– Граф де Шиври, клянусь вам, что граф Гуго де Монтестрюк умрет от моей руки, или я сам расстанусь с жизнью.
– Аминь, – отвечал Цезарь.
XXV
Куда ведут мечты
Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней, в присутствии графа де Шиври, объяснение по поводу знаменитой записки, которая привела его окольными путями из улицы дез-Арси в павильон Олимпии через отель принцессы Мамиани. Он не сомневался в том, что она не нарушит назначенного ею самой срока и кроме того смотрел на нее, как на такую крепость, которою искусный полководец может питать надежду завладеть тогда только, когда совсем окончит все свои подступы. однако ж он не хотел уехать из Парижа, не простившись с нею; поэтому он отправился в тот же день в отель Авранш.
Увидев его, Орфиза слегка вскрикнула от удивления, впрочем немного притворного.
– Вы застаете меня за письмом к вам, – сказала она; – право, граф, я уже думала, что вы умерли.
– О! герцогиня, кое-что в этом роде могло бы в самом деле со мной случиться, но вот я жив и здоров…. и первая мысль моя – засвидетельствовать вам мое почтение.
– Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком однако же скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать – ведь вы едете, неправда-ли?
– Без сомнения, еду, герцогиня.
– При дворе только и речи, что о привязанности его к вам… Назначенный королем главнокомандующий говорит об вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.
– Граф де Колиньи преувеличивает….. Всё сделали его собственные заслуги. Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.
– Если сблизить его слова с вашими частыми визитами графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему…. Что же это за секрет у вас, граф, чтоб дойти так быстро до таких блестящих результатов?
– Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.
– О каком девизе?
– Per fas et nefas.
Горькая улыбка сжала губы Орфизы.
– Желаю, – сказала она, – чтоб этот девиз был вам так же благоприятен и в Венгрии, как был во Франции.
– Я надеюсь. Если я еду так далеко, то именно затем, чтоб поскорей заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги… Я хочу дойти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь… Цель эту вы знаете, герцогиня.
– Я помню, кажется, в самом деле, эту историю, которую вы мне рассказывали. Неправда ли, речь шла о Золотом Руне? Разве все еще на завладение этим Руном направлены ваши усилия?
– Да, герцогиня.
– Это меня удивляет!
– Отчего же?
– Да оттого, что, судя по наружности, можно было подумать совершенно противное…
– Наружность ничего не значит…. поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.
Улыбка Орфизы потеряла часть своей горечи…
– Желаю вам успеха, когда так! – сказала она.
Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно.
– Олимпия Манчини – это уже много; еще одна – и будет слишком!
Он хотел отвечать; она его перебила и спросила с улыбкой:
– Так вы пришли со мной проститься?
– Нет, не проститься, – возразил Гуго гордо; – это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть; но есть другое слово, которым полно мое сердце, расставаясь с вами: до свиданья!
– Ну, вот это – другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! Прощайте – слово уныния, до свиданья крик надежды! До свиданья же, граф!
Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновенье. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. При таком свете все становилось возможным! Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон, или станет преследовать своей ненавистью? Не была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?
Гуго не слышал земли под ногами, возвращаясь в отель Колиньи, где все было шум, суета и движенье с утра до вечера, и это продолжалось уже несколько дней. Двор отеля был постоянно наполнен верховыми, скачущими с приказаниями, дворянами, просящими разрешения связать судьбу свою с судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походного хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами без места, добивающимися службы, молодыми людьми, которым родители хотят составить военную карьеру.
Этот шум и беспрерывная беготня людей всякого сорта нравились Коклико, который готов бы был считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной обильною провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если б только Гуго решился сидеть смирно дома по вечерам.
Он жаловался Кадуру, который удостаивал иногда нарушать молчание и отвечать своими изречениями.
– Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потому что он лев; газель может спать, потому что она газель.
Араб сделал себе из отеля Колиньи свой дом, свою палатку. Он никуда не выходил и проводил часы, или мечтая в саду, или давая уроки фехтования Угренку, или пробуя лошадей, приводимых барышниками на продажу. Тут только, в этом последнем случае, сын степей отдавался весь свой врожденной страсти и дикой энергии; поездив, он опять впадал в молчаливое равнодушие.
В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, он улыбнулся и показал свои блестящие зубы.
– Скакать! отлично! – сказал он.
И пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для двоих товарищей лучших лошадей, каких чутье указало ему в числе прочих.
С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными заботами.
– На войне, – сказал он Коклико, который удивлялся его затее, – чего стоит конь, того же стоит и всадник.
Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.
– Сегодня, что ли? – крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.
– Седлайте коней… едем! – весело отвечал Гуго.
– Наконец-то! Я никогда не видал других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.
Говоря это и между тем как Кадур осматривал, все ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Гуго и спросил:
– Узнаете этого мальчика?
Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими и блестящими глазенками.
– Э! да это наш друг из Маломускусной улицы! – вскричал он, погладив рукой по кудрявой головке.
– Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, то я думал, не позволите ли вы мне взять его с собой?
– Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.
Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.
– Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, – сказал Коклико; – пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватит и на четвертого.
– Да и лошадей четыре уже готово, – проворчал Кадур.
В тот самый час, как Гуго садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении взад и вперед у себя по комнате.
– Это вовсе не простой воздыхатель – этот граф де Шаржполь, – говорила она себе: – ничто его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом… Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели – это история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчаньем, – очень странная история…. зачем стану я обманывать сама себя?… Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда…. С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой на который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово, что даже об нем и не поминает! Каков он сам, такою он считает и меня, и он прав. Ведь я сравнила себя как-то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже…. ведь это было почти обязательство с моей стороны! а нельзя сказать однако, чтоб он этим хвастал. Он думал и думает еще теперь, как бы заставить меня сдержать слово одними только благородными опасностями, на которые он пускается…. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчёт. Если б у меня не было герцогской короны в приданое, была ли б у него такая же страсть? А глаза того ясно говорят мне, что если б я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.
Орфиза продолжала ходить взад и вперед, мечтала, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол – и перед ней все стоял, как живой, образ Гуго де Монтестрюка.
– Я помню, как бы это было вчера, как смело он бросился ко мне там в лесу, на охоте: ясно, что я ему обязана жизнью…. Всякий на его месте, видя меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они говорили так, и граф де Шиври первый; но…. не знаю… другой имел ли бы столько присутствия духа и столько ловкости? Странней всего – его ответ мне, когда я спросила его, зачем он остановил Пенелопу ударом шпаги – где у меня была голова, когда я так странно его поблагодарила? а он не потерялся – преимущество остаюсь за ним… А через несколько минут, как он показал графу де Шиври, что он ни перед чем не отступит! – смирение графа де Шиври в этом случае, его любезность к сопернику – меня не много удивила тогда – да и теперь удивляет, как я об этом подумаю… Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости… И вдруг перед явно и открыто высказанным соперничеством он вдруг становится каким-то нежным поклонником, он, Цезарь, выходивший на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Каким чудом появилась вдруг эта кротость? зачем? теперь сколько времени пройдет, пока я не увижу Монтестрюка! целые месяцы – наверное, год – может быть. Германия, Вена, Венгрия – как это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьеня ничего и нет… А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слыхала с тех пор, как училась еще географии в монастыре!.. Должно быть, очень странно, очень смешно в такой стороне, где не говорят по-французски!.. Как же там говорят? Я люблю вас?… Мужчины в этих далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они?… есть ли там Олимпии, как в Париже?… О! эта Олимпия! я терпеть её не могу!.. А если еще кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же неприятные уловки, чтоб заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?
Она топнула ножкой с досады и продолжала:
– Да, надо признаться, мужчины очень счастливы… Они одни имеют право делать всякие глупости… Хотят ехать – едут, хотят оставаться – остаются!.. но зачем же мы оставляем за ними это преимущество? Кто мешает нам делать то же?… Если б мне захотелось однако же взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Разве я не могу делать, что хочу? Разве есть кто-нибудь на свете, кто имел бы право сказать мне: я не хочу!.. граф де Шиври? Вот славно! разве это до него касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де ла Вальер!.. следовательно, если б мне пришла фантазия путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения?… Разумеется, нет! А если так, то почему же и не уехать, в самом деле?
Она захлопала руками и вдруг вскричала веселым голосом:
– Решено!.. еду!
Тотчас же она пошла в комнату маркизы де Юрсель и, ласкаясь и целуя ее, объявила:
– Милая тетушка, мне сильно хочется уехать из Парижа теперь же… Неправда-ли, вы меня настолько любите, что не откажите?
Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и отвечала:
– Правда! теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются… Вы кстати не приглашены на первую поездку в Фонтенбло… Я не вижу в самом деле, почему бы и не исполнить вашего желания?
Орфиза живо, раза два три, поцеловала маркизу и продолжала:
– В таком случае, если угодно, чтоб не терять времени, уедем завтра.
– Пожалуй, завтра.
Орфизав самом деле не потеряла ни одной минуты; на карету привязали чемоданы и сундуки; она назначила распорядителем путешествия доверенного слугу, Криктена, служившего у ней с самого её детства; взяла двух лакеев, на храбрость и преданность которых могла совершенно положиться, и такую же верную, преданную горничную, и на следующий же день четыре сильных лошади повезли галопом карету с племянницей и теткой.
Через несколько часов, маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы, в окрестностях Блуа. Она заметила это племяннице.
– Ничего! – отвечала Орфиза: – ведь вы знаете, что все дороги ведут в Рим!
После первого ночлега, удивление маркизы удвоилось при виде полей и деревень, по которым она никогда в жизни не проезжала: ясно, что совсем не виды орлеанской провинции были у ней перед глазами.
– Уверены ли вы, Орфиза, что ваши люди не сбились с дороги? – спросила она.
– Они-то? я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка. Мы всё-таки приедем… вот спросите хоть у Криктена…
Когда спросили у Криктена, он отвечал важно:
– Да, маркиза, мы всё-таки приедем.
Таким образом они миновали уже Mo и Эперне и ехали по пыльным дорогам Шампани, как вдруг, раз утром, из пойманного маркизой на лету ответа ямщика она узнала, что они только что выехали из Шалона.
– Боже милосердый! – вскричала она. – Эти разбойники нас увозят, Бог знает, куда! надо позвать на помощь!
– Не нужно, тетушка: полиция тут ровно ни причем.
– Разве ты не слышала? Вот тот город, откуда мы выехали, – это не Этамп, а Шалон.
– Знаю.
– Ты видишь сама, что они хотят нас похитить… Надо кричать!
– Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.
– Кому?
– Мне.
– Но куда же мы едем?
– В Вену.
– В Вену, в австрийскую Вену?
– Да, тетушка.
Маркиза просто обомлела на подушках кареты. Так близко от турок! Было отчего испугаться особенно женщине! И что за странная мысль пришла Орфизе подвергать их обеих такой опасности? Об этих турках рассказывают, Бог знает, какие вещи… Они не имеют никакого почтения к знатным особам. Если только кто-нибудь из них коснется до неё рукой, она умрет от стыда и отчаяния!.. Но когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.
Оставим теперь маркизу с племянницей продолжать путь к Рейну и Дунаю и вернемся назад в Париж, где обязанности по званию и расчёты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.
Если бы Гуго носился поменьше в облаках, когда возвращался в восторге из отеля Авранш в отель Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит по пятам какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду.
Этот шпион, хитрый как обезьяна и лукавый как лисица, был преданным слугой графини де Суассон и особенно любил разные таинственные поручения. Он был домашним человеком в испанской инквизиции, секретарем одного кардинала в Риме, агентом светлейшей венецианской республике, наемным убийцей в Неаполе, лакеем в Брюсселе, морским разбойников, а в последнее время – сторожем в генуэзском арсенале, где чуть не занял места своих подчиненных. Карпилло очень нравилась служба у графини.
Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед какими недоумениями совести, ни перед какими преградами. Брискетта не ошибалась: то, что гордая обер-гофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Предупрежденная, еще при начале своей связи с Монтестрюком, о любви его к герцогине д'Авранш, она сначала взглянула на это открытие, как на неожиданный случай развлечься немного от постоянных интриг и происков, обременявших жизнь её. Размышление пришло уже после разрыва, под влиянием раздражения и она принялась разбирать все, до последней тонкости, все признаки, все вероятности, собирать в памяти малейшие поступки и слова, подвергать их подробнейшему анализу, подобно тому, как алхимик разлагает в своем тигле какое-нибудь вещество, чтоб добраться до его составных элементов.
Целым рядом выводов она пришла к вопросу, не была ли она просто игрушкой интриги, имевшей целью – начальство над венгерской экспедицией, а средством – волокитство графа де Шаржполя? Но если последний не был ослеплен видением будущего, которое могло ему доставить милость такой высокопоставленной женщины, как графиня де Суассон, то, значит, у него в сердце было такое честолюбие, которого ничто не могло преодолеть.
Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго и имя графини де Монлюсон, как мы видели попало ей на уста почти случайно. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку ревности в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить как тень за Монтестрюком.
Много уже значило знать, что он делает, но не менее необходимо было знать и что он думает. Вдруг ей пришла на намять принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна, как с соотечественницей. Раз вечером, в Лувре, она поймала на её лице выражение такого волнения, что вовсе не трудно было догадаться об его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что она очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д'Авранш.
Зазвать принцессу к себе было не трудно; при первом же случае, Олимпия ее задержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтоб добиться её доверия. Овладевшее Леонорой серьезное чувство, поразившее ее как удар молнии, предрасположило ее к изменам, не потому, чтоб ей хотелось говорить о своей любви, но она просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, – тот не узнал бы её.
Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы де Монлюсон и между прочим странную сделку, устроенную там хозяйкой. Она еще обстоятельней расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотым Руном, одним словом, была – Орфиза де Монлюсон, герцогиня д'Авранш.
– Хорошо же! – сказала она себе; – а я, значит, была для него только орудием! Ну, когда так, то орудие это станет железным, чтоб разбить их всех до одного!
XXVI
Буря в сердце
Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым так скоро последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамиани была приглашена графиней де Суассон и застала ее сидящею перед столом. На столе, между цветами и лентами, стояло два металлических флакона в роде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашах были золотые и серебряные булавки, похожие на те, что итальянки закалывают себе в волосы. Олимпия смотрела мрачно и сердито.
Она играла, казалось, этими булавками, не вставая при входе Леоноры; она сделала ей знак сесть рядом и продолжала опускать дрожащей от злобы рукою одну булавку за другой в флаконы. Они выходили оттуда, покрытые какою-то густою сверкающей жидкостью, как будто жидким огнем.
– Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? – спросила принцесса, протягивая руку, чтоб взять одну из булавок, сверкавших в хрустальной чаше.
Графиня схватила ее за руку и сказала:
– Эти булавки убивают… берегитесь!
– Что это за шутка? – продолжала принцесса, пораженная однако же свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.
– Хотите доказательств? – вскричала последняя. – Это будет и коротко, и нетрудно; будет стоить только жизни вот этому попугаю.
И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком, болтавшегося на насесте.
Потом, улыбаясь и взяв в одну руку из чаши конфетку, а в другую – золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Между тем как он брал лапой конфетку и подносил ее в рот, Олимпия нежно гладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом спрятанной в руке булавки.
– Вот посмотрите теперь, что будет! – сказала она Леоноре.
Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфету и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он весь вздрогнул, ступил один шаг, раскрыл крылья, упал и не двинулся.
– Посмотрите, – продолжала Олимпия, толкая бедного попугая к принцессе: – он мертв!
Леонора подняла теплое еще тельце; голова и лапки висели без движения.
– Ах! это ужасно! – воскликнула она.
– Совсем нет – это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти хорошенькие булавки? они разом и украшение, и оружие. Ничто не может изменить тонкого яда, прилипшего к их острию, ни время, ни сырость: он всегда верен и всегда надежен.
Принцесса взяла булавки и смотрела на них с любопытством и со страхом.
– Не все смертельны, как та, которую я сейчас пробовала над попугаем, – прибавила графиня де Суассон. – Золотые убивают, а серебряные только усыпляют. Одни поражают верней шпаги и не оставляя следа; другие производят летаргический сон, от которого ничто не может разбудить, ни движенье, ни шум: жизнь будто приостановлена на долгие часы.
Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой:
– Не хотите ли этих булавок?
– Я? зачем?
– Кто знает?… Мало ли что может случиться?… Может быть, когда-нибудь они вам и пригодятся. Вот они; возьмите! у какой женщины не бывает проклятых часов, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!
– Вы, может быть и правы…. Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?
– Берите хоть четыре, если хотите.
Она подвинула хрустальные чаши к принцессе, которая скоро выбрала одну булавку золотую и одну серебряную и воткнула их себе в волосы.
– Благодарствуйте, – сказала она.
Между тем как она отодвинула от себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарок, Олимпия стучала ногтями дрожащих пальцев по столу.
– Послушайте! – сказала она, – сейчас я смотрела на эти булавки с каким-то жадным желаньем – испытать на себе их адскую силу.
– Вы?
– Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленною, поверите ли? Когда я вспомнила о тайне этого яда, сохраняемой в нашем семействе столько лет…. черные мысли пришли мне в голову… Потом другие мысли прогнали их, менее отчаянные, быть-может, но наверное более злые!
Желчная улыбка сжала ей губы.
– Знаете ли вы, что такое ревность? – продолжала она.
– Да, кажется, знаю, – отвечала принцесса, между тем как молния сверкнула в её глазах. – Когда она меня мучит, это просто огнем жжет! В груди больно, сердце горит. Приходит ненависть – и терзает как железный зуб… У меня нет тогда другой мысли… другого желанья… другой потребности, – как отмстить за себя!..
Принцесса дрожала от её голоса. По лицу Олимпии, отражающему самую беспощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видела на сквозь всю её душу до самой глубины и ей стало страшно.
Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись к Леоноре, которая сидела безмолвная, продолжала:
– Вы хорошо сделали, что приехали – мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину – бедную родину, которую я покинула для этой проклятой Франции!..
– Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда?.. Я не думала, чтобы которая-нибудь из племянниц кардинала Мазарини могла пожалеть, что переменила отечество…
– Сестры мои – может быть… но я! Да притом же, что за дело, что у нас есть, когда нет того, чего хочется!
Она сделала несколько, неверных шагов по комнате. Брискетта, на которую никто не обращал внимания; ходила взад и вперед, по-видимому, равнодушная, занимая чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.
– Я попала на дурную полосу, – продолжала Олимпия. – Ничто мне не удается… Вот эта ла-Вальер: она, должно быть, околдовала короля… Ничего не придумаю против её соблазнов.
– Неужели вы не можете простить ей её счастья?
– А я разве счастлива?
Принцесса взглянула на графиню с удивлением.
– Ах! я знаю, что вы мне хотите сказать… у меня есть молодость, богатство, влияние, имя, завидное положение в обществе… а прочее? А бывают иногда такие часы, когда для женщины это прочее все!
– Не понимаю.
– Разве вы не знаете, что случилось?.. Он уехал!
– Кто?
– Граф де Монтестрюк.
– Ну, что же такое?
Графиня де Суассон пожала плечами.
– Вы бываете при дворе и спрашиваете: ну, что же такое? Не хотите ли вы уверить меня, что вам ничего не говорили, или что вы сами ничего не отгадали?
– Так это правда? вы его любите? – вскричала принцесса.
– Я не знаю, люблю ли я его, но вот здесь у меня болит живая рана, когда подумаю, что ничто не могло удержать его… Да, я просила, я грозила, и этот провинциальный дворянчик, которому я, Олимпия Манчини, отдала все, уезжает!.. Но я не позволю поступать с собой, как с мещанкой, которую возьмут и потом бросят… нет!.. Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю!.. Вы поймёте это: у вас течет итальянская кровь в жилах…
– О, да! – отвечала принцесса глухим голосом.
– И как будто этого еще мало, что он пренебрег мною, – он весь предан другой женщине, с которой почти помолвлен…
– Знаю! знаю!
Вдруг она изменилась в лице, положила холодную руку на руку Олимпии и спросила:
– Неужели я поняла? Этот яд, эти булавки, неужели это всё для Гуго?..
– А! и вы тоже называете его Гуго?.. Да, признаюсь, одну минуту… Если он умрёт, где же будет мщение?.. у него едва будет время узнать, какая рука поразила его… он и страдать-то не будет… Нет! нет! он должен жить!
– Так для той, может быть?..
– Для той, кого он любит?.. Для Орфизы де Монлюсон?.. Это было бы лучше… поразить его в его любви… вырвать ее у него… сложить эту любовь в могилу!.. Но нет! и этого еще мало… Он станет оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красе… Мне хочется другого… Мне хочется такого мщения, которым я могла бы наслаждаться, сколько хочу… чтоб оно было медленное, продолжительное… чтоб оно текло капля по капле, чтоб оно просыпалось с зарей, но не засыпало бы ночью…. чтоб оно было ежечасное, ежеминутное, и все живей, все злей, все глубже!.. Вы, видно, не умеете ненавидеть?.. Вот увидите!
– Что же такое?
– А! если я не могу потрясти влияние фаворитки на ум короля и заставить ее вытерпеть то же, что я сама вытерпела… то я сумею, по крайней мере, наказать соперницу… и я жду теперь именно кого-то, кто мне поможет!
Она позвонила.
– Отчего это графа де Шиври нет до сих пор? В этот час он бывает обыкновенно в Лувре… – сказала она вошедшему лакею. – Видели ли его? Что он отвечал?
– Граф де Шиври прочёл принесенное мной письмо и сказал, что скоро приедет к графине, – отвечал лакей.
Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась к ней.
– Останьтесь, ради Бога!.. я ничего не могу, а вы?
Пораженная и тронутая умоляющим голосом Брискетты, принцесса села опять.
– Я вам не мешаю? – спросила она у графини.
Но Олимпия не отвечала ни слова, а провела платком по сухим губам.
– Орфиза де Монлюсон будет герцогиней! Она богата – она красавица!.. он любит ее… и я увижу их вместе, счастливых, женатых, у меня на глазах?… Ни за что!.. Разве я не права, скажите?
Она взяла руки Леоноры и сжимала их в порыве ненависти и отчаяния; потом отошла от неё и принялась ходить по комнате.
– И еще приедет ли этот граф де Шиври? А между тем дело касается его не меньше, чем меня!
В эту минуту доложили о графе; он вошел гордо, высоко подняв голову.
– Наконец!.. – вскричала графиня.
– Вот слово, которое навлекло бы мне много врагов, если б его услышали придворные, – сказал граф, целуя руку Олимпии.
– Теперь не до мадригалов, граф; если я послала вас звать, то больше для вашей же пользы, чем для себя. Имеете ли вы известия о графине де Монлюсон, вашей кузине, которую вы хотели бы сделать вашей женой, как мне говорили?
– Она уехала недавно в свой замок.
– А! вы так думаете? Ну, так знайте же, граф, что она скачет по дороге в Вену.
– Она – в Вену!
– А разве граф де Монтестрюк не туда же едет?
– А! – произнес Цезарь, бледнея.
– Графиня де Монлюсон приедет туда в одно время с ним… Теперь, если вам нравится, что они вернутся женихом и невестой… то мне-то что до этого? Это ваше дело…. но если б я была мужчиной и если б другой мужчина вздумал занять мое место…. я бы не стала разбирать оружия, а поразила б его, чем попало!
Глаза Цезаря стали страшны.
– Одно преданное мне лицо, имеющее свои причины не терять их обоих из виду, следит как тень за графом де Монтестрюком, – сказал он.
– Хорошо! но довольно ли этого? Его надо поразить прямо в сердце…. он любит графиню де Монлюсон и надо мстить!
Огненный взор Цезаря впился в глаза Олимпии.
– Германия не заперта для вас, сколько я знаю? – продолжала она, – дороги открыты для всякого…. Скачите за ней в погоню, загоните сотню лошадей, если нужно, подкупите сотню лакеев, проберитесь ночью в гостиницу, где она остановилась; ну, а дальше… вы сами понимаете? Устройте так, чтоб ехать с ней день, два, три дня, по доброй воле или насильно, и вы будете очень неловки, если, по возвращении домой, она сама не попросит променять имя Монлюсон на де Шиври. А когда вы станете герцогом д'Авранш… она простит вам, поверьте!
Брискетта, слушавшая внимательно, подошла потихоньку к принцессе Мамиани и, сложив руки, шепнула ей:
– Слышите, принцесса, слышите?
– Но уже нечего терять время на танцы в будущем балете при дворе! – продолжала Олимпия. – Такие дела, когда их начинают, надо вести быстро.
– Я еду сегодня вечером, графиня, – сказал Цезарь.
– И не возвращайтесь назад, пока не достигнете цели, герцог, – вскричала Олимпия с ударением на последнем слове. – Докажите этой гордой графине де Монлюсон, что её дерзкий девиз – per fas et nefas – годится для всякого!