Семейный круиз

5 / Шарлотта

Утром Шарлотта отправилась на мессу. Опустившись после причастия на колени, – это были те самые минуты, когда она чувствовала непосредственную связь с Богом, – Шарлотта сформулировала свою просьбу: Господи, сделай так, чтобы я выиграла Средиземноморское путешествие.

Она ехала домой с легким сердцем, впустив в открытое окно поток приморского воздуха. На старых площадях Саванны красовались ряды старинных кирпичных домов, в то время как район Лэндингс^[23] застроили современными унесенноветренными постройками – столь огромными, что в каждом из них могло проживать по целой Таре Уильямс^[24]. Квартира Шарлотты находилась в районе, состоящем из нескольких кондоминиумов – строго напротив девятой лунки «Оленьего ручья»^[25]. Припарковав свой «Фольксваген Рэббит», она откинулась на сиденье, радостно предвкушая, что когда поднимется по трем ступенькам к своей двери и, войдя в дом, крикнет «Есть тут кто-нибудь?», услышит ответ на свой зов. К ней приехала ее Ли.

Когда ей принесли ее первенца, ее маленькую Ли, Луиза уже была тут как тут. Она суетилась, расхаживая по палате, поправляя цветы в вазе и беспрестанно тараторя, что Шарлотта должна быть благодарна ей за то, что она, Луиза, настояла на полусне^[26], который на самом деле к тому времени уже почти не применялся. Как и предупреждали критики этого метода обезболивания, Шарлотта годами потом страдала от его последствий: сколько ни вкалывай морфия, мозг все равно все запомнил. В разоблачающих статьях писалось, что находящихся в полусне орущих от ужаса рожениц привязывали к гинекологическим креслам, пока врачи преспокойненько занимались своим делом в полной уверенности, что никаких воспоминаний не останется.

Медсестра вручила дочурку Шарлотте, когда та еще не отошла от лекарств. Малышка впилась в нее взглядом пронзительно голубых глаз. Шарлотта посмотрела на нее тогда и подумала: Наконец-то в мире появился человечек, предназначенный только для меня. Шарлотта улыбнулась дочке, и та закрыла глаза. Волна счастья и гордости окатила Шарлотту, и она даже всплакнула.

– Вы только посмотрите, – сказал появившийся возле кровати Шарлотты Уинстон. Он пах сигарами, которыми угощал других и которые курил сам перед телевизором в комнате ожидания. Лицо его смягчилось и покрылось легким румянцем. Он был счастлив – по крайней мере, в данный момент. На секунду в мозгу Шарлотты, словно пламя от его серебряной зажигалки, вспыхнула надежда, что, возможно, это дитя сможет излечить его. Они уже заранее придумали для девочки имя: Элизабет Лир. Элизабет – в честь бабушки Уинстона, Лир – в честь их любимой шекспировской пьесы, которую они смотрели в Париже, в театре под открытым небом – на заре своего знакомства. Но уже через несколько дней Элизабет Лир стала просто Ли.

– Вы только посмотрите на нашу девочку, – сказал Уинстон.

Шарлотта кивнула, крепко прижав к себе ребенка. Она еще подумала тогда: Не наша, а моя.

Но когда Шарлотта поднялась по трем кирпичным ступенькам и крикнула «Есть тут кто-нибудь?», никто не ответил. Ли все еще спала. Шарлотта переоделась в слитный купальник и махровый халат, закинула в пляжную сумку со своей монограммой два полотенца, три любовных романа и уселась читать New York Times. Когда она пролистала газету до середины, появилась сонная Ли в неглиже. Разговаривая с кем-то по сотовому, она налила себе чашку кофе и пошла обратно в комнату, махнув Шарлотте и извинительно указав на телефон. Как будто можно обсуждать важные дела, разгуливая в одних лишь трусиках.

– Хочешь английскую булочку? – спросила ей вслед Шарлотта.

– Да, мам, спасибо, – кинула через плечо Ли.

– Подогреть и с маслом? – уточнила Шарлотта.

– Да! Спасибо! – крикнула Ли, поднимаясь по лестнице. Проследовав по коридору, она прикрыла за собой дверь гостевой комнаты.

Так-так! Шарлотта вернулась на кухню, разрезала английскую булочку надвое и положила ее в тостер, с которым было что-то не так. Он работал, но уходило пятнадцать минут, а то и больше, чтобы добиться поджаристой корочки. Одно время Шарлотта думала купить новый тостер, но, с другой стороны, можно и подождать. Приготовив завтрак для Ли, Шарлотта понесла его (на фарфоровой тарелочке, сбоку – сложенная салфетка) в гостевую комнату. Шарлотта слышала, как Ли продолжает говорить по телефону, но слов было не разобрать. Постучавшись, прежде чем войти, Шарлотта вошла и поставила завтрак. Ли сидела на кровати, обложившись мусорной почтой.

– Что это? Предложения по кредиткам? – спросила Шарлотта.

– Что? – переспросила Ли. – Нет, мам. Я сейчас выйду к тебе. И спасибо за булочку.

Когда Ли, наконец, освободилась, вдвоем на гольф-мобиле Шарлотты они поехали к бассейну, где повалялись на солнышке, листая любовные романы, заказали по коктейлю из текилы и через какое-то время направились обратно домой.

– Я хочу заскочить в «Пабликс», тебе ничего не купить? – спросила Шарлотта.

– Может, вина?

– Точно. – Шарлотта притормозила возле почтового ящика, вытащила почту и положила ее на колени Ли. Через минуту она загнала машину в гараж. Шарлотта изобретательно подвесила к потолку теннисный мяч: как только он касался ветрового стекла, Шарлотта тормозила и ставила гольф-мобиль на зарядку.

– Мне нужно еще раз перезвонить агенту, вдруг что-то новенькое появилось, – сказала Ли, выпрыгивая из машины.

– Конечно, дорогая, – ответствовала Шарлотта, сгребая в кучу мокрые полотенца и журналы. Кинув почту на кухонный стол, Ли схватилась за сотовый. Присев, Шарлотта начала перебирать новые каталоги, купоны, пока из-под груды ненужного мусора не выглянул большой белый конверт, на котором были напечатаны ее адрес и имя.

– О… – Шарлотта почувствовала теплое стеснение в груди. Не может быть. Не может быть. Нет, так и есть: письмо от компании «Круизные линии Сплендидо».

– Что там? – спросила Ли.

Шарлотта вдруг поняла, что ее пробирает дрожь. Что это – нервы или признак старости? Нет, просто эмоции. Открыв конверт, она медленно развернула письмо. Слова поплыли перед глазами: Примите наши поздравления! Свяжитесь с нами как можно скорее. Шарлотта Перкинс, рейс первым классом, отплытие из г. Афины, Греция.

Радость переполняла ее. Ах, если б только он мог увидеть ее сейчас, подумала она, имея в виду сразу несколько мужчин – того, о ком был написан очерк (чьи сильные руки крепко сжимали ее), мужа, который никогда не знал ее настоящую (у него были маленькие вялые руки с короткими пальцами) и тренера по гольфу, чьи руки (по крайней мере она так думала, хотя, возможно, и ошибалась) задерживались на ее бедрах, когда он помогал ей отработать замах рукой.

Любовница. Борец. Победительница: Шарлотта Перкинс.

Конечно, она была слишком светским человеком для подобных путешествий. Элегантная и утонченная, Шарлотта лучше всего вписалась бы в дорогие апартаменты в отелях Лондона или Парижа. Но ведь она вообще никуда не ездила на протяжении пятидесяти лет! То, что Шарлотта могла себе позволить, было ниже ее достоинства. Поэтому она оставалась дома. Но сейчас внутри нее все бурлило, как наполненный шампанским бокал. Ну и пусть такой вояж – пошлость, что с того?

Шарлотта судорожно вздохнула. Теперь вместе со своими детьми она сможет полюбоваться на европейские красоты, посидеть на палубе, наблюдая, как солнце восходит над Средиземным морем. Они будут сидеть там и чокаться бокалами шардоне!

И, может даже, ей повстречается мужчина, который захочет поцеловать ее, который проведет своей жаркой рукой по ее спине, задержавшись чуть ниже, который обхватит ее сзади и вожмет в себя… Надо же, она уже средь бела дня мечтает о выдуманном любовнике – как начинает набухать его мужское достоинство под широкими брюками из дорогого габардина. Шарлотта пыталась вернуться в реальность, но не могла не позволить мужчине своей мечты прижать ее к себе – она даже чувствовала его дыхание на своей шее. Ошеломленная столь горячими фантазиями, она почувствовала, что краснеет.

– Мам, с тобой все хорошо? – спросила Ли.

– Ах, дорогая… – Шарлотта взглянула на своего первенца, свою старшую дочь. Сейчас взгляд ее был таким же проникновенным, видящим насквозь, как в первые минуты после своего рождения. Шарлотта порывисто обняла свою девочку. Если в ней что-то надломилось, тогда пусть круиз поможет ей, пусть он исправит жизни каждого из них. – Ах, дорогая, – сказала Шарлотта. – Я выиграла!

6 / Корд

Это уже стало поводом для шуток: каждый раз, когда Корд и Джованни занимались любовью, обязательно звонила Шарлотта. Прямо шестое чувство какое-то. Поэтому, чтобы их не отвлекали, Корд оставлял сотовый и своего пса на кухне, захлопывая дверь.

– Я скоро вернусь, – сказал он Франклину в четверг вечером.

Пес понимающе посмотрел на него.

– Ну хорошо, – поправил себя Корд. – Не совсем чтобы скоро. Но ты ведь умная собака.

С горестным вздохом Франклин плюхнулся на свой лежак марки Hermès.

Однажды протрезвев (больше ни капли, честное слово!), Корд купил ароматизатор и генератор белого шума, чтобы огородить от стрессов свою хрупкую нервную систему. Он считал свою спальню настоящим островком покоя.

– Лаванда или иланг-иланг? – спросил он, входя в комнату с двумя крошечными синими пузырьками.

– Какая разница? – ответил Джованни. – Иди ко мне.

Корд потряс головой – он любил Джованни, любил его врожденное умение быть счастливым. Был ли Корд хоть в какой-то момент своей жизни таким же цельным человеком – хотя бы в двадцать один год, после окончания Принстонского университета, когда он через престижную компанию стал вкладываться в стартапы и вел тайную ночную жизнь в Алфабет-сити^[27], где много пил, принимал наркотики и спал с каждым встречным юношей? Черт возьми, то были хорошие времена, но в них было столько невыносимой лжи. Он взглянул на Джованни, который уже горел от нетерпения.

– Иди ко мне, – повторил он.

Корд поспешно вставил в диффузор лаванду, включил режим распыления и поспешил через комнату к своему жениху.

Жениху!

В самый разгар Франклин вырвался из кухни, вошел в спальню и бочком попытался забраться на кровать.

– Твоя… чертова… собака, – сказал Джованни.

– Наша собака, – поправил его Корд. – Да, да, это теперь НАША СОБАКА, ДЖОВАННИ!

Франклин взглянул на обоих с отвращением.

Потом Джованни закурил сигарету.

– И все-таки, какие у тебя планы насчет пса? – спросил он.

– В каком смысле? – Корд следил за выражением лица Джованни. Одинокий голос в голове сказал: Сейчас он потребует, чтобы ты избавился от Франклина. Скажет – или он, или собака, выбирай.

– В смысле нашего венчания, – ответил Джованни. – Он поведет нас к алтарю, а на ленточке вокруг шеи будут висеть обручальные кольца? Или он будет подружкой невесты и понесет букетик вместе с дочками твоей сестры и множеством моих прелестных племянниц?

Спазм в животе (вечный предвестник краха) отпустил.

– Он понесет наши кольца, – сказал Корд.

– Класс, мне нравится, – сказал Джованни.

Корд смотрел, как струится к потолку струйка дыма от сигареты Джованни. Он закрыл глаза. Его переполняло счастье. В этом и состояла радость выздоровления: ты открываешь двери для боли, терзания, но вместе с ними входит и радость – полновесная, сияющая и чистая как слеза.

Джованни продолжал что-то говорить, но Корд выключил его голос, глубоко вдыхая запах лаванды вперемешку с сигаретным дымом.

– Ты меня слушаешь или нет? – спросил Джованни.

– Прости, что?

– Я сказал, – повторил Джованни, – что мы вместе больше года и помолвлены. Когда я познакомлюсь с твоей мамой и сестрами?

– Я скажу когда. – Корд сел в кровати. – Мне нужно еще доделать кое-какие дела.

Джованни выглядел обиженным, явно намереваясь прекратить этот разговор. Вздохнув, он спросил:

– У тебя что, тайная встреча в супер-пуперской компании, благодаря которой мы разбогатеем?

– Если я раскрою секрет, мне придется убить тебя.

– Ух ты. И когда я смогу уйти на отдых? – спросил двадцатипятилетний Джованни, который всего лишь третий год преподавал рисование в средней школе и итальянский язык – в Дальтонской школе искусств.

– Скоро, – ответил Корд. На носу было размещение IPO ^[28] компании «Третий глаз», и тогда Корд получит свою долю и здорово разбогатеет. Если только их продукт, связанный с виртуальной реальностью, действительно такой потрясный, в чем Корд был абсолютно уверен. Он «испытал» его на собственной шкуре 535 дней назад, когда напился в последний раз и оказался в полной отключке.

Джованни затушил сигарету в пепельнице, стыренной Кордом в юные годы в гостинице «Плаза».

– Ты со мной ради моих денег? – спросил Корд шутливым тоном, а его одинокий голос ответил: Да.

– Я с тобой ради твоего тела, – сказал Джованни.

Корд улыбнулся. Все-таки встречи с персональным психологом Тэтчером не прошли даром.

– Так ты меня предупредишь? – спросил Джованни. – Ну, насчет моего знакомства с Шарлоттой Перкинс?

– Не называй ее так.

– А как я должен ее называть?

– Не знаю. – Корд поднялся с кровати. – Правда не знаю.

– Я не из тех, кто долго ждет и мучается, – мягко сказал Джованни, но слова прозвучали как пощечина. (Одинокий голос потом будет повторять их весь день.)

Джованни родился в американо-итальянской семье, и свой каминг-аут совершил в тринадцать лет. Стал президентом клуба ЛГБТИ^[29]в своей школе, о чем в Деревенской дневной школе Саванны и слыхом не слыхивали, ибо в 1980-х годах в их городе не было ни Л, ни Г, ни Б, ни Т, и уже тем более И. Корд настолько долго жил в двух разных мирах, что уже нарисовалось два Корда: один на Манхэттене, а другой – тот, что временами навещал своих в Саванне.

Саванный Корд: во всем правильный, немного нервный, уходящий от вопросов, рвущийся обратно в Нью-Йорк, ибо каждая минута притворства превращалась в муку. Зная, что сильно огорчает свою мать, он тем не менее перестал быть Саванным Кордом вот уже как семь лет. Но невозможно полностью прервать отношения с семьей. Или все-таки можно?

Попытаться стоит.

Он общался с каждой из сестер по электронной почте и через эсэмэс, пересылая фотки, обмениваясь шуточками, соревнуясь в остроумии. (Причем никто из них заведомо не повторялся: между сестрами возникла воистину шекспировская вражда, и каждая оградилась от другой каменной стеной.) Реган засыпала Корда гифками женщин в разной степени офигевания – рвущих на себе волосы (OMG, WTF )^[30] или с огромными бокалами в руках (TGIF!)^[31]. Ли с Кордом обменивались фотками людей в полоумных прикидах, сопровождая их язвительными комментариями вроде – «очередная Джоан Риверз^[32] на красной дорожке жизни». Являлось ли это проявлением родственных отношений или от семьи остались одни лишь фантомы?

А действительно родные братья и сестры при встрече становятся такими, как в детстве? И возможно ли повзрослеть, по-прежнему присутствуя в жизни друг друга? Может быть, отстраненность – это нормальное, здоровое проявление личности? Но если так, то почему порой Корду казалось, словно его лишили руки или ноги? Или аппендикса – сразу двух, потому что эти аппендиксы перестали общаться по вине хирурга, которого звали Мэттом.

Эх, Мэтт. Корду даже было жалко его – бедняга попал в сети сразу двух девиц Перкинс. Но Корд покривил бы душой, сказав, что не желает ему смерти – на его похоронах произошло бы счастливое примирение сестер.

Корд старался не обижаться на то, что никто из его близких не интересуется его личной жизнью. Он также не копался в собственных мотивах, почему он все-таки скрывает свою ориентацию. Скорее всего, сестры знают, что он гей, и им все равно. Истоки этого сбоя крылись в самом Корде, его детских страхах и самоедстве. По словам его АА куратора Хэнди (в детстве тот снимался в кино), все это нужно «распаковать». Но Корд продолжал таскать за собой этот эмоциональный чемоданчик, глухо застегнутый на все ремни и молнии.

– Ты меня слушаешь? – Джованни проследовал за возлюбленным на кухню, где лежал телефон Корда с тремя пропущенными звонками от Шарлотты. – Повторяю – я не из тех, кто долго ждет и мучается. Дорогой, это ненормально!

– Я слышу тебя, – сказал Корд, надеясь, что Джованни все-таки оставит эту тему. Каковы его чувства насчет того, чтобы познакомить Джованни со своей матерью? Черт, никогда, никогда в жизни.

Позднее вечером Корд купил на Центральном вокзале букет красных роз. Поезд в город Рай^[33] отправлялся в 17.43. Хотя Корд уже познакомился с большой семьей Джованни и они были очень добры к нему, он все равно нервничал. Косимус, отец Джованни, проводил свой досуг на диване La-Z-Boy ^[34], смотря футбол, а еду и выпивку ему подносила его жена Роуз. В их маленьком домике, пропахшем макаронами зити, вечно толклись многочисленные родственники и друзья. И Корд не знал, как воспримут Ломбарди весть о помолвке своего сына-гея.

Как хочется баночку пива – нет, семь баночек. Корд так и не научился «чувствовать» свои чувства. Когда стамфордская электричка отъехала от вокзала, Корд съел батончик Twix. Он знал: надо немного потерпеть, и нервозность пройдет. А там его встретит Джованни, его отрада.

– Я им все сказал, – объявил Джованни, когда они сели, пристегнувшись, в материнскую «Тойоту», и взяли курс на Мид Плейс.

– О, нет, скажи, что это неправда.

– Правда, – ответил Джованни. – Не переживай.

– Меня сейчас стошнит. – Корд опустил стекло, надеясь, что свежий воздух принесет облегчение. Они ехали по Печиз-стрит с ее бесконечными магазинчиками: еда навынос June amp;Ho, «Свежее Мясо от Крисфилда», потом клиника окулиста, ювелирный магазин. Джованни рассказывал, что в детстве родители посылали его в сигаретную лавку, и Роуз всегда добавляла мелочи, чтобы ее сыночек купил себе пакетик жевательных конфет в форме рыбок.

– Не понимаю, чего ты стыдишься, – сказал наконец Джованни.

Корд взглянул на него: Джованни хмурился.

– Я… – попытался сказать Корд.

– Это же здорово, – продолжил Джованни. – Я был на куче свадеб, когда моих сестер и кузин засыпали цветами. А сегодня – мой день. То есть наш. И меня беспокоит, что именно ты воспринимаешь это как нечто неподобающее.

– Прости, – сказал Корд.

– Возьми себя в руки, – бросил Джованни, подруливая к родительскому дому.

Корда накрыл страх – по-другому и не сказать. Одинокий голос был голосом отца, который требовательно повторял: Возьми себя в руки, в конце концов, и сделай как надо. Так бывало, когда у Корда не получалось поймать бейсбольный мяч.

– Приехали, – сказал Джованни.

– Прости, – сказал Корд. Он долго вылезал из машины, перед глазами все поплыло, как будто сейчас он грохнется в обморок.

– Да что ж такое? – с обидой произнес Джованни. – Почему бы тебе не гордиться собой?

Корд не успел ничего ответить, потому что дверь распахнулась, и к ним выбежала Роуз. Полная женщина в полиэстровых лосинах, в футболке и фартуке. У нее были седые до плеч волосы, на лице – аляповатая косметика и огромные накладные ресницы. Она сразу же заключила Корда в объятия. От нее пахло цветочным парфюмом и помидорами. Корду сразу полегчало. Одинокий голос молчал.

– Корд, я приготовила макароны зити. Ты поешь с нами?

Как хорошо в объятиях матери, принимающей тебя таким, какой ты есть.

7 / Реган

Реган проснулась в комнате дочери. Страдая от бессонницы, она частенько приходила к Флоре. Прильнув к своей сладкой девочке, она чувствовала себя в большей безопасности, чем рядом с собственным мужем.

Какое-то время Реган просто лежала и смотрела, как дышит Флора, любуясь изгибом ее носа и черными ресницами, контрастирующими с молочно-белой кожей. Сейчас она даже засомневалась в своем плане. Впрочем, она клятвенно пообещала себе, что с Флорой все будет хорошо.

Реган встала с кровати, потянулась в своей шелковой пижаме и прошлепала по коридору в сторону супружеской спальни. Мэтт спал, откинув в сторону одну руку, словно пытался до чего-то дотянуться. Рот его был открыт, он громко и бессовестно храпел. И Реган подумала уже не в первый раз: как он умудряется вести себя так непринужденно? Про себя Реган полагала, что ее бессонница взялась от страха потерять контроль над собой. В старших классах ее учитель рисования Альфонсо Рэгдейл говорил, что она очень красивая во сне. Если задним числом отмести грязную подоплеку данного комплимента, Реган вдруг подумала: а не получилось ли так, что подсознательно она решила, что должна быть прекрасна во сне всегда – и эта установка только разрушала ее и мешала расслабиться.

Сейчас Реган находилась в некотором смятении. Накануне позвонила мать и сообщила престранную новость: она выиграла круиз по Средиземноморью и хочет, чтобы ее дети присоединились к ней. И сама Реган, и ее брат с сестрой. «Дорогая, прошу тебя, – попросила Шарлотта. – Пока я не ушла из этого мира, позволь мне свозить вас в Европу».

Ее мать любила пафос.

– Прошу тебя! – громко повторила в трубку Шарлотта.

– Даже не знаю, что сказать. – Меньше всего на свете Реган хотела променять детей на путешествие в компании собственной матери, сестры и брата.

Пять онлайн-сеансов с психотерапевтом показали Реган, насколько все они для нее токсичны. Терапевт сказал тогда: следует принять тот факт, что они стали друг другу чужие. Нужно примириться с этим. Вот Реган и пыталась примириться. Только она скучала по ним, вот так. Иногда ей снилось, как втроем они прыгают на огромном батуте, а Шарлотта смотрит на них и разливает лимонад. Это был такой кайф – взлетать все выше и выше! Во сне Реган даже не описалась, хотя в реальной жизни с ней такое случалось во время прыганья на батуте.

– Ну, пожалуйста, – не унималась Шарлотта. – Ты же моя каляка-маляка.

Когда мать назвала ее так, Реган растаяла. После внезапной смерти Уинстона от сердечного приступа, Ли и Корд оказались слишком заняты, чтобы общаться с Шарлоттой. В их арендованном доме именно Реган оставалась с матерью на их маленькой кухне, когда та ужинала после работы. Реган забиралась на высокий стул, облокотившись о разделочный столик, сидела, болтая ногами, и смотрела на маму.

– И что бы я делала без моей любимой каляки-маляки? – говорила тогда Шарлотта. Скинув с уставших ног туфли на высоких каблуках, она входила на кухню, наливала себе вина и заглядывала в холодильник – что у нас тут есть покушать?

Десятилетняя Реган, зардевшись от счастья, приглашала Шарлотту присесть, накладывала ей в тарелку вареные овощи с хумусом, доливала в бокал вина. Иногда Реган выдумывала историю о всяких недостойных проделках одноклассниц, а Шарлотта гордилась, что ее дочь так уважают, хотя на самом деле Реган чувствовала себя одинокой и ущербной, донашивая одежду за старшей сестрой, да еще с какого-то припеку оказавшись членом YMCA ^[35], куда в основном входили только мальчики.

По выходным, когда мать и Корд с Ли отсыпались, Реган собирала их грязное белье и закидывала в стиральную машину, что стояла в подвале. Через некоторое время у дверей каждого члена семьи стояло по корзине чистого и аккуратно сложенного белья.

Реган вздохнула, вспомнив себя десятилетнюю – босую, с конопушками и французскими косичками. Как бы поступила та Реган в сегодняшней ситуации? Реган даже покраснела, представив, что подумает о ней та прежняя девочка. Она назовет ее домашней клушей и размазней. Реган знала, что та, другая, Реган давно бы свалила из города.

Реган пыталась сделать так, чтобы Мэтт снова полюбил ее. Она старалась годами, но постепенно сдалась, сказав себе, что пусть они будут как друзья или соседи. Но прежняя Реган ни за что бы не позволила друзьям так обращаться с собой. Хуже того, это происходило на глазах дочерей. А потом он начал и к ним придираться. Реган лишь один раз подняла тему развода – после нескольких бокалов вина.

– Если мы разойдемся, – робко сказала она, – возможно, так будет лучше для каждого из нас.

Он повернулся к ней с ледяным лицом. А потом швырнул бокал об пол, и тот разбился с громким звоном.

– Тихо, девочки спят, – сказала Реган.

– Девочки? – ответил Мэтт. – И после этого ты говоришь мне, что волнуешься о них?

– Мэтт, просто…

– Если ты уйдешь от меня, то ничего не получишь. Это я точно тебе говорю.

– Но, Мэтт…

– Нет и еще раз нет! – Он так сильно схватил ее за предплечье, что зашлось сердце. – Я не хочу быть гребаным неудачником.

Я тоже, – сказала тогда Реган, обращаясь к самой себе.

– Так ты хочешь заделаться путешественником, каляка-маляка? – спросила Шарлотта.

– А как же Флора с Изабеллой? – сказала Реган.

– Отошли их в недельный лагерь, – предложила Шарлотта. – Ты же любила недельный лагерь.

– Нет, это ты говоришь про Ли, – сказала Реган. – Я ходила в дневной лагерь. – И сразу нахлынули воспоминания: вот она стоит в огромном спортивном зале баскетбольного лагеря, и кругом одни мальчишки. Воняет их по2том и носками. Вот Реган берет из рюкзака блокнот для рисования и прячется в закутке среди трибун, рисует русалок из подводного царства. А потом пора идти домой. Она уходит, морщась от стука баскетбольных мячей и скрипа кроссовок на резиновом полу.

– Ну да, неважно, – отмахивается Шарлотта.

– У меня нет заграничного паспорта, – говорит Реган.

– Мой тоже просрочен, – вспоминает Шарлотта. – Но мы быстренько все устроим, займемся оформлением документов вместе.

– Это что, все правда? – спрашивает Реган.

– Да! – говорит Шарлотта.

Реган подобрала для девочек лагерь верховой езды в Восточной Джорджии, и они были в восторге. Осталось только ввести в курс дела Мэтта. Он спал, а она глядела на него. Он был высокий, крепко сбитый, с намечающейся лысиной и небольшим брюшком. А Реган помнила его футбольной звездой, он тогда был парнем Ли, и именно ему Реган решила позвонить, когда передумала сбегать с мистером Регдейлом. И Мэтт приехал и спас ее от учителя рисования – увез на своем «Харли-Дэвидсоне». К тому времени Ли уже бросила Мэтта и уехала в Лос-Анджелес.

Их роман развивался медленно. Мэтт поговорил с Шарлоттой насчет мистера Регдейла и настоял, что Реган ни в чем не виновата. Мэтт говорил, что нужно обратиться в полицию, но Реган просто хотела забыть обо всем как о страшном сне, и Шарлотта согласилась больше не поднимать этот вопрос. Следующей осенью Реган перевелась в другую школу, ей оставалось учиться один год. Мэтт устроился на подготовительные медицинские курсы при Техническом колледже Саванны, подрабатывая в баре Pinkie Masters. Когда Реган заскакивала туда со своими подружками, Мэтт бесплатно их угощал. (Поскольку у нее имелся поддельный документ, что она родом из Монтгомери, штат Алабама, в самый первый раз Реган выбрала именно коктейль «Алабама Сламмер». Но она не любила спиртное и после первого же бокала переключалась на «Спрайт»).

Как-то вечером Реган заявилась одна. Был вечер караоке. Реган пила содовую и готовилась к выпускному экзамену по английскому. Вдруг в микрофоне зазвучал голос Мэтта.

– Посвящаю эту песню моему ангелу из Монтгомери, – сказал он.

Оторвавшись от тетрадки, Реган подняла голову. Он смотрел на нее и улыбался. Он спел тогда песню Бонни Райт^[36]. Голос его был низкий, бархатный. Реган даже боялась дышать. Именно тогда она поняла, что, возможно, мечта всей ее жизни сбывается.

– Стань моей последней соломинкой, – пел воркующим голосом Мэтт.

Реган прикусила губу и кивнула.

Они занялись любовью накануне ее восемнадцатилетия, за два месяца до начала учебы в Нью-Йоркском университете. Когда он вошел в нее, глядя ей прямо в глаза, вошел нежно, все повторяя и повторяя ее имя, Реган уже знала, что никогда не покинет Саванну. Он был ее любовью, ее домом.

Реган посмотрела на спящего мужа. На секунду она пожалела, что оставила его тогда одного в «Бонна Бэлла». Но было слишком поздно.

Мэтт открыл глаза.

– Привет, – сказал он.

Стань моей последней соломинкой.

– Моя мама выиграла круиз, – сказала Реган. – Я устроила девочек в недельный лагерь. Мы отправляемся в круиз всей семьей.

– Что?

– Какое-то время меня не будет. – В голосе Реган звучало сомнение.

– Ммм… – Мэтт закрыл глаза. Реган подумала, что он заснул, но он снова открыл глаза. Их взгляды схлестнулись.

– Я еду с тобой, – сказал он.