё слышать от неё. Она говорила самые болезненные вещи и желала их мне, потому что знала, как сделать ещё больнее. Мне так хотелось ей дать за это по морде.
Я ушла заплаканная к Кате, та меня успокоила. Потом она получила звонок от Юли, что меня разыскивают по всему диспансеру. Мы решили, что мне нужно бежать, Катя пыталась мне в этом помочь, но когда мы вышли и собрались идти через задний ход, меня в коридоре уже встретила охрана, скрутила и повела. Я сказала, что буду идти сама. Почему, ну почему у них такая манера всех всегда хватать и скрючивать. Я же девушка, да и куда в холод без верхней одежды денусь!?
В гардеробе уже были предупреждены не выдавать мне одежду, но они всё равно прибегли к жестоким мерам. Та врач смотрела на меня как я плачу, и говорю ей, что у меня дома осталась бабушка с одной рукой. Она прекрасно это знала и без дополнительного напоминания, я говорила ей об этом, что мама в Москве, и что она там не развлекается, а лечиться, знала наше бедственное положение.
Она смотрела на меня холодным взглядом с ухмылкой, глаза блестели от чувства мести.
Я оделась, мы обнялись с Катей, меня запихнули в машину и увезли. В скорой я плакала и спрашивала врачей, почему они это делают, а они сказали, что не знают, что у нас там стряслось, их вызвали и всё.
14
Я была уверена, что меня привезут в приёмное отделение и отпустят, потому что знала о новом законе. Я решила, что таким образом Екатерина Владимировна меня просто хочет попугать и на этом всё закончится.
В отделении никого не брал тот факт, что я без документов, что я не давала никакого согласия, но меня всё равно поместили в тюремное отделение, забрав все вещи. У меня был браслет с изображениями Святых, и я очень боялась, что за это поплачусь, вспоминая прошлый опыт, его у меня отняли тоже, но крестик я скрыла, не стала отдавать. У меня была водолазка с глухим воротником, во всей той суете могла его удержать при себе. Перед этим я успела воспользоваться телефоном, упросила тётку, которая досматривала и забирала вещи, чтобы предупредить бабушку. Мой голос был твёрд и не принуждён, я холодно ответила на вопрос, в какое отделение меня поместили. Сказала бабушке не говорить маме, потому что понимала, что она не выдержит ещё одного такого потрясения. Я понимала, что меня ждёт, и нужно было найти в себе силы, чтобы не сломаться, выйти оттуда живой. Я понимала, помочь мне уже будет некому. Мама далеко, бабушка с парализацией.
Дверь закрылась, я увидела старые, уже знакомые лица, Прасковью Алексеевну, мои глаза наполнились болью, страхом и ужасом, что место, из которого я так долго и упорно выбиралась, все годы молилась, чтобы не оказаться в нём вновь, всё равно оказалась. Не сделав ещё ни одного шага, я хотела, чтобы прям там на месте умерла от разрыва сердца, чтобы вновь не пережить всё то, что пережила в тринадцать лет. Я прям мысленно и говорила своему сердцу: «Ну, разрывайся! Разрывайся же!» Потом вспоминала маму и не хотела, чтобы моя жизнь оборвалась в девятнадцать лет в таком месте, ничего в жизни не увидев. Отсекала эти мысли и понимала, что нужно приложить все усилия, чтобы побыстрее выбраться оттуда.
В первые минуты меня к себе позвала врач и сунула бумагу, чтобы я расписалась о согласии на лечение, я не стала этого делать. Она сказала о заявлении, которое на меня написала Соболевская, в нём говорилось, что я покушалась на жизнь врача, пыталась её облить кислотой, убить, что выслеживала её дочку в садике, есть свидетель. Если не подпишу согласие добровольно, это заявление отправится в суд, в отделение я пробуду под следствием полгода как минимум, а после решения суда ещё много лет. От её слов мне становилось плохо, понимала, что уже была взрослой, а не ребёнком и они найдут любые основания, чтобы там меня держать. А так как была уверена, что ничего не сделала, была готова к тому, чтобы заявление отправили в суд, и ничего не стала подписывать.
Она назначила препарат, с которым я была знакома, знала его действие, и от услышанного перехватило дыхание, сжалась грудная клетка. Я вспомнила все болезненные ощущения, связанные с ним.
Без уколов тоже не обошлось, как только я вышла из её кабинета, мне его сразу всендручали. Она дала бумагу одной из дежурных медсестёр, видимо зная, что нужно делать. Та начала меня обрабатывать, но я не поддавалась. Потом пришла заведующая какой-то частью, которая дежурила в тот день. Удивительно, но она почему-то поверила моим словам, добавив, что я смогу подать в суд на Соболевскую, но только тогда, когда выйду из больницы, а пока… Потом меня к себе позвал заведующий отделением. Это был мужчина, достаточно молодой. С ним я разговаривала минут пять, а потом упала на колени и просила, просто умоляла, чтобы меня отпустили, что я ничего не сделала. Он сказал, что разрешит мне позвонить домой, и что если я подпишу документ, он переведёт меня в другое отделение, но я подписывать ничего не стала. На этом разговор наш закончился.
Я не могла поверить в то, что человек, который сидел со мной за одним столом, общался, пил чай, ел мои пасхальные пироги, накатал такое заявление!
Впереди были выходные, ко мне приехала бабушка, я тайно отдала ей крестик, пока его не отняли. Я хотела убежать в тот момент, когда открыли бы дверь, чтобы выпустить мою бабушку, пока меня совсем не обкололи, поделилась с ней своими мыслями. Она запретила мне это делать, ведь я была босая, в холод раздетой босиком по снегу бежать опасно, да и поймать могли, а это ещё страшнее того, если бы я получила воспаление лёгких. Она сказала, чтобы я ничего не подписывала.
Мне создали жёсткие условия нахождения, не позволяли сидеть до тех пор, пока не подпишу согласие. Я почти не спала, проводила больше половины суток стоя, не ела баланду, почти не пила, и, не смотря на то, что курение там уже было запрещено, мне всё равно было тяжело особенно с моими отращёнными длинными волосами.
Я держалась, терпела три дня, но в понедельник не справилась. Давка со всех сторон, сильный пережитый стресс, потрясение, физические и психологические мучения, заключённые и действие лекарств меня смогли сломать.
Врачиха долго смотрела на меня, я на неё. У меня в голове только и крутилось, что минимум полгода, думала о двух девушках, которые тоже не за что там лежали. Одна поделить ребёнка с мужем не могла, он пытался таким образом избавиться от неё, другая детдомовская пришла на занятия поддатая и обе там, и никто их никуда не отпускал, а на меня такое заявление накатали, что делать. Боялась, что после действия лекарств суд вряд ли оценит моё состояние адекватным и не поверит. Я писала, а в мыслях проговаривала, что сама себе подписываю приговор, но дату ставить не стала. Думала, что хотя бы это мне поможет, когда смогу оттуда выбраться.
Заведующий, как обещал, на следующий день перевёл меня в более хорошее отделение № 27 смешанного типа, где есть и женские и мужские палаты. Мне дали тапки и шинель, чтобы через улицу было в чём дойти.
Пока шла до отделения, вспомнила случай, когда обучалась в училище. Как-то мы отправились в поход в сосновый бор. В этом же бору, в несколько остановок от нас, располагалась психиатрическая больница, и вдруг в один момент я увидела цепочку, болтающуюся на бёдрах из-под ветровки. Я достала её, увидела, что нет крестика, который на ней весел, и понять не могла, как так получилось, что цепочка есть, а крестика нет, и чего вдруг цепочка сама по себе расстегнулась, но не упала, упал только крестик. Тогда я посмотрела в сторону больницы, видно мне её не было, но мне показалось, что Бог пытается о чём-то предупредить, ведь я потеряла крестик не где-то, а именно в сосновом бору.
Вспомнила о том, что не успела долечить зуб, у меня стояла временная пломба. Вообще, в том месте ты забывал обо всем на свете, даже о боли. У тебя в голове стояла одна единственная мысль, о спасение, о свободе, о доме, семье. Даже, если тебя покалечат, главное выжить во чтобы-то не стало, и эта мысль о выживание меня не покидала.
Я возненавидела этот мир, потому что не видела его, с другой стороны. Я постигла самое ужасное и болезненное в нём. Мне хотелось, чтобы настала война, на психбольницу сбросили ядерную бомбу и все, кто там работал, сдохли в один миг, даже если бы мне самой пришлось погибнуть. Мне хотелось положить конец всему. Я проклинала человека, который придумал такую больницу, проклинала день, когда я появилась на этот свет.
Что я чувствовала на тот момент? Это если представить, как тебе отрубают ногу, а потом по ней бьют и бьют, торчит мясо и кость, ты орёшь, а тебе всё рубят и бьют, ты лежишь и загибаешь от невыносимой боли, истекаешь кровью, и никто не может тебе помочь! Это если так представить мою душевную боль с физической! А иногда, я считала, что лучше без ноги, но на свободе!