XX
Старое знакомство
Невозможно было однако же, чтобы, при всем упоении молодости к страсти, граф де Монтестрюк и принцесса Мамиани не одумались сами с появлением дневного света.
Гуго не мог надеяться, чтобы его присутствие оставалось у принцессы долго неоткрытым. Леонора ручалась, правда, за молчанье Хлои, обеспеченное вдвойне – интересом и преданностью; но оставаться долее значило компрометировать ее даром, не спасая самого себя. Ничего не делать, скрываться – это значит почти признать себя виновным; но его больше всего заботило положение самой принцессы, так великодушно предложившей ему приют у себя в отеле.
Леонора видела отражение всех этих мыслей на его лице, как видна бывает тень облака на прозрачном озере.
– Вы опять думаете меня покинуть, не правда ли? сказала она.
– Да, правда. Прежде всего, вас самих я не имею права вмешивать в такое дело, в котором я смутно чувствую что-то недоброе. Я слишком вам обязан со вчерашнего дня и мне просто невыносима мысль, что вам может встретиться какая-нибудь неприятность из-за меня… Потом мои два служителя, всегда готовые рисковать жизнью для моей защиты… я потерял их совсем из виду; где они теперь? Один из них особенно, которого я знаю с детства, – почти друг мне…
– Знаю… но выйти и быть схваченным через десять шагов – разве этим можно принести им какую-нибудь пользу? Я смотрела на рассвете: те же люди караулят на тех же самих местах…
– Я так и думал… но опять и еще раз, речь идет о вас….
– А чего же мне бояться, если вам не грозит здесь никакая опасность?…
Принцессу прервал легкий шум: Хлоя постучалась в дверь и вошла.
– Там внизу, – сказала она, – какой-то человек в лохмотьях так настоятельно требует, чтоб его допустили к принцессе, что швейцар позвал меня… Я видела этого человека; он клянется, что вы будете рады его видеть… Я смотрела пристально ему в глаза…
– Я такой болван, – сказал он мне, – что не умею хорошо объяснить; но мне сдается, что ваши госпожа поймет меня…
– Как он сказал?… Чёрт возьми! да это Коклико! – вскричал Гуго. – Позвольте войти ему сюда.
Принцесса сделала знак и почти тотчас же вошел тот самый тряпичник, которого она видела спящим на улице у столбика. Он бросил свой крючок и подбежал прямо к Гуго.
– А! жив и здоров! ну, я доволен! – вскричал он.
Он оглянулся кругом и потом продолжал, улыбаясь.
– Клетка-то славная и красивая, но век в ней высидеть нельзя и пора подумать, как бы из неё выйти.
– Слышите? – сказал Гуго, обращаясь к принцессе.
– Но, ведь там же есть люди, которые вас караулят!.. – вскричала она, – и если б вы даже дали им смелый отпор, то прибегут другие и схватят вас!
– Потому то именно и нечего тут прибегать к смелости, – сказал Коклико своим спокойным, как всегда, голосом: – теперь нам её вовсе не нужно; довольно с нас будет и хитрости.
Хлоя, слушавшая до сих пор, хотела было уйти.
– Нет! нет! – сказал Коклико, удерживая ее за руку; – вы, кажется мне, особа разумная; следовательно, будете нелишнею на предстоящем совещании.
Хлоя спрятала руки в карманы, скорчила самую скромную рожицу и стала за принцессой, поглядывая искоса на Гуго.
– Сам дьявол сидит в мошенниках, которые вас преследуют, – продолжал Коклико. – Тут кроется какое-то гнусное злодейство. Перед тряпичником с плетушкой они не очень-то стесняются; кусая корку хлеба с куском сыру, я разговорился с одним из тех, что мы так славно поколотили там, на улице дез-Арси. Он рассказал мне, что их начальник, какой-то Лоредан, слывет сыном…
– Капитана д'Арпольера, – прервала принцесса.
– А! вы это знаете! Это вещь такая важная, что нам нельзя ждать ни малейшей пощады с этой стороны… Кажется, этого Лоредана подняли на мостовой в каком-то городе, отданном на разграбление после того, как его взяли приступом. Бриктайль, в первый и в последний раз в жизни, без сомнения, – сделал доброе дело: он взял бедного мальчугана, кричавшего на пороге горящего дома, положил его к себе на седло и увез. Ребенок, каким-то чудом, остался жив, научился военному делу и стал, не знаю как, поручиком в дозоре, где его считают малым надежным.
– Да, надежным и даже чем-то получше, – сказал Гуго.
– Вас не удивит, конечно, если я прибавлю, что для разбойника, которому он обязан дневным светом и своей шпагой, он готов на всякие муки. Я все это выпытал, потому что всегда полезно знать, с кем имеешь дело, особенно между врагами.
– А какое же будет заключение? – спросил Гуго.
– Заключение, граф, такое: нам нельзя рассчитывать ни на подкуп, ни на открытую силу. Лоредан отлично принял свои меры: отель окружен со всех сторон.
– Я была уверена! – сказала принцесса.
– Сокрушаться особенно тут нечего. Сколько рыбы проходит через сети! И я надеюсь доказать это.
– Каким образом? – спросила она с живостью. – Если вам удастся, г. Коклико, то я знаю кое-кого, кто вам будет за это очень, очень благодарен.
– Э! хоть я и болван, а все-таки иногда могу кое-что придумать! и тут-то именно вот это самая барышня нам и поможет.
Хлоя поклонилась и подошла поближе.
– Есть тут еще кто-нибудь, кроме барышни, на кого можно бы положиться? – спросил Коклико.
Принцесса и Хлоя переглянулись.
– Есть Паскалино, – сказала Хлоя, немного покраснев; – я его знаю и могу поручиться, что он сделает все, что хотите из любви к принцессе, если я его попрошу.
– Попросите, барышня, и пусть он не слишком удивляется, если увидит незнакомого товарища, который понесет с ним принцессу в портшезе.
– А! мне, значит, нужно выехать? – спросила принцесса.
– Да, принцесса, среди дня, около полудня, потрудитесь сделать прогулку в портшезе; вдвоем с Паскалино вас будет иметь честь понести граф де Монтестрюк, мой господин.
– Э! Э! – сказал Гуго. – А ты сам?
– Раз все видели, что сюда вошел тряпичник, надо, чтоб он и вышел на глазах у всех. Принцесса позволит положить ваше платье к ней в портшез, под юбки… а барышня, ручающаяся ему за преданность доброго Паскалино, сумеет добыть нам еще и ливрею для графа.
– По милости принцессы, у Паскалино две ливреи вполне чистых, и он охотно отдаст ту, которая получше, в распоряжение графа де Монтестрюка, если я его попрошу; они одного роста, я вчера чуть не ошиблась.
– Значит платье у нас есть, так как барышня сейчас же пойдет попросить его у хозяина, который, наверное не откажет, в чем ручаются её хорошенькие глазки, и она принесет нам его тотчас же. Переодеться можно в одну минуту, где-нибудь в темном кабинете, и если только я не вернусь сюда, то при первом ударе полудня можно и в путь!
– И куда мы пойдем?… спросил Гуго.
– В такое место, где принцесса сможет остановить вас без всякой опасности; например, в баню или куда-нибудь, где на хозяина можно вполне положиться.
– На Прачечной улице есть лавка духов Бартолино: он земляк принцессы и многим ей обязан, – сказала Хлоя. – Я уверена, что он вам отопрет комнату за лавкою.
– Хлоя права, – сказала принцесса; – без неё я бы об этом и не вспомнила… я только и думаю, что об окружающих вас опасностях и совсем память потеряла!
– А я, – продолжал Коклико, – я пойду разведчиком, вперед… Кадур – совершенно как поднятый собаками заяц: всегда возвращается в свою нору. Поэтому я пойду бродить на Маломускусную улицу, где он наверное уже нас поджидает… вы понимаете, что если б его захватили или убили, то я бы узнал от бездельников, с которыми разговаривал. Как только соберу сведения, тотчас же побегу в лавку Бартолино, который имеет честь поставлять духи принцессе, и мы составим новый план компании… А пока барышня пусть походит здесь по соседству, будто с поручением от принцессы, и потом придет сказать нам, не случилось ли чего подозрительного… Если б я опять вошел в отель, раз отсюда вышедши, я мог бы возбудить подозрения… а их-то именно и не нужно в настоящую минуту.
Все так и сложилось, как устроил Коклико. Хлоя скоро вернулась с прогулки, не заметив ничего особенного; Паскалино, которому она шепнула словечко мимоходом, поспешил отдать ей самую новую из своих ливрей, и в одну минуту Гуго переоделся носильщиком портшеза, с ремнем на плечах. В назначенный час, принцесса вышла с большой церемонией из растворенных настежь дверей отеля, а швейцар отдал ей честь алебардой; Коклико со своим крючком пошел сбоку и процессия двинулась по улицам медленно, как следует людям, которым спешить некуда и которые идут прилично, сохраняя достоинство, по своим делам.
Отойдя от отеля и уверившись, что все идет хорошо, тряпичник прибавил незаметно шагу и направился на Маломускусную улицу, где надеялся встретить Кадура.
Когда он огибал Львиной улицы, он увидел мальчика, который первый рассказал им о бродящих у их дома подозрительных личностях. Забавляясь волчком, Угренок поглядывал во все стороны. Заметив это, Коклико призадумался.
– Э! наш маленький приятель, – сказал он, – не станет даром играть так волчком; кажется, надо его порасспросить.
Он подошел к нему в ту минуту, как мальчик вытягивал шею, чтоб заглянуть за угол улицы вдаль.
– Ах! как хорошо, что вы вздумали переодеться! – сказал Угренок, едва не вскрикнув от радости.
– Есть, значит, новое?
– Еще бы. Ваши неприятели стоят там на часах. Они не сходят с места от самого рассвета!
– А мой товарищ?
– Большой черномазый, что ворочает языком десять раз во рту, прежде чем заговорит? Он пришел… я успел его предупредить. Он задумал непременно войти домой…
– И вошел?
– Да, но через забор соседнего сада; перелез через три или четыре стены; а потом тем же путем опять ушел.
– Настоящая кошка, этот Кадур! А теперь?
– Он здесь близко в одном месте, которое я знаю… я могу провести вас к нему… Делайте только вид, что ищете крючком под стенами, и идите за мной издали. Куда я войду, войдите и вы тоже.
Угренок поднял свой волчок и принялся скакать впереди, как заяц по борозде. Коклико шел сзади, посвистывая. Два-три человека, одетых как рабочие, ходили взад и вперед. зевая перед дверьми, но зорко поглядывая во все глаза.
– Хорошо! я знаю, что это значит! – сказал себе Коклико.
Войдя в пустынный переулок, Угренок, прыгавший все время, не оглядываясь назад, толкнул дверь кабака, стекла которой были завешаны грязными кусками красной материи, и проворно юркнул туда. Коклико вошел за ним после и с первого же взгляда узнал Кадура, хотя он тоже был переодет. Араб сидел перед стаканом, до которого не касался вовсе, положив локоть на стол и опираясь головой на руку. Товарищ сел рядом на той же скамейке.
– Ну? – спросил он, осушая стакан, стоявший перед арабом. Кадур обернулся; ни один мускул на лице у него не дрогнул.
– Наконец! – сказал он в ответ.
– Говори скорей! – сказал Коклико; – нас ждет кто-то, кто сильно об тебе беспокоится, между тем как я беспокоюсь об нем.
– Тогда и говорить нечего; пойдем.
– Дьявол, а не человек! – сказал Коклико; – у него язык нарочно для того и есть, чтоб не говорить!
Кадур уже встал и, не отвечая, отворял дверь. Коклико увидел с удивлением, что он остановился перед ручной тележкой, которой он было и не заметил и которая стояла у стены кабака. Араб молча надел ремень себе на плечи, стал в оглобли и двинулся, везя тележку. Тележка была наполовину полна салату и прочей зелени. Рот его стянулся от беззвучного смеха.
– Одна и та же мысль! – сказал себе Коклико: – я – тряпичник, а он – огородник.
Коклико пошел вперед: Угренок бежал рядом с ним. В конце улицы мальчик замедлил шаг и, дернув его за полу, сказал:
– Послушайте, если б я смел, я спросил бы у вас обо одной вещи.
– Говори, мальчуган, я очень рад найти случай услужить тебе.
– Случай-то уже нашелся, – продолжал Угренок, наматывая веревочку вокруг волчка: – если я пригодился вам на что-нибудь, потрудитесь сказать вашему господину, что здесь есть бедный мальчик, который бы очень хотел отдаться ему на всю жизнь.
– Значит, ни отца, ни матери? – спросил Коклико, продолжая идти.
– Ни брата, ни сестры.
– Хорошо! я знаю кой-кого, кто был таким же, как и ты.
– Вы сами, может быть!
– Я сам, и потому-то именно об тебе и не забудут… положись на нас.
Через полчаса после этого короткого разговора, продолжая – один везти свою тележку, а другой – нести свою плетушку, не обменявшись ни словом, ни взглядом, Кадур и Коклико пришли к лавке духов Бартолино. Коклико вошел первым, а Кадур за ним, в узкий коридор, в глубине которого Хлоя, стоявшая на карауле, ввела их в темную комнатку, где Гуго и принцесса Мамиани сидели запершись.
– Вот и Кадур, – сказал Коклико; – если можете, вырвать у него рассказ о том, что он видел.
– Дом караулят, – отвечал араб; – но можно войти через окно, когда нельзя через двери. Я всё выбрал из шкафов. Платье, деньги, бумаги – все положил в тележку.
– А сверху морковь и репу, – проворчал Коклико, потирая руки; – почти такой же болван, как и я, этот бедняга Кадур!
– Значит, всё спасено? – спросил Гуго.
– Всё.
– Теперь надо решаться, – объявил Коклико, – дело ясное, что мы не можем вечно жить ни в лавке с духами, ни в отеле принцессы, не оставаться навсегда в этих фиглярских костюмах.
Принцесса смотрела на Гуго с тревогой. Настал час окончательного решения.
Вдруг Гуго ударил себя по лбу и спросил Кадура:
– Ты, должно быть, нашел между бумагами пакет, запечатанный пятью черными восковыми печатями?
– Разумеется.
– Пойди, принеси его.
Кадур вышел.
– Мне дозволено пустить в ход это письмо только в случае крайней необходимости, – продолжал Гуго, – или крайней опасности.
– Увы! опасность грозит каждую минуту! – сказала принцесса.
– Приходится, значит, прибегнуть к этому талисману, который мне дала мать моя, графиня де Шаржполь, в минуту разлуки. Кто знает? спасенье, быть может, там и заключается!
– Не сомневайтесь; в ваши лета разве можно считать всё потерянным?
Кадур вошел с пакетом в руке.
Монтестрюк взял в волнении этот пакет, напоминавший ему то счастливое, беззаботное время, от которого отделяло его теперь столько событий. Он поцеловал шелковую нитку, обвязанную вокруг конверта руками графини, и разорвал верхний конверт; на втором, тоже запечатанном черной восковой печатью, он прочел следующий адрес, написанный дорогим почерком: графу де Колиньи, от графини Луизы де Монтестрюк.
– Бедная, милая матушка! – прошептал он; – мне кажется, как будто вчера только она меня обнимала!
Он пересилил свое волненье и, подняв голову, продолжал:
– Ну! теперь я пойду к графу де Колиньи и у него попрошу помощи и покровительства. Только не в этом костюме хочу я явиться к нему: он должен помочь дворянину и я хочу говорить с ним, как дворянин.
– Ба! – сказал Коклико, – мы уже потеряли счет глупостям! Одной больше или одной меньше – право ничего не значит!
Кадур не сказал ни слова и вышел опять. Он достал из тележки полный наряд, лежавший под грудой капусты, и принес его графу, который в одну минуту переодел снова. На этот раз принцесса уже не могла участвовать в экспедиции. Она должна была наконец расстаться с тем, кому всем пожертвовала. Она встала, бледная, но твердая, и, протянув ему руку, сказала:
– Вы любили меня всего один день; полагайтесь на меня всегда.
Скоро затем, закутанный с ног до головы в длинный плащ, из-под которого видны были только каблуки его сапог, конец шпаги и перо на шляпе, Гуго дошел благополучно до отеля Колиньи, а за ним подошли Кадур – огородник и Коклико – тряпичник.
Лишь только он вошел в двери отеля, дворецкий остановил его: граф де Колиньи занят важными делами и никого не принимает.
– Потрудитесь доложить графу, что дело, по которому я пришел, не менее важно, – возразил Гуго гордо, – и что он будет сам раскаиваться, если меня не примет теперь же: дело идет о жизни человека.
– Как зовут вашу милость? – спросил дворецкий.
– Гриф де-Колиньи прочтет мое имя на бумаге, которую я должен ему вручить.
– Ваша милость не поверит ли мне эту бумагу?
– Нет! граф де-Колиньи один должен прочесть ее…. Ступайте.
Дворецкий уступил этому повелительному тому и, почти тотчас же вернувшись, сказал:
– Не угодно ли войти? граф вас ожидает.
Гуго застал графа де-Колиньи стоящим перед столом, заваленным картами, планами, в большой комнате, освещенной высокими окнами, выходящими в сад, залитый светом. У него был стройный стан; красивое лицо его поражало выражением смелости и упорства; ни утомительные походы, ни заботы честолюбия не оставили ни малейших следов на этом лице. Мужественный и ясный взор графа остановился на Гуго.
– Вы желали говорить со мной, и со мной одним? – спросил он.
– Так точно, граф.
– Вы, значит, думали, что принесенная вами бумага настолько важна, что, не зная меня и не желая себя назвать, вы сочли себя вправе настаивать, чтоб я вас принял немедленно?
– Вы сами увидите это сейчас, я же вовсе не знаю, что заключается в этих бумагах.
– А! – отвечал граф де-Колиньи с видом любопытства. Он протянул руку и Гуго подал ему пакет.
При первом взгляде на адрес, граф де-Колиньи вздрогнул, вовсе не стараясь скрыть этого движения.
– Графиня Луиза де-Монтестрюк!.. – вскричал он.
Он поднял глаза и взглянул на стоявшего перед ним незнакомца, как будто отыскивая в чертах его сходство с образом, воспоминание о котором сохранилось в глубине его сердца.
– Как вас зовут, ради Бога? – спросил он наконец.
– Гуго до-Монтестрюк, граф де-Шаржполь.
– Значит, сын ея!..
Граф де-Колиньи постоял с минуту в молчании перед сыном графа Гедеона, восстанавливая мысленно полустершиеся черты той, с кем он встретился в дни горячей молодости, и неопределенная фигура её, казалось, медленно выступала из далекого прошлого и рисовалась в воздухе, невидимая, но чувствуемая. Вдруг она предстала ему вся, такая, как была в час разлуки, когда он клялся ей, что возвратится. Дни, месяцы, годы прошли длинным рядом, другие заботы, другие мысли, другие печали, другая любовь увлекли его, и он уже не увидел больше те места, где любил и плакал как-то. Как полно было его тогда его сердце! как искренно он предлагал ей связать свою жизнь с её судьбой!
– Ах! жизнь! – прошептал он, – и как все проходит!..
Он подавил вздох и, подойдя к Гуго, который смотрел на него внимательно, продолжал, протянув ему руку:
– Граф! я еще не знаю, чего желает от меня графиня де-Монтестрюк, ваша матушка; но что бы это ни было, я готов для вас все сделать.
Он сломал черную печать и прочел внимательно несколько строк, писанных тою, кого он называл когда-то просто Луизой.
Глаза полководца, который видел так часто и так много льющейся крови, подернулись слезой и взволнованным голосом он произнес:
– Говорите, граф, что я могу для вас сделать?
XXI
Король – солнце
Гуго в нескольких словах рассказал графу де-Колиньи, в каком он находится положении: дуэль, засада, сражение, погоня, найденный приют в таком доме, где честь не позволяла ему оставаться; в какое затруднение поставлен он всеми этими приключениями и наконец какой помощи пришел он просить у графа, в минуту крайней опасности. Он рассказал всё с полной откровенностью и, увлеченный понемногу своей доверчивостью, передал всю жизнь свою с минуты отъезда из Тестеры. Его честная речь поразила графа де-Колиньи, который усадил его подле себя.
– Во всем этом, – сказал он, когда Гуго кончил свой рассказ, нет ничего, чего бы я сам не сделал, если б был на вашем месте, – может быть, не с таким счастьем, но наверное с такой же решительностью. В сущности, кого поразили вы вашей шпагой и кто из вас первый затеял ссору? Вас задел какой то бесприютный искатель приключений, один из тех бездельников, которые так и просятся на виселицу; ему давно следовало бы грести на королевских галерах. Вы положили его на мостовую ударом шпаги: что же может быть проще? Вот расставленная вам засада – другое дело, вовсе не такое уже простое… вы никого не подозреваете в этой низости?
– Никого. Разве вы не находите, что одна злоба самого Бриктайля может служить достаточным объяснением?
– Дуэли – пожалуй: осушают кружки, горячатся, дерутся – это встречается ежедневно, но засада, погоня, записка, приглашающая вас на свидание, где вы встречаете вместо ожидающей вас женщины отряд из ночного дозора, – вот тут вопрос усложняется! есть кто-нибудь, кому бы выгодно было погубить вас?
– Никого не знаю.
– Вы говорили мне о соперничестве между вами и графом де-Шиври.
– Да, но соперничество открытое, на виду у всех, так что оно не мешает ему оказывать мне самую искреннюю дружбу. Он был моим секундантом в этой дуэли.
– А кавалер де-Лудеак был секундантом у этого капитана д'Арпальера, в котором вы встретили вашего старого знакомого, Бриктайля? Ну, а ужин, за которым у вас вышла ссора с этим бездельником, ведь его затеяли граф де-Шиври с своим другом, не так-ли?
– Как! неужели вы можете предполагать?…
– Мой милый Гуго – позвольте мне называть вас так: я имею на это право по моим летам – вы не знаете еще придворных. Самый лучший из них глубокий дипломат и всегда облекается в мрак и темноту. Этот самый Шиври, рассыпающийся перед вами в уверениях дружбы, которые вы принимаете с полной доверчивостью, так свойственною вашей молодости, да ведь это – такой человек, который не отступит ни перед чем, чтоб только устранить препятствия, заграждающие ему путь! Он знатного рода, состояние у него большое, но, говорят, и много долгов, и он разумеется не прочь бы украсить свою голову герцогской короной. Ну, а та, которая может ему доставить ее, сама позволила вам добиваться её руки… я был бы очень удивлен, если б Шиври вас не ненавидел!
– Мне кто-то уже говорил то же самое.
– И этот кто-то был совершенно прав. А что касается до Лудеака, который живет под покровительством графа де-Шиври, то это – черная и низкая душа, в которой ни одна хорошая, добрая мысль не найдет ни малейшей щелки, куда бы ей можно было проскользнуть. У него нрав злой, происхождение темное, а в карманах – ничего. Это, как говорилось в старину, пленник графа де Шиври, а верный – состоящий у него на службе палач; притом же – ненасытимый в своих потребностях, упорный в мстительности, лукавый как судья, скрытный как исповедник, ловкий на все руки и храбрый, когда нужно… С такими двумя ищейками по вашему следу, держите ухо востро!
– Беда в том, что Провидение не на моей стороне…
– Ну, так я беру на себя кричать вам на каждом шагу, берегитесь! опасное место!
Граф де Колиньи отодвинул рукой развернутый на столе план, который он рассматривал, когда Гуго вошел к нему.
– Завтра, – сказал он, вставая, – мы пойдем с вами к королю.
– К королю? – вскричал Гуго.
– А почему же нет? Вы – довольно хорошего рода, чтоб иметь право быть на малом выходе… я сам повезу вас… бывают случаи в жизни, где лучше всего взять быка за рога. Ваше положение именно в этом роде.
Граф де Колиньи позвонил. Вошел лакей.
– Граф будет жить здесь; приготовьте ему комнаты.
– Вы позволите мне дать тоже приказание?
– Прошу вас.
Гуго обратился к ожидавшему лакею.
– Пойдите, пожалуйста, на подъезд; так есть человек с ручной тележкой и другой с плетушкой на спине. Одного зовут Кадур, а другого Коклико. Это мои друзья. Попросите их сюда.
Граф де Колиньи смотрел на него с удивлением, пока лакей уходил.
– Я не могу, объяснил Гуго, оставить на произвол розыскам Лоредана и его дозора двух моих слуг, которые всегда готовы рисковать для меня жизнью.
Через минуту, Гуго представил графу де Колиньи Кадура и Коклико. Оба прибрали уже в конюшни графа тележку и плетушку.
– Нельзя знать, что случится, и очень может быть, что они нам еще понадобятся, – говорил глубокомысленно Коклико.
Граф де Колиньи пользовался милостями Людовика XIV, который не забыл, как открыто наследник великого адмирала отделился, в смутное время Фронды, от принцев и перешел на сторону короля, когда дела его далеко еще не были в хорошем положении. Эти милости давали графу при дворе видное положение, но он должен был постоянно бороться с принцем Конде, старинная злоба которого не слабела с годами. Вот это-то личное влияние свое граф де Колиньи хотел теперь употребить в пользу Монтестрюка, решив действовать смело и быстро.
На следующий же день действительно, он вместе с Гуго поехал в Фонтенебло, где находился двор, назвал своего спутника дежурному шталмейстеру и стал на таком месте, где должен был пройти король по возвращении с охоты.
Трубы возвестили скоро приезд Людовика XIV, который появился в сопровождении толпы егермейстеров и дам. Другая толпа ожидавших дворян бросилась во двор – поклониться королю, и потом вслед за ним вошла в парадные залы дворца, среди пажей и голубых камер-лакеев, освещавших путь факелами и свечами, огонь которых подвигался, как огненный поток. Это торжественное шествие вверх по широкой парадной лестнице служило верным изображением самого блестящего царствования короля, которое достигало в то время высшей степени славы и величия. Ослепленный окружавшею молодостью, красотой, славой, Гуго пошел вслед за Колиньи в галерею, где король только что остановился.
– Граф де Шаржполь, нарочно приехавший недавно из Арманьяка, чтоб иметь счастье поклониться вашему величеству и лично выразить желание посвятить себя службе вашей, – произнес граф де Колиньи с низким поклоном.
– Очень рад приезду графа де Шаржполя к моему двору, – отвечал король, который уже начинал выказывать свое расположение к молодым людям и которому лицо Гуго понравилось с первого же взгляда.
– Граф де Шаржполь хочет еще просить ваше величество не отказать ему в милости, – продолжал его покровитель.
– Уже! – ответил король, улыбаясь немного насмешливо, но не без благосклонности.
– Я хочу, чтобы признательность ознаменовала первый же день, когда мне было дозволено предоставить себя в распоряжение вашего величества, – отвечал Гуго с почтительной смелостью.
– Говорите, – продолжал король, обратясь к графу де Колиньи.
– Он имел несчастье встретить одного искателя приключений и, по роковому стечению обстоятельств, было вынужден обратить против него шпагу на мостовой доброго города Парижа и положить его наземь.
– Дуэль! – произнес король, нахмурив брови.
– Я не был бы здесь – ваше величество хорошо это изволите знать – если бы дело графа де Монтестрюка не было правым: он был вызван и должен был защищать свою жизнь против недостойного противника, который прежде еще изменил у графа де Шаржполя законам гостеприимства.
– Если так, то я прощаю и надеюсь, что вперед вы не забудете почтения и повиновения, какими обязаны издаваемым нами указам.
– Это еще не все, государь. Вследствие этой дуэли, граф де Шаржполь был завлечен в засаду и должен был защищаться против ночного дозора. который напал на него и осыпал ружейными выстрелами, в противность всякой справедливости. Он вынужден был опять обнажить шпагу и кровь была пролита.
– И я тем более об этом сожалею, – сказал Гуго, гордо сохраняя свое спокойное и почтительное положение, – что все честолюбие мое, при отъезде из провинции, состояло в том, чтобы пролить всю мою кровь, до последней капли, для славы вашего величества.
– Я же, ручаюсь за невинность и добросовестность графа де Шаржполя, осмеливаюсь еще сослаться и на самое имя, которое он носит. Преданность королю передается в его роде от отца к сыну. Граф де Шаржполь единственный представитель своего рода. Ваше величество изволите знать о подвиге первого из Шаржполей в такой день, когда дело шло о свободе и жизни короля Генриха IV, вашего славного деда.
– Знаю, – отвечал Людовик XIV, – покойный король, отец мой, рассказывал мне эту историю, о которой слышал от августейшего главы нашего дома[3]. Я очень рад видеть при своем дворе потомка того человека, который показал себя тогда таким хорошим французом и таким хорошим солдатом. Благодарю графа де Колиньи за доставленный мне случай узнать его.
– Мое искреннее желание – идти по следам графа Самуила де Шаржполя и кинуться в свою очередь с обнаженной шпагой на врагов короля.
– Может ли граф де Шаржполь надеяться, государь, что его не будут больше ни беспокоить, ни преследовать за такое дело, в котором правда на его стороне?
– Я прикажу и даже сделаю больше.
Король сделал знак; подошел дежурный офицер.
– Маркиз де Креки, – продолжал он, – в моей военной свите есть, кажется, вакантное место поручика. Скажите графу де Лувуа, чтоб отослал патент графу де Шаржполю.
Сказав это, король махнул приветливо рукой Гуго и Колиньи, и пошел далее.
Все заметили благосклонную улыбку короля во время длинного разговора с новым лицом в древнем фонтенблоском дворце. Придворные, стоявшие поодаль, придвинулись ближе: всем любопытно было узнать имя этого дворянина, принятого его величеством так милостиво. Некоторые, получив ответ от графа де Колиньи, пожелали познакомиться с Гуго.
– Король разговаривал с вами сегодня благосклонно, – сказал Колиньи Гуго, – завтра у вас будет больше друзей, чем волос на голове.
– Тем лучше!
– Ну, не знаю! Иногда бывает очень опасно иметь так много друзей. Их объятия напоминают мне те венки, которые жрецы вешали в древности на шею жертвам. Вас осыпают приветствиями, и именно те самые руки, которым вы доверяетесь, ведут вас незаметно к самой пропасти. Ни в одном болоте нет таких опасных ям, как в этих прекрасных, блестящих позолотой галереях. Здесь нужно ходить, открыв глаза и уши.
Совет был хорош, но одна вещь озабочивала Монтестрюка более, чем все козни и ловушки на скользкой придворной почве: ему хотелось разгадать загадку, которая хранилась у него в кармане, в виде записки с подписью Орфиза де М…
Прежде всего, после представления королю, так ловко устроенного графом де Колиньи, он поспешил к герцогине д'Авранш. Он нашел ее в великолепном наряде, она собиралась ехать на прием у королевы. Граф де Шиври был с нею и рассыпался в похвалах с драгоценными вещами, которые одна из горничных подавала ей. Цезарь не мог скрыть удивления при виде Гуго, но поспешил к нему на встречу.
– Что это мне говорили? за вами гоняется полиция?… Слава Богу, это неправда, как я вижу!
– Теперь это действительно неправда, но еще недавно я бы не мог этого сказать.
– Как это?
– Целая история: беготня по улицам, прыжки через стены, падение в сад, переодеванье в шутовской наряд, и всё это, чтоб отделаться от полицейских, выпущенных на меня целой стаей.
– Выходит, настоящая Одиссея? – спросил Цезарь.
– Которая окончилась только в Фонтенбло, у короля.
– Теперь все для меня ясно! Вот почему, должно быть, я вас так давно и не видела, – сказала Орфиза, смотрясь в зеркало. – Мне тоже говорили, кажется, о какой-то дуэли, в которой вы наделали чудеса… Кто-то еще вчера сравнивал вас с знаменитым Амадисом Галльским!
Сарказмы Орфизы затронули Гуго за живое.
– Эта дуэль, о которой вам рассказывали, вероятно, от нечего делать, разные любезники, – отвечал он, – имела удивительные последствия, и первым из них была схватка, в которой два или три бедняка лишились жизни.