Михаил обвёл глазами комнату. Странно, почему он считал ее богатой? Да, она носила шёлковые чулки и остроносые модные туфли, подводила глаза и позволяла себе чуть мазнуть губы. Но кроме топчана, стола и шкафа в комнате ничего не было. На подоконнике лежали измочаленные кисти, а со шкафа скалилось безглазое потёртое чучело ласки.
– Ты уже красишься? – хрипло спросил он, когда она наклонилась над ним.
– Мне можно. Я слишком бледная. Как покойница, – она через силу улыбнулась, будто это не он, а она была тяжело ранена. – Знакомься, это мой отец. Он тебя спас.
– Я чуть с ума не сошёл. У парня голова пробита, а она подорожник прикладывает. Кровь рекой, вся трава под тобой была красная, – мужчина встал из-за стола и подошёл к топчану, обняв дочь. Она дёрнула плечом, но не отстранилась.
– Вы художник? – спросил Михаил.
– Мы оба художники, – ответила за него дочь.
– Я пойду, – сказал Михаил, делая попытку встать. Голова раскалывалась, во рту привкус соли.
– Полежи, – сказала она.
«Полежи, полежи», – эхом донеслось до него, и он провалился в обморочный сон.
Прошел месяц. Михаил вернулся в свою комнату под лестницей, а она навещала его после школы. Потолок над ним скрипел, он ловил каждое дрожание половиц, чтобы не пропустить ее визит. Однажды она принесла рыжий апельсин и бросила его на диван.
– Тут грязно, – засмущался он.
– А я не буду есть. Это тебе, – засмеялась она.
Он обиделся.
– Извини, я пошутила, – она очистила апельсин, содрав корку рваной стружкой, сок брызнул во все стороны. С тех пор Михаил полюбил грызть апельсиновые шкурки и всегда держал их на блюдечке в своем кабинете, вызывая недоумение секретарши.
Она оканчивала школу, а Михаила ждала переэкзаменовка по болезни. Жизнь раскручивала свой маховик, чтобы сделать новый рывок.