Лёша помолчал, затем ответил:
– Ну и козёл же ты, Петь. Зачем всё это было?
– Еще больший козёл, чем ты думаешь, – признаюсь я. – Меня уже нет в квартире, и разбираться с ложным вызовом скорой придется тебе.
– Больший, – покладисто соглашается Лёша, и я удивлён его добродушием. С учётом того, что произошло утром, он должен рвать и метать, а не болтать со мной по телефону. – Но умирать ты больше не собираешься? Может, вызов всё-таки не ложный, и мне нужно его не отменять, а искать тебя вместе с санитарами?
– Не нужно. Помнишь Алину?
– Последнюю твою? Конечно, помню, ты еще ни с одной так не носился, как…
Я перебиваю:
– Мы не расстались. Она попала в больницу. И только что вышла из комы.
Лёха молчит так долго, что я продолжаю:
– Поэтому я сейчас бегу в больницу, а ты разберись, пожалуйста, со скорой. Можешь говорить что угодно, материть меня последними словами, сказать, что я тебя обманул, проверить хотел…
– А ты не обманул?
Теперь молчу я. Наверное, целых два биения сердца молчу, но потом всё же решаюсь:
– Не обманул. Мама Алины в последний момент позвонила.
– Хорошо, беги. Разберусь.
– Спасибо. И за утро извини тоже.
– Погоди. Ты свой сценарий поэтому писал? Для неё?
На этот вопрос мне кажется совершенно невероятным ответить по телефону – ни «да», ни «угу», ни «поэтому» не выразят сути. При личном разговоре я бы кивнул, отведя взгляд, а тут…
– Петь, алё?
– Да, поэтому, – наконец отвечаю я.
– Чёрт. Ладно, я буду в скорую звонить. Пока. – И кладёт трубку раньше, чем я успеваю попрощаться.
Трамвай скрипит на повороте. Я уже порядком приблизился к остановке, но живу здесь не первый год и знаю – бежать уже поздно. Не успею.
Но всё равно почему-то бегу, как мальчишка, опаздывающий в школу. Видимо, это зрелище впечатляет водителя трамвая, и та ждет меня лишний десяток секунд, не закрывая передние двери.
Надо же, чудеса продолжают со мной происходить.
Я заглядываю в кабинку, чтобы поблагодарить женщину, и та смущенно улыбается мне в ответ.
Наверное, так бы могла мне улыбнуться моя собственная судьба: мол, видишь, тебе пришлось немного помучаться, но зато в итоге все счастливы.
Перевожу дух и пробиваю талончик.
В салоне шумно, трамвай грохочет и лязгает, но это и к лучшему: не будет слышно, насколько я взволнован.
Я листаю список контактов, останавливаюсь на букве «Т» и нажимаю клавишу вызова: мама Алины наверняка уже успела надумать лишнего.
Впрочем, до истинных причин ей еще догадываться и догадываться.
– Алло! – радостно кричу я в трубку. – Татьяна Михайловна, я уже еду! И я, кажется, сломал домашний телефон.
Татьяна Михайловна заливисто смеется в ответ и говорит что-то про разбитую посуду, но я плохо слышу.
– Буду минут через сорок! – кричу я, и, обнаружив, что трамвай прибыл на остановку, понижаю голос. – Нужно что-нибудь взять?
– Я через полчаса, родной! Ничего не бери, мне уже лекцию прочитали: никаких шариков, апельсинов, игрушек, и, не дай Бог, цветов!
– И не оглядываться, – бормочу я. Двери закрываются, трамвай продолжает движение.
Выхожу на конечной; мне предстоит пересадка. На секунду замираю, будто запинаюсь, у павильона с цветами. Надо же, и не думал, что это условие будет для меня таким трудным, так неразрывно связано в нашем сознании любое торжественное событие с цветами.
Успокойся, говорю я себе. Еще успеешь. Ей вообще, наверное, не до тебя будет, после года в коме-то. Надейся, чтобы узнала.
Мерзкий холодок змеей пробирается между лопатками, и я передергиваюсь. Тоже мне, успокоился.
Нет, лучше вообще не думай.
Трясусь в маршрутке, разве что ногти не грызу.
Захожу в больницу. Татьяна Михайловна – святая женщина! – ожидает меня в холле.
Мы, конечно же, обнимаемся.
– Петенька, – шепчет она заговорщически, – к ней пускают только в одиночку и не больше, чем на десять минут в день. Я договорилась, можно каждому по пять минут.
Мы облекаемся в бахилы и шуршащие полипропиленовые халаты, проходим по маршруту, который за последний год стал знаком мне не хуже, чем путь домой.
У порога Татьяна останавливается и пропускает меня вперед.
Я отшатываюсь едва ли не как черт от ладана, возмущенно мотаю головой:
– Вы что! Я за Вами.
Татьяна, видимо, волнуется не меньше моего, но решается и входит в палату.
Я же остаюсь один со своим страхом.
Моя правая нога тут же начинает выбивать чечетку; я не знаю, куда деть руки, я тру переносицу, судорожно вдыхаю, прикрываю рот, едва не кусаю указательный палец; ходил бы от края до края коридора, да это уж совсем неловко.
Больше всего я боюсь не того, что она забудет меня.
Больше всего я боюсь, что я её разлюбил.
Пять минут тянутся как вечность.
Татьяна Михайловна наконец выходит, конечно же, зарёванная, но совершенно счастливая.
Я иду к Алине.
Ноги добираются до её койки сами, я в этом словно бы не участвую, только смотрю во все глаза. Видеть её без аппарата искусственной вентиляции непривычно, одним звуком тяжелой болезни около неё стало меньше, хотя кардиомонитор по-прежнему пищит в ритме пульса.
Алина полулежит на кровати – спинка ложа немного приподнята – худая, бледная, едва не просвечивается, смотреть больно. Но нет этих чертовых бинтиков от уха до уха, нет этой трубочки в уголке рта, которую они придерживали, нет ощущения, что она держится на этом свете одним чудом.
А самое главное – глаза. Глаза открыты, и она смотрит на меня.
Я сажусь – чересчур поспешно, возможно, но пока еще могу сделать это по своей воле, а не упасть, – на стул возле койки, беру её исхудавшую руку, прижимаюсь сначала лбом, крепко зажмурившись, а потом касаюсь губами и аккуратно возвращаю на место. Даже пугаюсь немного – а вдруг больно сделал? Но не отпускаю, держусь за неё, как очень робкий утопающий.