Гидра

23.

Бежала дворами, ныряла в закоулки. Бежала из последних сил, несмотря на то, что дыхалка даёт сбои. Несмотря на то, что за мной никто не гнался. Оказалась возле своего дома, забыла убрать лестницу и закрыть дверь. Шмыгнула под кровать.

Гидра сняла крышу моего дома. Дунул пронизывающий ветер. Я вылезла из-под кровати и трясущимися от страха и холода руками сняла с вешалки осеннюю куртку. Надела.

– Кто не с нами, тот против нас, – сказала Гидра.

– Я не против вас. Нет такого закона, чтобы всем быть в Гидре. Есть закон, что каждый волен быть или не быть с Вами. Это называется демократия.

Часть Гидры захихикала.

– Гидра – есть гарант демократии. Тот, кто против Гидры – против демократии, – отозвалась Айдия, и все подхватили за ней, – Тому, кто против демократии, нет места в этой стране. Это закреплено законодательно.

– Где? – спросила я, потому что перечитала все безумные законы, выпущенные Гидрой, но такого среди них не было.

Гидра взяла листок бумаги и начертила:

Закон: «Все лица, проживающие в стране, должны вступить в Гидру». Потом, видимо вспомнив, что есть люди, которые должны её кормить, и на этом основании не могут быть её частью, приписала: «За исключением граждан, которые имеют основания не вступать в Гидру».

– У меня есть веское основание, – возразила я.

– Законное? – спросил Влад.

– Адекватное, – ответила я.

Я хотела сказать, что Гидра всё разрушила. Мой университет, мою работу, крышу моего дома, киоски под моим домом. Гидра – это монстр, который жрёт сам себя. Гидра ничего не выращивает, у неё больше нет денег. Она держится непонятно на чём. Поэтому я не хочу быть в Гидре. Я только открыла рот, но тут поняла, что если я это скажу… Голова Гидры – тонкий, умнейший, хитрый до мозга костей Влад. Он всё это итак знает. Вера слепа. Айдия упряма. Если я это скажу, Гидра не поймёт, что представляет собой полное дерьмо, не рассыплется. Те, что были в Гидре, не попытаются восстановить этот мир. Гидра всё сметает на своём пути не потому что плохая, у неё просто нет других возможностей. Если Гидра рассыплется на людей, умрёт не она, умрут все они. Невозможно телу рассыпаться на клетки так, чтобы эти клетки выжили. Они скованы круговой порукой, замешанной на преступлениях. Их тела слеплены друг с другом так, что разорвать их невозможно.

– Какое же у Вас веское основание?

– Я хочу гулять по небу.

Гидра рассмеялась.

– Я хочу гулять по небу, а в Гидре этого делать невозможно. Это моя мечта и это законная мечта. В конституции написано, что человек имеет право на мечту и осуществление мечты, если его мечта законна. Я имею право не вступать в Гидру.

– Не будь идиоткой, она тебя растопчет, – закричала Вита.

– Я хочу гулять по небу. Пусть меня растопчут, но пока я не вступила в Гидру, у меня есть шанс гулять по небу. В противном случае у меня этого шанса не останется.

Гидра топнула так, что я подлетела выше крыши своего дома. Приземлилась на пол и больно ударилась головой.

– У тебя его уже не осталось. Ты хотела гулять по облакам с Амо. Он с нами.

Я понимала, что Амо с ними. Но я всё ещё не теряла надежды вырвать его. Пусть без ног, пусть с промытыми мозгами и карманами, в которых ничего, кроме дырок… Пока мы живы, у меня есть хоть какой-то шанс сидеть с ним на одном облаке. Ведь для невесомости не должно иметь значения, есть ли у человека ноги…

Гидра смотрела на меня выжидающе миллионами глаз. Гидра протянула мне руку, состоящую из сотен рук.

– Я просто хочу гулять по небу. А с кем, я уже сама решу. В Гидре это делать невозможно. Нет никакого закона, что мне нельзя гулять по небу. Нет, и не может быть. Если такой закон будет, это будет нарушение конституции. Это будет нелегитимный закон. Никто не обязан будет его исполнять.

Гидра почесала в затылке, взяла новую бумажку и написала: «Закон: любое лицо, имеющее мечту гулять по небу, должно доказать свою возможность гулять по небу, пройдя через огонь».

Я посмотрела этот закон.

– Что за чушь? Почему я должна доказывать своё право на мечту?

– Это делается для сохранения здоровья нации. Мы не можем рисковать своими гражданами. Гулять по небу может лишь тот, чьё здоровье позволяет пройти через огонь.

Гидра взяла одной из рук канистру с бензином, полила мой дом. Чиркнула зажигалкой.

– Если вы продолжаете иметь мечту гулять по небу, вы должны получить разрешение.

Мой дом был разрушен, моих друзей перемололо в этой жуткой машине. Человек, с которым я хотела осуществить свою мечту, больше не человек. Ни денег, ни пищи у меня не было, и достать это всё было нереально. Того восхитительного, большого, сверкающего города больше не осталось. Он превратился в руины. Мой диплом больше ничего не стоил. Нет. Я не идиотка. Я не хочу во имя каких-то дурацких идей и принципов лезть в огонь. Просто у меня ничего не осталось, кроме себя. Просто пройдясь по огню, я буду также уничтожена, как став частью этой гигантской твари. Если я из пластилина, я расплавлюсь и утеку в щели. Если я из глины, я затвердею и не смогу сделать больше ни одного движения. Если я сольюсь с ними, мои ноги, руки, лицо перемолотит также, как их. А впрочем. Какого хрена! Я хочу гулять по небу. Возможно это или нет. Я имею на это право.

– Не стоит оно того, – сказала Гидра, – мы сильны. Мы можем исполнить любую твою мечту. Будь с нами.

– Я хочу гулять по небу. И, если того требует закон, я пройду по огню.

Гидра подожгла мой дом. Я встала в середину. Было ли мне больно? Не настолько, как я ожидала. Больно? Ну да, но не больнее, чем когда твоё тело состоит из зубов, которые ест кариес и от того они все ноют. Это была боль, которую стерпеть можно. Я думала только о том, как это, когда ты утекаешь через щели. Но я никуда не утекла. Я состояла из глины, поэтому не растекалась, а твердела. Когда в доме больше нечему было гореть, огонь потух. Гидра, будь она проклята, лишила меня движений. Я превратилась в истукан, которому больше не надо ни пищи, ни крова. Ибо в таком состоянии можно было жить везде. Но в таком состоянии уже невозможно гулять по небу. Впрочем, я выстояла. Когда-нибудь, лет через сто, ко мне сюда будут ходить люди, и класть мне к ногам цветы, как живому памятнику. Когда-нибудь меня за это можно будет наградить медалью. Но никогда… Никогда нельзя будет почувствовать ступнёй небесную лёгкость облака, потому что все чувства сгорели вместе с едва живой надеждой на то, что Гидры завтра не станет.

Гидра была обескуражена. Она была уверена, что её победить невозможно. Что устоять перед ней никому не под силу. Со злости она топнула ногой, передавив несколько десятков чьих-то рук и ног. И, может, сделала это не для того, чтобы выразить свой гнев, а чтобы в очередной раз насмерть перепугать тех, из кого она состояла.

Я подлетела выше того места, где был потолок моего дома, а когда упала вниз, разбилась. Разлетелась по всей квартире осколками. Нет, я ещё была жива. Сосуд, в котором горел мой огонь, был хорошо защищён твёрдой керамической бронёй. Но моя голова лежала в одном углу, а правая кисть – в другом. Мне было сложно понять эту жестокость. Если я просто хочу гулять по небу, какое тебе до этого дело, я же у тебя ничего не краду…

Я услышала робкий… заикающийся, едва слышный голосок. Такой бесконечно любимый. Такой желанный минут пять назад.

– А чего плохого в том, что кто-то хочет ходить по небу?

Несколько сотен голосов зашикало в ответ. Я бы тоже зашикала, если бы у меня были силы. Амо, зачем ты подставляешься, тебя же сожрут…

– Ну ладно, если кто-то отдаёт меньше, чем 90 процентов картошки. Ладно, если кто-то построил киоск или написал книгу. Тут я бы понял. А если кто-то просто хочет гулять по небу, что в этом такого? – отозвались откуда-то с хвоста.

– Да, конечно, дурь. Но что в этом преступного? Зачем же в огонь заживо кидать? – вдруг прозвучало где-то возле головы.

И тут… Гидру залихорадило. Со всех её концов послышалось:

– Да, давайте честно. Все хотят ходить по облакам. Это же потрясающе!

– А если совсем честно, ходить по облакам невозможно, находясь в Гидре.

– Невозможно, конечно. Но если мы выбрали это, а кто-то выбрал другое, ну и пожалуйста, нам-то что?

– А я бы всё отдала, чтобы снова ходить по облакам… Но в Гидре это невозможно.

– Невозможно. Конечно, невозможно.

Гидра решила, что если сейчас она что-то не предпримет, она рассыплется. Она не понимала, что это невозможно также, как ей ходить по облакам.

– Возможно. Только Гидре и возможно ходить по облакам, – громко закричала Айдия.

Безмозглая, тупая, слепая Вера повторила:

– Да, Гидра создана, чтобы ходить по облакам! Гидра создана, чтобы подарить всем счастье!

– Вы там, наверху, с ума посходили? – снова отозвался Амо, но уже более уверено и более весомо, – любой дурак знает, что ходить по небу можно только с тем, кого выберешь ты, и кто выберет тебя и только из окна, которое выберет вас обоих.

– Мы выбрали друг друга, поэтому мы вместе, – бодро отозвалась Айдия.

– Мы вместе, потому что у вас были деньги, – прокричал кто-то из хвоста, – сейчас у вас нет денег.

– Мы докажем, что путь к свету, путь к счастью и был нашей целью, – провозгласил Влад, – мы докажем. Мы пойдём по небу.

И вся многомиллионная Гидра под радостные возгласы тех, что были сверху, молчаливые слёзы тех, что были снизу и редкие возгласы тех, кто знал, что такое ходить по небу, поспешила к краю обрыва.

Я не слышала почти ничьих голосов, кроме голоса Амо.

– Не смейте этого делать, мы все сдохнем, – кричал он.

– Конечно сдохнем, если ты не заткнёшься, – отвечали ему.

Я тоже хотела, чтобы Амо заткнулся. Да, они шли к пропасти. Да, они сейчас все покалечатся. Но если он не заткнётся, его сожрут. И у него не будет вообще никаких шансов.

– Я уже разбивался. Ходить по небу – это не картошку отбирать. Это тонкая штука.

Гидра остановилась и взяла в руки сухое, обожженное дерево.

– Кто не хочет гулять по небу, поднимите руки, – сказала Гидра.

Какой-то дурак, видимо из тех, которым Гидра снесла мозг, поднял руку. Гидра выколола деревом этого человека. Все услышали, как треснул его сосуд. Мой огонёк за толстым слоем обожженной глины и огромной трещиной замер. А вдруг это был Амо? Нет, конечно, он не сумасшедший. Но вдруг это он? Плевать на Виту, плевать на всех друзей и родственников. На него не плевать. Если это он, я зря осталась существовать.

– Гулять по небу должны хотеть все, иначе мы умрём, – подытожила Гидра.

Теперь больше никто не кричал о своём нежелании полететь с обрыва. Все радостно завопили, что сейчас пойдут по небу. Только вот эта радость была притворная. Знаете, всё равно, что кричать «За здоровье» на Дне рожденье начальника, который лишил тебя премии. Это было желание, о котором кричали дрожащим неловким голосом.

А я хотела только одного – пусть Амо перемолотит, пусть у него вырвет руки-ноги. Не важно. Но только пусть его сосуд не лопнет. В Гидре или вне её. Красивый или безобразный, пусть он останется жив.

24.

И тут произошло чудо. Чудо, которого никто не ожидал и не мог предсказать. Гидра прыгнула с обрыва и… рассыпалась. Судя по воплям, многих передавило насмерть. Причём, как я поняла, не важно, где они находились, передавило и верхи, и низы, и середину. Я слышала стоны… В этой чудовищной горе человеческого материала погасла навсегда половина нашего города. Хотя нет. На самом деле больше – половина страны. Но до страны мне дело не было. Главное не стало многих, кого я знала и любила. А я тут лежу – голова в одном углу, рука – в другом и даже не знаю – кого… Кого я больше никогда не увижу.

Это страшное чудовище, которое сожрало Ботану прямо на моих глазах. А ведь Ботана хорошая девка была. Вернее, не хорошая. Правильная. Она всё делала правильно. Всегда. Это чудовище сожрало Ботану. В пыль разнесло Ладу. Мою лучшую подругу, которой я не подала руки, за что не прощу себя никогда. Разрушило Владивосток, мой дом, мою жизнь, меня… Оно наконец-то развалилось. Его больше нет.

Вита как-то сказала: «Выжить может только то, что жизнеспособно. Если кто-то умер, он был нежизнеспособен». Гидра умерла, потому что изначально была нежизнеспособна. С другой стороны, рано или поздно умирают все.

Я смотрела на небо. Оно было точь-в-точь такое же, как тогда, когда я читала книжку про троллей на дереве. Такие же пухлые белые облака быстро проплывали по нему. Такое красиво небо во Владивостоке можно было увидеть только два раза в жизни. И оба этих раза я его видела. Это месячная норма осадков у нас выпадает пять раз на зиму. Это тайфуны, затапливающие весь город, бывают три раза за лето. А классическое, безупречное небо давно стало феноменом.

Я услышала вдали звуки аккордеона. Какой-то дед громко орал на всю улицу частушки. Мне казалось, они давно умерли. Как права человека, как свобода слова, как надежда на благополучие. Но они откуда-то воскресли. Как будто Гидра, разбившись, запустила машину времени. Как будто меня укачало на том дереве, и я задремала, а теперь очнулась от этого жуткого сна.

Но нет. Моя голова по-прежнему лежала в одном углу, а правая рука в другом. Я попыталась ей пошевелить. У меня получилось. Значит, я затвердела не полностью. Значит, я просто стала жёстче и грубей, но я не утратила до конца эту прелесть – двигаться, чувствовать, значить что-то. Знаете, чтобы обжечь кружку, её надо поместить в горячую печь надолго в безумную температуру. Я не кружка. Как я, такая большая, могла затвердеть от какого-то незначительного пожарчика?

Я шевелила правой рукой до тех пор, пока она ни смогла ползти. Она доползла до локтя, взяла его и поволокла ко мне. В этом мире, где люди умеют сжирать друг друга заживо, тебе не на кого надеяться, когда ты разбился. Сумеешь собрать себя по кусочкам… читай Виту. Я всегда была жизнеспособной и теперь лапками к верху лежать не собиралась.

Я не знаю, сколько я собирала себя. Может, неделю, а может два часа, которые показались неделей. Когда моя правая рука приволокла голову, я решила отдохнуть и закрыла глаза. Моя дверь распахнулась. Вошла Вита.

Её лицо было смазано. Двигалась она на ощупь. От той кипящей всеми эмоциями за раз девчонки с цветами в волосах в салатовых или красных платьях ничего не осталось. Вита состояла из углов, проплешин и резких, полурефлекторных движений. Её руки и ноги то и дело быстро сгибались и разгибались. Не знаю, как это называется, тик?

– Ты хочешь спросить, как я тебя нашла? Не знаю, по привычке, наверное. Я вообще не слышу. А глаз у меня остался. Левый, только он уплыл на затылок. И видит немного. Хотя так лучше, сзади никто не треснет. Если хочешь по-правде, я бы это всё вообще бы не видела. Гидра проклятая город смела. Будь она проклята.

– Вита, Гидра – это ты и ещё миллион таких же дебилов.

– Как теперь мне жить? С детьми со всем этим?

– Это ты у меня спрашиваешь?

– Когда эта тварь ухнула с обрыва, я со страху разродилась. Пятерых родила. А обещали двойню. Говорят, хорошенькие. Как ты думаешь, я их прокормлю?

– Ну, естественно, нет. Еды не осталось.

– Вот и я так думаю. Куда я денусь? Наизнанку вывернусь, а прокормлю. Проклятое чудовище все сожрала, всех перемолола. Помнишь Злату, ног лишилась. Так плакала, так плакала, будто есть, куда бежать. Будто она кому нужна. А материала много осталось, можно вылепить. Она не стала ждать, пустила себе пулю в сосуд. И погасла. А ведь можно было спасти. Айдия расшиблась насмерть. В этом месиве её даже опознать было невозможно.

– Ужас какой. Помню, любила рассказывать истории про героев. Сама их выдумывала, а так верила, что аж плакала, как будто они про настоящих людей.

– Вот и я говорю, сука, лучше б её мать аборт сделала. Её счастье, что её размазало.

– Амо жив?

– Верка зато жива. Правда, искорёженная вся. Пол-лица снесло. Мозг-то ей давно отшибло, а сейчас одно ухо. Перекрутило всю. Я её видела мельком. Чуть ни стошнило. Много сейчас уродов. Но Верка всех уродливее. Местное пугало. У кого глаза остались, от неё шарахаются. У кого уши есть – стараются не слушать. Я не знаю, что она говорит. Наверное, ерунду какую-то про кружки.

– Плевать на Верку, лучше б эта дрянь сдохла. Амо как?

– А ведь красивая была, я сама на неё смотреть любила. Жалко Верку. Серый примерно как я сейчас. Только слышит немножко. Нам с ним обещали подарить новые уши и новые глаза, когда очередь остро нуждающихся пройдёт. Как жизнь потрепала. Будь проклята эта Гидра. Ты бы вот что делала на моём месте?

– Ну-ну. Тебя потрепала, а я тут здравствую. Только вот меня, в отличие от тебя, ни за что. – Вот и я не знаю. Думаю, надо сеять и сажать. Не важно что, не важно где. Надо, чтоб еда была, а глаза и уши выдадут. Прорвёмся. Ладно, приятно было тебя видеть. Пойду детей кормить. У меня их аж пять! Счастье-то какое. Будь проклята Гидра.

– Не уходи. Про Амо скажи. Как он?

Вита остановилась в дверях.

– Амо твой, кстати, не выжил. Нет, я не видела его труп. Но и его самого не видела. А он был как раз с правого боку. Из тех мало кто выжил. Из головы больше всего выжило. Влад выжил. Мало того, руки-ноги, глаза, уши на месте, куда-то заграницу свалил. Ну, я пошла, пока.

Я сейчас должна вставить что-то типа «кощунственно так говорить, но». Не вставлю. Лучше бы выжил Амо и к чертям собачим и Веру, и Виту. Вот, что она ко мне пришла? Показать свою расквашенную физиономию? Нечего было вступать в Гидру. Думать надо иногда, а не просто хвататься за жизнь любой ценой. Вопрос в том, что лицо восстановить можно, а меня – уже нет. И Амо нет. Мы никогда не будем гулять по облакам. Подождите. Как это?

Даже, если бы мне сказали, что его нет. Точно нет. Кто-то это видел. Даже если бы я видела, как это чудовище… Короче, сама это видела. Я всё равно бы не поверила. Как это – Амо нет? Я зачем-то, почему-то всё ещё есть, а он… Где он, если его нет? Это как, я всё ещё буду гореть, мечтать о встрече с ним, в бессонную полночь засыпать с мыслью, что мы проваливаемся ногами в мягкое пушистое облако, а его нет? Это всё равно, что неба больше нет. А оно есть. Посмотрите. Нежно-голубое с одинаковыми аккуратно расставленными облачками. Классическое небо, какое во Владивостоке я видела лишь два раза в жизни.

Это всё равно, что навсегда замолкли частушки. Они тоже остались. Вон, раздаётся: «Эх-ма, тру-ля-ля. Опустили короля» скрипучим старческим голосом.

Наверное, его также нет, как меня. Он, как я, может смотреть на это, усыпанное белыми облачками небо. И это всё, что он может. И это всё, что могу я. Я даже заплакать не могу, потому что из стеклянных глаз не бегут слёзы. Да и там, внутри, их давно не осталось.

«Амо, неужели ты никогда не смотрел на меня?» «Знаешь, почему, мы с Любовью тогда разбились? Я с самого начала выбрал тебя». Это всё ещё билось где-то в подкорках. Будь проклята Гидра! Его больше нет!

Я услышала, как скрипнула дверь. Чьи-то тяжёлые шаги приближались к моей голове. И, хотя самое страшное было позади, каждой своей выжженной клеточкой я боялась этих шагов.

– По-моему, реально тебя склеить, – сказал…

Он обошёл меня так, что я смогла его видеть. Амо. Это был он. Но какой-то кривой. Одна рука болталась, как плеть, вторая практически вжалась в плечо. Тело его волнообразно искривило. Его лицо расчертили морщины, а глаза поблекли. Его светлые… Такие ангельские! волосы наполовину ободрались. Но это был всё-таки он.

– Больно? – спросил он.

– Нет, – ответила я.

– Странный ты человек, сколько ни падала, всё тебе не больно, – улыбнулся он.

У него была такая же ослепительно нежная улыбка. Он стал отколупывать затвердевшие куски на моей кисти.

– Ай… – вскрикнула я.

– Терпи.

Мне было терпимо больно, когда я горела, мне не было больно, когда я рассыпалась. А тут хлоп, и как будто перемкнуло какой-то ещё живой нерв. Он не остановился, он продолжал отдирать ставший керамикой слой.

– Амо, прекрати. Мне больно. Хватит. Ай.

А он не прекращал, он только говорил: «Тихо», «Терпи» или «Это для твоей же пользы».

Когда боль терпеть стало невозможно, Амо прилепил мою правую кисть к осколку руки.

– Амо, оставь, я всё равно не смогу с этим жить.

– Придётся учиться, – ответил он и продолжил.

Я уже затвердела. Я уже разбилась. Что ещё надо? Да я просто не хочу, чтобы кто-то это ворошил. Мне нравится смотреть на мир стеклянными глазами без слёз. Мне нравится не чувствовать холода и голода. Мне нравится не чувствовать. Я просто хочу лежать и смотреть на небо. И думать, как я буду по нему гулять с тобой.

Эта пытка продолжалась долго. Как я ненавидела его в те минуты! Боль была резкой и острой, как будто тебя сшивают толстой иглой. В какой-то момент мои стеклянные бесслёзные глаза не выдержали. И заплакали. И… ожили. Амо отошёл от меня и сказал:

– Всё.

А оно и, вправду, было всё. Боль утихала. Движение вернулось в руки и ноги. А я продолжала реветь, не понимая, от чего реву – от боли или от счастья. Амо сел рядом со мной и положил мне на плечо руку.

Во мне кипела злость. Может, потому что он два часа делал мне больно, может, потому что из-за этой прожорливой твари потерял своё ангельское обличие, а может, потому что он и был той тварью, которая это всё со мной сделала. Я скинула со своего плеча его руку.

– Хоть бы «спасибо» сказала.

– Какого хрена, может, тебе ещё орден вылепить?

– Тебя разбила Гидра. В чём виноват я?

– Гидра – это ты, и ещё миллион таких же дураков.

– В таком случае, я перед тобой свою вину загладил.

Амо развернулся и ринулся к двери. Я поймала его за длинную руку. Сейчас можно поругаться. Можно поплакать вместе и трижды проклясть Гидру. Можно разобидиться, насупиться и сесть по разные углы комнаты. Но нельзя. Никак нельзя, чтобы он уходил. Я прижалась к нему. Сильно прижалась, чтобы мы могли слепиться в маленькую, совсем маленькую Гидру. Я ведь никогда не знала, что это – быть слепленным с кем-то.

– Амо, хорошо было в Гидре?

– Плохо. По-дурацки. Ничего хорошего. Гидра направо, и ты направо…

– Ну и ладно, ну и направо…

– А ты хочешь налево.

– Почему вы так в неё стремились?

– Я думал, что в Гидре хорошо. Мы все так думали. Я в детстве читал такую книжку «Замок троллей», кто автор, не помню. Там всю книжку тролли строят прекрасный замок, а злой Леший им вредит. В конце они закидывают его камнями, и выясняется, что строили они тюрьму, в которую все и попали. По иронии судьбы за то, что закидали Лешего камнями. Когда ты строишь что-то с целой толпой, ты не можешь сказать, что ты строишь – прекрасный замок или холодную тюрьму. И когда тебе кто-то в этом мешает, ты не знаешь, кто он – урод, который хочет всё испортить, или пророк, который пытается тебя предупредить.

– Что ж ты, я же пыталась тебя оторвать?

– Ты бы оторвала меня, а ноги остались.

– Зачем тебе ноги, от Гидры никуда не уйти?

– Чтобы я мог гулять по небу. С тобой.

Стоило ли всё это переживать, чтобы услышать это? Не знаю. Но я это услышала. Тогда бы показалось, что нет. Сейчас казалось, что стоило. И ещё две тонны несчастий стоило бы пережить. Я взяла его за руку. Мы подошли к окну. Я не боялась, что сейчас не станет меня. В этом ничего страшного нет. Просто чик. И погас свет, звук, запахи, сознанье. Это, наверное, даже приятнее, чем просто ничего не чувствовать и, уж точно, приятнее, чем жить. Я не боялась погаснуть, но я не смогла бы никогда себе простить, если бы из-за меня не стало его.

– Высоко, – сказала я.

– Если ты боишься разбиться, мы разобьёмся.

– Я уже разбилась. Я боюсь за тебя.

– А я разбивался два раза. Было бы суждено насмерть, умер бы в первый раз.

– Тогда пошли.

Амо открыл окно. Улица звенела частушками. Закатное небо свежело феноменальной классичностью. В него больше не страшно было наступить, и мы наступили и…

… и мы пошли по облакам.

2011 год.