Смотрю на неё снова. После операции волосы отросли почти до прежней длины, только были бордовые, а стали родного тёмно-каштанового цвета. Под глазами тёмные круги, кожа у рта потрескалась от сухости.
Алина тоже смотрит на меня испытывающе, ждёт моей оценки.
– Я и забыл уже, какая ты красивая без этих трубок, – признаюсь я.
Она тихонько смеётся, скорее даже, громко улыбается: видимо, понимает, что я снова играю в свою любимую игру с недосказанностями.
– Неужели такая короткая память? – спрашивает она, и я наклоняюсь, чтобы не пропустить ни звука. – Не думала, что так быстро сможешь меня забыть.
Меня передергивает, я на секунду отвожу взгляд: нечаянно Алина попала по самому большому моему страху.
– Извини, – тут же добавляет она. – Я представляю, насколько ты испугался. Но всё уже хорошо, мне сказали, я молодец, быстро выкарабкалась. Сегодня двадцать второе октября, а поступила я восемнадцатого. Не так уж и долго пришлось побыть без меня, да?
– Да, – говорю я и коротко целую её в губы, раз уж так удачно и близко они подвернулись. А сам думаю – ну, врачи! Выйду из палаты – устрою им разбор, чтобы предупреждали, что о времени нужно молчать.
Потом думаю: да я в ноги им кланяться буду, а не разборы устраивать.
Вернулась. Моя. Живая.
– Как же я виноват перед тобой, – срывается у меня с языка. – Простишь?
Алина хмурится, напрягает память.
– Дурак, – говорит уже еле слышно. – Ты тут ни при чем, слышишь? Я сама виновата.
Медсестра машет мне рукой. Понятно, пора оставлять пациентку в покое.
Я встаю на уже почти не дрожащих ногах, наклоняюсь, целую мою Алиночку в лоб – замираю секунды на три, пытаясь растянуть их в вечность, но всё-таки отпускаю её руку и выхожу из палаты.
Татьяна Михайловна поджидает меня – нет, не у палаты, а снова в холле. Золотая женщина, даёт мне время прийти в себя. Мы едва не выходим, как были, в халатах и бахилах – замечаем это, посмотрев друг на друга перед выходом. Я, конечно, иду к ней на чай.
По пути созваниваюсь с Лёхой – не то чтобы мне сейчас было интересно, но для сохранения дружеских отношений стоило узнать, чем кончилось его эпопея с вызовом скорой. Он говорит что-то о том, что я должен ему полторы штуки, но так и быть, это уйдет в счет моей невыплаченной зарплаты, которая, кстати, обещает когда-то появиться. Я еще раз рассыпаюсь в извинениях – за всё, но Лёха беззлобно отмахивается, струсив с меня обещание в ближайшее время встретиться за пивом, и обозвав мартовским котом, отключается.
Улица, ведущая к дому Татьяны, довольно многолюдна. Поток людей идёт по ней, не обращая внимания на редкие таблички, распечатанные на принтере, вложенные в файлик и приклеенные скотчем на стены старого здания. Они выцвели на солнце, расплылись от дождя и, в общем-то, почти незаметны.
Честно говоря, в каждом городе есть такие улицы, просто таблички на них не всегда есть.
«Осторожно! Возможно обрушение фасада»
Мы, не сговариваясь, переходим на другую сторону, хоть по ней добираться на сотню шагов дольше. С нами переходят еще несколько человек – может, им так ближе, а может, видели однажды, как небольшой осколок камня, рухнувший с десятиметровой высоты, слегка чиркнул молодую девушку по затылку – и та упала замертво.
Я честно оберегал её, как мог. Алина была в этом плане подарком: она не гоняла на мотоциклах, не увлекалась роуп-джампингом и не прыгала с парашютом. Мне оставалось только уговорить её не заниматься скалолазанием и всегда смотреть по сторонам, когда переходишь улицу. Даже на зелёный, особенно на зелёный.
Но всё тщетно: от удара, полученного свыше, я её не уберёг.
***
Зима вступила в силу почти вовремя: к самому концу декабря. Я вернулся домой уже затемно, когда включилась вечерняя иллюминация, и окошко нашей квартиры не отставало от соседних, светилось не только желтым светом, но и мигало разноцветными огоньками гирлянд.
Алина встретила меня у порога, я, как всегда, поцеловал её в щеку – и бонусом вручил пакет с мандаринами. С тех пор как я бросил писательство и стал заниматься более обычной работой, мне приходилось возвращаться домой, как и всем нормальным людям, почти по расписанию. Алине же, которой еще не рекомендовалось выходить на работу, нравилось играть в примерную домохозяйку, встречая меня каждый вечер.
Только в этот раз что-то было не так: то ли улыбка была недостаточно искренней, то ли отстранилась она слишком быстро.
Я повесил пальто и планшетку на вешалку, закрыл дверь, отправился следом за Алиной на кухню. Так и есть, что-то неладно: слишком быстро пакет брошен на подоконник, руки уже яростно чистят мандаринку, брызгая соком на всю кухню.
Так мандаринки не едят.
– Милая, кто обидел?
Алина вздыхает, откладывает фрукт, видимо, пожалев несчастный.
– Знаешь, я, конечно, очень неправа, наверное. Я не должна была… – и замолкает, а помолчав секунды три, взрывается: – А хотя, какого черта? Я наводила порядок. Разбирала шкаф, на хлам в котором ты ворчал еще до того, как… ну, я получила по голове. И увидела дискету!
Я уже начинаю догадываться.
– На ней было написано: «Про Рому и Алину». Ты же знаешь, моего бывшего звали Ромой, и я просто не смогла… Я подумала, ты следил за мной или еще что, но там… Это как вообще? Ты же это не сейчас написал, да?
Я обнимаю Алину за плечи. Она напрягается, но не отстраняется. Это хороший знак, и я утыкаюсь ей в шею носом, шумно вздыхаю.
Может, она и рада бы сдержаться, но ей щекотно, она дёргается и хихикает.
Градус серьезности разговора немного понижен.
– Я, конечно, давным-давно сжег ту тетрадку. В ней хранилось моё самоё страшное произведение, самая страшная тайна. И с компьютера всё тоже стёр. Но дискеты – они как тараканы, и с моей удачей можно было не сомневаться, что на одну ты рано или поздно наткнешься.