– Понимаешь, сын, – с грустью в голосе начал он, – это были времена, когда Подмирье только-только начало расстраиваться. Мы тогда еще даже и не знали, что будет хорошо покупаться на поверхности. Я решил продолжить заниматься тем, что у меня получалось наверху. Охотой.

– А, это ты охотился все эти годы? – с раздражением бросил я.

– Нет, все эти годы я следил, чтобы Молох исполнил свою часть сделки и ты остался жив, – отрезал отец. – Мы делили шкуры, и этот змей в один день пообещал, что убьет тебя, если я не брошу свою артель. А еще он доказал, что это не просто слова. Я решил исчезнуть и приглядывать за тобой из тени. Случая лучше, чем та пробежка от малахитников, просто не было.

– И сегодня Молох нарушил свое слово и тебе пришлось вмешаться?

– Да, так и есть.

Я расплылся в улыбке. Все один к одному. Молох был камнем в сапоге нашей компании. Он уже давно отравлял мою жизнь. Его артель всегда была больше моей, и мы выигрывали только за счет лучших тактик охоты.

– У меня есть двадцать семь бочонков пороха, около сотни ружей и тридцать девять охотников. Давай заявимся в его логово, заберем все, что есть, и выгоним из Подмирья, – предложил я отцу.

– Хорошая идея, – заговорщицки ответил тот.

Эти образы вспышками летят перед глазами, пока мой истекающий кровью отец отдает душу богам из-за шальной пули. Я сижу на ступенях перед коваными золотом резными дверьми своего, теперь уже кровного, врага. Одной рукой я сжимаю остывающую ладонь, а другой кортик Байрака. Вокруг барабанит картечь, а глаза застилает пелена ярости.

«Такова цена успеха», – мелькает последняя мысль.

III

Я, отец, Байрак и еще двадцать три охотника заявились к резиденции Молоха во всеоружии. Здание представляло собой небольшой готический замок с высокой башней по центру. Сразу было понятно, что в этой башне как раз тот, кто нам нужен.

– Сложите оружие и никто не пострадает! – громогласно продекламировал Байрак своим низким голосом.

В ту же секунду раздались первые выстрелы и охотники начали падать как марионетки, у которых обрезали нити. Стреляли из бойниц в стенах замка, отстреливаться было бессмысленно. Поэтому мы что есть сил рванули к воротам. А слева и справа хорошие люди продолжали падать на брусчатку.

Добежав до ворот, мой отец подмигнул и скинул с себя рюкзак. Он вытянул из замаскированной бомбы фитиль и поджог его. Все мы укрылись в нишах, которые для красоты были в стенах. Однако взрыв был такой чудовищной силы, что несколько охотников лежали на земле и держались за уши. Из-под их пальцев сочилась кровь, а сами они не понимали, где находятся. Проверять их дела было нельзя, нам нужно было торопиться.

Оказавшись внутри, Байрак выхватил свой кортик и буквально взлетел на стену по каменной лестнице. Одновременно с этим начали слышаться короткие крики боли, проклятия и выстрелы. Мой помощник был мастером холодного оружия. И сейчас он доказывал свое мастерство, вырезая стрелявших по нам из бойниц защитников крепости.

Это была западня. Весь внутренний двор крепости был усеян баррикадами. Везде были солдаты Молоха. Они были экипированы сильно лучше, чем мои охотники. Но были ли они так же хорошо обучены? Это нам предстояло выяснить.

Воздух взорвался выстрелами, и дым заволок поле битвы. Моя пищаль была сделана как чудо техники. Я просто менял стволы, вместо того чтобы чистить один каждый раз после выстрела. Это давало мне невероятную скорострельность.

Вдох, выстрел, погибший прихвостень вероломного Молоха, перезарядка. Выдох, выстрел, погибший прихвостень проклятого Молоха, перезарядка. Спустя десять прихвостней стволы все-таки кончились. Я сел за баррикаду и начал прикручивать штык-нож к своей, ставшей бесполезной, пищали.

Но выстрелов не звучало. Когда пороховой дым рассеялся, оказалось, что мы убили всех защитников внутреннего двора. Однако мы не вышли из этой битвы без потерь. Байрак лежал посреди кучи мертвых врагов, как языческий король древности. Глаза его были закрыты, тело неподвижно, но рука до сих пор сжимала кортик.

Оплакивать будем после. Я выхватил из его окоченевших пальцев кинжал и повел в бой остатки того, что раньше было моей артелью. Нужно штурмовать башню и убить Молоха. Потому что за смерть Байрака может быть только одно наказание. Этот громадный охотник с черной густой бородой стоил десятка любых других.

Очевидно, внутри башни на каждом этаже были баррикады. Но отец, годами вынашивавший план мести, был готов и к этому. Он поджег дымовую шашку, и весь воздух в башне стал белым как молоко. Будто невидимки, мы с ним и оставшиеся охотники крались и нападали на солдат, сидящих в укрытиях. На последнем этаже эффект от шашки начал слабеть и мы оказались как на ладони.

Солдаты Молоха не стали ждать и вскинули пищали. Мгновение растянулось как целый день. А уже в следующее все солдаты были подстрелены, с нашей стороны стоять остался только я. Отец лежал на каменных ступенях и тянул мне пистолет. Я взял его руку и почувствовал, как жизнь покидает его тело.

– Отомсти, – шепнул мой вновь обретенный и уже навсегда потерянный отец.

* * *

Ударом ноги я распахиваю кованые золотом резные двери в личные покои Молоха. В левой руке зажат пистолет, а в правой кортик. Архивраг сидит на троне из малахита, а слева от него стоит тот самый похититель со шрамом.

– Мой милый Кош, – обращается Молох к своему подручному, – познакомься, это По…

В грудь Молоха со свистом вонзается брошенный мной кортик, пробивая это старое дряхлое тело насквозь и со звоном ударяясь в мастерски сработанный малахит. Уже на бегу гремит выстрел и в Коша летит пуля. При попадании одна из склянок на поясе этой змеи взрывается снопом искр. Его швыряет на пол, попутно обжигая колдовским алхимическим пламенем.

В несколько прыжков я настигаю последнего оставшегося в живых врага и ставлю ногу ему на грудь.

– У меня семья… – натужным голосом начинает сипеть Кош.

– Это никого не волнует. – отрезаю я.

Ударом ноги я ломаю гортань лежащего приспешника и иду дальше, к окну. Из окна весь Город как на ладони. Красиво. Сзади в предсмертной агонии хрипит поверженный враг. Я расплываюсь в улыбке. Наконец-то месть совершена. Хороший сегодня день был.

Для чего же все-таки я был рожден? Чтобы устилать прилавки шкурами малахитников? Или чтобы устилать свой путь трупами врагов?

Лиса Самайнская.
ШЕСТЬ, СЕМЬ – НАВЬ ЗДЕСЬ НАСОВСЕМ

– Дедушка-домовушка, заходи в наш домушко, хлебушко покушать, новую хозяйку слушать…

Холодный порыв ветра едва не потушил свечу в руках девушки, заставляя наклониться над огоньком, дабы спешно прикрыть единственный источник света. Паша неловко поправила большой платок на голове, который уже медленно сползал с нее. Тихий шелест деревьев и потрескивание фитиля никак не помогали ей сосредоточиться. Она не могла понять, отчего дрожит: то ли от холода, то ли от страха. Девушка осторожно выдохнула, наблюдая за облачком пара и краем глаза поглядывая на дом, стоящий на столбах. Окруженная пахучими елями, желтым можжевельником, словно вечно больным, увядающим, обитель будто отчаянно кричала, умоляя о спасении. Близ дома не было ни дорог, ни единой души – поселок располагался внизу, у подножья невысокой горы, на вершине которой всегда так жутко по ночам, одиноко. Жаль, что этот обряд нельзя было сделать днем…

Паша вновь поежилась.

* * *

Со смерти старухи прошла всего пара недель, а домовой уже начал против девушки бунт. В первый день, как она перебралась в дом, Паша еле продрала глаза, поднялась с кровати, а вокруг… Ее разбросанная одежда – мятая, будто потоптанная, собранная в одну большую старую сумку.

– Гостеприимно… – процедила она сквозь зубы, пиная свою же лежащую кофту.

Кое-как Паша привела все в порядок, разобрала вещи, вернув их по шкафам, как с кухни донесся скрип и затем страшный грохот – рухнул здоровенный шкаф с сервизом. Остатки его осколков девушка со слезами от боли еще несколько дней находила в своих ногах, ведь тапки – сколько бы она ни приносила новых – все время пропадали, а вся обувь вечно оказывалась за порогом.

Но на этом ее несчастья не заканчивались. Однажды вечером бедная Паша, клюющая носом над очередной книгой бабки на кухне, взбодрилась благодаря резкому холоду, обволокшему ноги – она так и не поняла, почему не заметила, как тихое капание крана переросло в потоп.

– Черт, черт, черт! – Паша всеми силами пыталась перекрыть кран, но вода из него хлестала сама по себе, срывая все петли и механизмы постепенно усиливающимся потоком.

Мокрая, уставшая, Паша надеялась хоть немного отдохнуть. Собрав остатки чистой одежды, она сходила к колодцу за водой, а вернувшись обнаружила, что не может даже открыть дверь. Будто кто-то удерживал ее с другой стороны, не давая войти внутрь.

– Да какого черта?!

Паша сначала билась, думая, что просто сильно захлопнула ее, но потом пошла на крайние меры – кое-как она открыла окно, подставила пару бревен и забралась внутрь, счесав при этом колени и руки, добралась до двери и… Просто открыла ее.

– Черт бы вас всех побрал… – пробормотала она, чувствуя резкий запах протухших яиц. Странно, вроде у нее их не было.

Однако вершиной терпения стали разбитые одним утром зеркала во всем доме. Бедные пятки Паши не были готовы к новой порции боли.

«Он меня ненавидит…»

Как и она его и всех этих сущностей.

Девушка перевела взгляд на комод, где стоял портрет старухи в молодости. Иногда Паше казалось, будто это ее фотография, лишь глаза выдавали чужого человека. Она побаивалась своей бабки и всех ее темных дел, вздрагивала, лишь проходя мимо ее портрета. Старуха никогда не делала зла ни ей, ни другим, однако сама возможность уже вызвала страх. Ее жуткие глубокие глаза, в которых таились знания, что другим и не снились, навсегда оставались у всех в памяти до конца жизни. Лишь она могла с холодным лицом сказать человеку о скорой кончине или приближающейся неизлечимой болезни. Ее тяжелая энергетика никогда не располагала к теплой семейной обстановке, но Паша считала своим долгом навещать старушку вопреки ее ворчаниям. В один из дней девушка застала страшную картину – бабка лежала на кровати, ворочаясь и крича, как не в себе, но, завидев внучку, распахнула глаза и вцепилась в ее руку. Паша, напуганная до смерти, не могла проронить ни слова, даже слезы застряли комом в горле. И лишь с ее приходом старуха выдохнула, легла, и только голова коснулась подушки – на душе наступил покой, а сердце тихо остановилось.

Ее ужасный дар невольно перешел на плечи Паши, и это означало одно – придется передать его дальше, если она не хочет умереть в таких же страшных мучениях. Все знакомые, прознав о ее даре, быстро окрестили Пашу Азовкой, которую по легендам заточили в пещеру за дружбу с разбойниками да преступниками. Девушка не желала такой судьбы – сидеть да плакать всю жизнь в одиночестве, – но ничего уже не могла с этим сделать. Заложница родового дара, теперь она вынуждена нести это бремя до конца своих дней. Сама виновата…

Паша открыла злополучный сундук со старыми вещами бабки: куча банок-склянок, тряпок, и вот на самом дне лежала та самая потрепанная книга… Страницы в ней уже пожелтели, некоторые рассыпались прямо в руках. Девушка с интересом смотрела на закладки в виде цветов, которых прежде не видела. Раньше бабка запрещала трогать ей все эти предметы. В огромном количестве рукописных заметок Паша все же нашла один обряд, который смогла прочитать, – на очищение дома для новой хозяйки. Она тут же начала копаться в поисках необходимых принадлежностей.

Паша решила не пропускать ужин, голодной обходя дом. Звуки урчания в животе явно не помогут ей сосредоточиться.

Она перевернула оладушек, понимая, что затея была плохая: ни одного красивого и съедобного. Огонь на плите будто издевался, жаря так сильно, что просто сжигал тесто.

– Не поем я сегодня, да? – она хмуро смотрела на обугленные оладьи.

Рассудив, что лучше так, чем ничего, Паша лишь соскоблила ножом все корочки и, корчась, впихнула в себя пару штук, чувствуя ужасную горечь.

– Пора начинать… – проговорила она себе, наклоняясь над сундуком.

Пусто. Не было ни свечки, ни платка. Даже книга исчезла. Сундук был абсолютно пустой.

Паша закипела:

– Да черт возьми, черт возьми! Сколько можно?! – вскрикнула она и тут же вздрогнула от резкого стука в окно, осторожно подходя ближе.

По ту сторону стекла возле рамы лежал мертвый воробей.

Паша до ночи искала все свои приготовления. Как назло, они были разбросаны по всему дому. Свеча лежала под ее подушкой, платок застрял под половицей. Вот только книгу она не нашла. Плюнув на это дело, Паша решила поскорее закончить с этим. Она вооружилась найденными вещами и направилась на улицу. Ждать она уже не могла. Да и нужно-то было лишь трижды обойти дом, ни на что не оглядываясь и шепотом повторяя заговор. Небольшая цена за спокойную жизнь в доме.

* * *

Дождавшись темноты, она боязливо вышла на порог, молясь лишь на помощь предков. Паша осторожно начала зажигать спичками свечу, но все никак не получалось.

– Вот черт… – она снова провела по ребру, и в руке ее загорелся долгожданный огонек, что едва не обжег ее пальцы, подпаливая край платка.

Паша суетливо отложила спички на подоконник и решительно двинулась вперед.

Тусклая луна будто умирала, настолько близко она казалась к земле.

– Раз, два – время колдовства, – отсчитывала Паша шепотом ступеньки от порожка, как это делала старуха, спускаясь вниз, – три, четыре, пять – пора исполнять… Шесть, семь – навь здесь насовсем…

Свеча колыхнулась, и Паша тут же прикрыла ее рукой. Она осторожно дошла до забора с частоколом, нервно поглядывая на порог дома.

«Надеюсь, в этот раз не придется лезть через окно…»

Пора начинать первый круг.

– Дедушка-домовушка, слушай, не серчайся, на меня не обижайся… Счастье мое сберегай, дом охраняй… – медленно заговорила Паша, стараясь ничего не забыть.

Первые шаги давались ей с трудом, ведь девушка отвлекалась на каждый шорох. Треск веток – и она останавливалась, боязливо озираясь, однако тишина и темнота лишь сильнее давили на нее, поторапливали скорее закончить обряд. Постепенно собственный нашептывающий голос успокоил Пашу, шаги становились все увереннее и быстрее. Этот круг она прошла довольно легко, и даже резкие звуки из глубин леса и гор уже не пугали ее.

На втором кругу Паша заметила, что свеча стала странно дергаться и выпускать черный дым.

– Дедушка-домовушка, слушай, не серчайся, на меня не обижайся… Счастье мое сберегай, дом охраняй…

Девушка поежилась, чувствуя, как по спине и ногам пробегает табун мурашек, но не остановилась. На последнем обходе все звуки постепенно смолкли: деревья будто замерли вместе со свечой, лишь воск стекал по пальцам остановившейся от испуга девушки – сзади послышались шаги. Сердце Паши сжалось от страха. В такой глуши ведь нет никого, кроме ее.

– Не домового тебе надо встречать как новой хозяйке, Пашенька. Али не научила тебя старая?

Она испуганно опустила глаза в землю. Пара сапог остановилась прямо перед ней, а юношеский голос продолжал:

– Другой обряд нужен, милая.

Паша осторожно подняла голову и встретилась взглядом с темными – словно весь лес в них отражался и плотоядно смотрел в душу – глазами. Девушка едва не шагнула назад, бросаясь к дому. Паша вцепилась двумя руками в свечу, будто она могла как-то спасти ее. Она судорожно пыталась понять, кто же перед ней: шаги слышны, а тени нет, даже пар изо рта не идет. Хозяином леса был леший, но бабка говорила ей, что тот уже старый, «помирать ему скоро». Так кто же он? Обряд ведь уже подходил к концу, не могла же она кого-то чужого призвать?

Паше никак не удавалось успокоить выскакивающее из груди сердце. Она вмиг забыла все заветы своей старухи.

– Отчего молчишь, Пашенька? – склонил он голову набок, вглядываясь в ее лицо. – Али немая ты?

Бабка никогда ни с кем не разговаривала во время обрядов. Девушка, помня это, держала язык за зубами.

– Пашенька, – ласково, но с легким нажимом начал он, – ты же не хочешь быть здесь, читать заговоры да задабривать домовых?

Девушка молчала, не решаясь подавать голос. Она внимательно смотрела на юношу и спешно вспоминала все, что ей когда-либо говорила бабка, однако в голове всплывали лишь ее пронзительные глаза, полные укора.

– Давай так, – продолжал молодой человек, – сейчас мы с тобой зайдем в дом и проведем вместе другой обряд. Впустишь меня, Пашенька?

Девушка же дрогнувшим голосом перебила его:

– Чур меня!

Она загнанным зверьком смотрела на него снизу вверх. Как же он может избавить ее от этого дара?

Однако юноша добродушно улыбнулся, заслышав чужой голос:

– Негоже отказываться от даров, Пашенька, – сказал он, любезно протягивая ей руку, желая сопроводить до крыльца. – Только в другую сторону нам надо.

Девушка, словно завороженная, смотрела на чужую руку, кусая нижнюю губу изнутри.

А может согласиться? Вдруг это ее шанс перестать быть Азовкой? Спасти свое будущее, свою привычную жизнь…

Лишь потянула она свою руку, как огонь свечи в другой ярко вспыхнул, ослепляя, и в голове закричали слова старухи: «Никогда ничего не спрашивай у ночных жителей гор! Не соглашайся и не впускай их в дом!»

Девушка резко выдохнула облако пара и отшатнулась.

«Никогда не прерывай обряд! Всегда смотри на знаки, что даются перед ним!»

Сердце предательски громко застучало. Все тело будто стало мертвенно ледяным. Что же она наделала?

– Чего же ты, Пашенька? Пойдем медленно в дом, как раз свечка догорит.

Паша бросила взгляд вниз. Дрожащие холодные руки ее уже были в черном воске, а огонек колыхался на последнем издыхании.

На чем же она остановилась? Надо срочно заканчивать обряд хоть как-нибудь… Бабка ведь говорила, что предки всегда защитят…

Паша снова выдохнула, прикрыла глаза и торопливо шагнула вперед мимо странного незнакомца.

– Дедушка-домовушка, счастье мое сберегай…

– Нет!

Лицо юноши вмиг изменилось. Не было ни добродушия, ни следа улыбки. Лишь громогласный вопль, подобный рыку, от которого девушка едва не расплакалась. Молодой человек резко поддался вперед, дабы схватить Пашу за плечо, но свеча ее снова ярко вспыхнула, отчего незнакомец с громким криком отдернул руку, захватив с собой платок. Он злобно зашипел, обнажая острые зубы:

– Мерзавка! Уже поздно! Иди со мной подобру, не то худо будет!

Ей показалось, будто на голове юноши мелькнули черные рожки, отчего она, не разбирая дороги, как можно скорее бросилась к дому. Одной рукой Паша прикрывала огонек, уже не обращая внимание ни на юношу, ни на слетевший с ее головы платок.

– Дедушка-домовушка, счастье мое сберегай, дом охраняй, чужих выгоняй…

– Сама ведь, как здесь зажила, звать меня стала, а теперь убегаешь? – донесся до нее чужой гремучий смех.

Паша отчаянно прикусила губу. Вдруг все получится? Вдруг домовой уже принял ее? Вдруг…

«Помни, Пашка: домовята не пакостят! Они всегда оберегают! Прислушивайся к голосу дома!»

Неожиданно возникшие в голове слова бабки, словно кричащие с того света, ударили обухом. А что, если ее и не пытались изжить? Что, если Пашу оберегали, пусть и такими способами? Пытались отвадить от опасного дома в лесу с сущностями, которые на самом деле желают ей зла? Прятали вещи, словно стараясь отговорить от глупых затей? Тогда весь обряд был бессмысленным… Но прерывать его теперь нельзя.

Она сама загнала себя в ловушку. Разбилась, не заметив столь тонкой грани с иным миром, как тот чертовый воробей.

Какая же она дура! Стоило внимательнее слушать родную старушку…

Нахлынувшие воспоминания о счастливом детстве, проведенным в горах, обволокли сердце странным теплом. Бабушка ведь часто играла с ней, давала свои малахитовые шкатулки с невероятными драгоценностями, камни-самоцветы которых переливались настолько ярко, что можно было ослепнуть. Старушка расстилала на полу свой платок и бросала на него эти камешки, после чего рассказывала Паше о ее счастливом светлом будущем. Лишь однажды бабушка ничего ей не сказала, бросая камни вновь и вновь, будто бы не желая чего-то видеть…

– Ой, не надо тебе приходить сюда, Пашка…

– Почему, бабушка? – девочка подняла зеленый камень, смотря одним глазом через него, завороженная калейдоскопом бликов.

– Беду на себя накликаешь…

– Так научи меня, бабушка, всему, что умеешь!

Старушка лишь покачала головой, забирая у внучки камешек:

– Напутаешь ты все, Пашка, а с обрядами так нельзя. Раз начала, так и заканчивать надо, а коли не так закончишь – беды не миновать.

Но девочка будто не слышала ее. Лишь со временем она стала замечать, как к старушке относятся другие люди. Как косо смотрят соседи, боязливо родственники. А ведь дети все так быстро подхватывают…

На глазах Паши выступили слезы.

Неожиданно с гор подул сильный ветер, раскачивая деревья и завывая так, что впору проснуться всем жителям леса. Паша близко прижимала к себе этот спасительный огонек, уже не боясь его ожогов. Она лишь молилась, чтобы он не погас.

Немного оставалось до родных ступенек, когда чужая фигура перекрыла ей путь. Паша едва не влетела носом в молодого человека. Забывшись, он вновь хотел схватить ее за руку, но неожиданно замер.

Паша напряженно отпрянула.

– Чур меня!

Незнакомец с легким смешком вытянул руки ладонями вперед, будто показывая, что безоружен и неопасен:

– Чего же ты, Пашенька, так испугалась? Не бойся, милая, – он сделал шаг вперед, но Паша тут же вытянула перед собой свечу, отчего юноша вздрогнул и отступил, недобро прищурившись.

– Не знаешь законов гор и леса, а лезешь в обряды, – выражение его лица вновь смягчилось. – Но я прощаю тебя, Пашенька, еще не поздно зайти в дом вместе. Впустишь меня?

Паша смотрела на него исподлобья, не переставая тяжело дышать. Она уже еле ощущала тепло свечи в руках, но родной порог дома был так близко, он придавал ей сил не опускать руки.

– Нет!

Она пошла напролом, и молодой человек послушно отошел в сторону, дабы не обжечься еще раз. Жаль, не видела уже Паша чужого выражения лица. Молодой человек победно прислонился к лестнице, наблюдая за девушкой и шепотом приговаривая считалочку:

– Раз, два – время колдовства…

Паша бросилась вверх по ступенькам, перескакивая через одну. Она уже не считала их, не пыталась соблюдать хоть что-то из старой книги, снова разом забывая все. А ведь бабушка, даже возвращаясь домой, не переставала считать ступеньки – только наоборот, будто бы прощаясь с навью и возвращаясь в явь.

Девушка отодрала одну ладонь от воска и вцепилась в ручку двери, резко открывая ее. Но яркие приливы радости и восторга исчезли так же быстро, как и пришли: жесткий порыв сквозняка погасил умирающий фитилек. Паша в ужасе смотрела на темный интерьер дома, мрак которого не нарушала даже тихая луна за окном. Казалось, стены стали каменными, холодными, а кровать без подушек и одеяла выглядела как жертвенный алтарь, по углам будто прятались чьи-то тени, словно души, не нашедшие покоя. Запах плесени и сырости смешивался с чем-то сладким и одновременно горьковато-тошнотворным, напоминая гниющую плоть.

Паша видела поднимающийся вверх черный дымок, чувствовала, как застывает на ее руках воск, сковывая навечно.

Лишь тихий завет звучал в голове: «Никогда не поминай черта, Пашка… Не то придет рогатый – вовек не избавишься… А черти они такие – ляпнешь им „возьми“, так заберут все, что только видят…»

Она ведь даже не успела зайти в дом.

На плечо девушки легла чужая холодная рука, до боли сжимая его.

– Три, четыре, пять… – раздался шепот над ухом, – время поиграть…

И он переступил порог.