Пять жизней и одна смерть

– Я?

В такие моменты я вспоминала себя: Лину – девочку, мечтавшую о многом.

– Я мечтала быть художником.

– Оу, ты рисуешь? Где ты тогда прячешь все свои картины, краски и все такое? Почему я их еще не заметил?

– Я уже не рисую… – с горечью в голосе отвечаю я.

Глава 4

В такие моменты я вспоминала себя: Лину – девочку, мечтавшую о многом.

Три года назад

Молодость – самое волшебное, незабываемое, ошеломительное время.

Это был конец лета, тогда я еще просыпалась в своем теле. Каждое утро, открывая глаза, знала, где я, кто я, знала свое тело, самое любимое и родное, пусть и неидеальное. Сложно описывать саму себя: обычная, невысокая, среднего телосложения, с серыми глазами и светло-русыми волосами. Такие же светлые брови и ресницы, бледно-розовые губы – как по мне, так тонковаты для моего курносого носа. И да, у меня была особенность, как называли ее родители. Хотя называть хромоту из-за разной длины ног «особенностью» – ну так себе.

Тем летом мне было семнадцать, и я с отличием окончила школу, после чего не без помощи родителей поступила на самый престижный архитектурный факультет в университете нашего города Мэя. Что бы я действительно хотела рассказать о той себе – больше всего в жизни я любила рисовать. Просто обожала водить цветом по белому листу. А еще я была влюблена в карандаши и кисти, в льняные и хлопковые холсты, в свой мольберт и альбом для графических зарисовок. У меня не было друзей. После аварии я стала стесняться и избегать сверстников. Рисунки заменяли мне реальную жизнь, в них существовал совершенно другой, идеальный, мир, где я могла быть уверенной в себе.

В любое свободное время я брала в руки карандаш, который протягивал линии по безукоризненному полотну. Я была словно первооткрыватель, строитель железной дороги на необжитых территориях. И вот на чистом, пустом месте зарождается жизнь, деятельность, персонажи и события. Я любила чувствовать, что мои руки могут создавать. Создавать – это прекрасно, божественно, волшебно. Никто, кроме тебя, этого не сделает. Внутри все оживало. Это индивидуальность, потенциал, твоя, и только твоя, реальность.

Был первый день в университете, и я безумно переживала. Папа подвез меня к главному входу, пожелал прекрасного дня, заставил чмокнуть его в щетинистую щеку и умчался по делам. А я, в длинном легком лимонном платье, в обнимку с альбомом, осталась стоять перед величественным строением, вход в которое был теперь для меня открыт. Светило солнце, одевая кожу позолотой. В воздухе витал сладковатый запах поспевающих яблок из сада, раскинувшегося рядом с основным корпусом университета. В душе царило лето.

Я зашла в прохладу вековых каменных стен, по рукам побежали мурашки – то ли от холодка в тени, то ли от небольшого страха перед новым этапом жизни, полным неизвестности. Неуверенными, осторожными шагами в новых специальных ортопедических туфлях, одна из которых была с платформой в восемь сантиметров, я прошла прямо по длинному коридору к стене объявлений. Там висели распечатанные списки фамилий по факультетам с номерами аудиторий, где будет проходить «вводный инструктаж» в студенческую жизнь. Нашла свою и поспешила туда.

Время неумолимо бежало вперед, я же пыталась поспеть за ним, теряясь в незнакомых коридорах, этажах и кабинетах. Когда я наконец отыскала нужную аудиторию, она оказалась почти целиком заполнена молодыми, полными энтузиазма созданиями. Девушки казались мне яркими вспышками цвета, а парни, наоборот, имели сдержанный и спокойный вид. Я незаметно просочилась к свободному месту в самом последнем ряду и присела за длинную парту на деревянную скамью. Я представлялась самой себе одинокой шлюпкой в бушующем море жизни, в море, которое шумит и колышет меня на волнах. Внезапно наступил полный штиль – я увидела, что по залу уверенно идет высокий статный мужчина с темными, модно подстриженными волосами. Он гордо шествовал к кафедре в своем безукоризненном темно-синем костюме, а в его до блеска начищенных черных ботинках отражались лучи солнца. За ним следовали две женщины. Одна – невысокая худая блондинка в строгой юбке серого цвета и в белой блузке. Вторая же была полной противоположностью первой, со своими пышными формами и цветным, абсолютно не подходящим к обстановке платьем-разлетайкой. Поднявшись на невысокий помост, мужчина поправил очки в золотой оправе и внимательно оглядел аудиторию.

– Добро пожаловать, – прозвучал его величественный голос. – Меня зовут Давид Инмаск, я ваш декан. Справа от меня, – он показал на строгую маленькую женщину, – мой заместитель и по совместительству ваш педагог по основам архитектуры. Слева от меня – наш идейный вдохновитель и преподаватель композиции, она будет подбадривать вас и поможет вам развить потенциал.

По залу разлетелись аплодисменты, но декан успокоил толпу одним жестом руки.

– Спасибо, но мы не театральная труппа.

«Строгий», – подумала я. Инмаск же продолжил свою речь:

– В первом ряду сидят старосты, они раздадут вам ваше расписание и расскажут основы, правила и все, что следует знать, если вы хотите у нас учиться. На этом заканчиваю и спасибо за внимание. – Декан доброжелательно улыбнулся впервые за все время своей речи.

Он спустился с постамента в сопровождении женщин, а студенты начали скапливаться у столов первого ряда. Я же осталась сидеть, впитывая в себя ощущение чего-то значимого и величественного, к чему я теперь имею непосредственное отношение.

После собрания, одной из последних взяв расписание занятий и правила университетской жизни, я побрела осматривать корпус. Занятий не было и, пройдя длинные коридоры, я спустилась на первый этаж, где и обнаружила настоящее сокровище – дворик с тяжелым многолетним дубом.

«Архитектор – однозначно гений», – сказала я себе. И убеждалась в этом каждый день, проводя время в главном здании. Он создал суровую, непробиваемую оболочку, но оставил живым сердце каменного создания. Я чувствовала, как университет дышит, как он устремляется к свету и засыпает по ночам. Мне нравились толстые глухие стены, меня привлекали их рельеф и структура. Каждое здание должно иметь свою душу, красоту, и это может передать лишь камень или дерево – два по-настоящему уникальных и живых материала. Ведь они созданы самой природой. Нарисованы ею.

В тот день я отдохнула под тенью большого дуба, изучила расписание и поехала домой. Так начался мой путь архитектора, и я полностью погрузилась в учебу. Я проводила все время в стенах факультета, впитывая новые знания, восхищаясь талантами педагогов и бросаясь в течение – в водоворот творчества, молодости и энтузиазма. Так пролетели два самых насыщенных и удивительных года моей прошлой жизни. По крайней мере, именно так мой мозг их воспроизводит в памяти.

Сегодня

Я давно не думала о своем странном одиночестве, на которое сама же себя обрекла, не размышляла о себе как о личности, как о девушке, которая мечтала рисовать.

Облако дружеского общения как-то внезапно рассеялось. Альберт с грустью смотрит на меня, так и не решаясь продолжить разговор. А у меня зарождается очередное желание остаться одной, в привычной тишине, нарушаемой только собственным дыханием. Он все понимает и решает сменить тему.

– А ты знала профессора Олда? – спрашивает невзначай.

– Я?

– Ну да. У тебя лежали его статьи на столе. Мне очень жаль.

– Что? Я его не знала. Нет. Мы не были знакомы, – лепечу я, пытаясь скрыть правду.

– Ясно, – недоверчиво тянет он.

– Стоп. А почему ты сказал, что тебе очень жаль?

– Ну-у-у…

– С ним что-то случилось? – Я не могу скрыть волнения, как ни пытаюсь.

– Да. Сегодня прочитал в новостях. Анна, мне жаль, но профессор Олд сегодня скончался в больнице.

У меня внутри как будто что-то обрывается. Я пытаюсь сделать вдох, но тут же начинаю задыхаться.

– Что ты сказал? Нет, нет, нет! Он не мог умереть.

Альберт протягивает ко мне руку, но я отшатываюсь.

– Не надо, пожалуйста. Лучше скажи, что с ним случилось? Почему он оказался в больнице?

– На него напали. В лесу, недалеко от дома престарелых, где он проживал в последние годы.

– О мой бог, – шепчу я.

Альберт внимательно смотрит на меня, но ничего не говорит.

– Прости, тебе лучше уйти. Я… я просто… – По моим щекам начинают течь слезы, а внутри разрастается огромный ком паники.

– Ты уверена? Может, мне стоит остаться?

Я стираю ладонью мокрые дорожки с лица и сжимаю губы.

– Нет.

Он смотрит на меня еще несколько мгновений, и сквозь затуманенные слезами глаза я читаю на его лице растерянность, которую никогда не видела прежде.

– Хорошо. Но если тебе понадобится моя помощь, я оставлю визитку. Звони в любое время. – Он неуклюже достает из кармана пиджака белую карточку и со слегка виноватым видом кладет на стол. Потом не торопясь встает, словно ждет, что я передумаю и остановлю его. Но я так и остаюсь сидеть на диване и смотреть в одну точку на полу.

– Спасибо за чай, Анна. И за этот вечер. Я не хотел расстраивать тебя, – пытается оправдаться он.

– Я знаю. Прости что все так. Просто… – Я стараюсь сдержать рыдания, которые готовы вырваться у меня из горла.

– Ничего.

Он идет в коридор, и я слышу, как хлопает входная дверь. У меня нет сил встать и попрощаться с ним. Все мои мысли мечутся вокруг смерти мистера Олда.

Я достаю ноутбук, дрожащими пальцами и не с первой попытки ввожу пароль и открываю страничку с новостями. По лицу текут горькие слезы, пока я читаю статью, в которой описывается нападение на старого профессора. Ему нанесли пять ножевых ранений и оставили умирать. Сегодня он скончался в больнице, так и не приходя в сознание. Статья заканчивается словами: «Ведется следствие. Если у вас есть какая‐то информация, просьба обратиться в полицейское управление пригорода Мэя».

«О, мистер Олд, что же мне теперь делать?»

Глава 5

Счастье любит тишину, ему не нужна сцена.

Три месяца назад

Я пыталась поднять отяжелевшие веки. Ломило все тело, каждый сустав. Каждая артерия, каждая клеточка тела посылали беспрерывные сигналы недовольства в уставший мозг. Видимо, я оказалась в теле мистера Олда, который обитал в доме для престарелых.

Дышалось тяжело, мысли путались, сна не было ни в одном глазу, как и каждый раз, когда я просыпалась здесь.

В комнате было темно, но за полупрозрачными шторами подкрадывался рассвет.

Нужно было попытаться встать. Этот процесс здесь отнимал слишком много времени и сил. Ноги не слушались, словно по венам текла не кровь, а какая-то свинцовая субстанция. Ноющая боль поднималась от самых пальцев ног, кончиков ногтей и доходила до охрипшего, ободранного неизвестно чем горла. Руки тоже были не в самом лучшем виде: пальцы скрючены артритом и по работоспособности напоминали несуразные ковши экскаватора. Никому бы не пожелала раньше времени прочувствовать все издержки старости.

Скинула одеяло, с трудом перетащила непослушные ноги к краю кровати. Эти процедуры мне уже были знакомы, я не первый раз просыпалась в угасающем теле мистера Олда. Вначале нужно было немного растереть ноги, пошевелить пальцами, потом, как в замедленной съемке, поднять корпус, опираясь на хрупкие кисти рук, по одной опуская ноги на прохладный пол. Я провела все необходимые манипуляции в строгой последовательности – и вот через несколько тягучих минут уже сидела на краю кровати, пытаясь отдышаться.

Иногда мне казалось, что, когда мы вместе – он и я, – мы даже стареем с ним параллельно, как цветок на почти засохшей ветке, который все равно угаснет вместе с ней.

Раньше такой усталости и сильной одышки я не чувствовала, но, казалось, ему осталось не так-то много времени на этом свете. Сидя на краю кровати, я отогнала грустные мысли и сентиментально залюбовалась восходящим солнцем и играющими на ветру занавесками.

Надо бы поторопиться и понять, почему я здесь, почему бываю у него в гостях. Все они – те люди, в чьи жизни я попадаю, – давно стали мне как родные. Жаль только, что я не могу поговорить с ними, достучаться до их сознания. Я словно нежеланный гость, посуточный арендатор, который иногда приезжает и останавливается в их доме.

Уже через пару часов должен быть обход – мне дадут обезболивающее и большое количество разноцветных пилюль. С одной стороны, это хорошо, потому что постоянное присутствие обостренных болевых сигналов крайне утомляет. Но, с другой, эти снадобья туманят разум, а мне были необходимы ясность и четкость мыслей. Придется отказаться от части таблеток – постараться не глотать розовые и белые, продолговатой формы капсулы.

Медленными, шаркающими шагами я добралась до ванной, умылась, после чего, чуть сгорбившись, неровно переставляя ноги, побрела на кухню. Первым делом налила себе стакан теплой воды из кулера – иначе сухость во рту вконец обездвижила бы язык, – и влила его в себя до самой последней капли. Хорошо хоть, голода совершенно не чувствовала, а то все мысли стремились бы только к вкусным гренкам, которые тут подают на завтрак. Решив сегодня их не дожидаться, возвратилась в свою комнату.

«Ну что, мистер Олд, сегодня вы мне сможете помочь? Или мы, как обычно, проведем бессмысленный ленивый день в кровати?» – спросила я саму себя. И, как всегда, не получила никакого ответа.

Заглянула в комод, который в этой комнате оставался единственным маяком прошлой жизни и личности обитателя. Обычно в нем, кроме его вещей, можно было обнаружить интересную книгу – что-то из классической литературы, однозначно рекомендуемой к прочтению, или еще что-нибудь любопытное. В прошлый раз между старых бумаг и предметов я нашла небольшой альбом с фотографиями. Никогда до этого не видела настолько старых карточек. С большинства на меня смотрела счастливая пара: статный высокий мужчина и невысокая, аккуратно сложенная женщина. На снимках они выглядели абсолютно счастливыми, держали друг друга за руки или же стояли почти вплотную, словно их связывала невидимая, но крепкая нить любви. А их улыбки даже на этих старых фотографиях будто светились мягким, согревающим светом. Но в конце альбома лежала одна потертая карточка, на которой был тот же мужчина с другой женщиной и маленьким пухлощеким мальчиком с озорной улыбкой. Эта карточка была другой, как будто лишней, неживой.

Я вот вообще не люблю фотографии, и это никак не связано с моей нефотогеничностью или иными глупыми причинами. Я просто не люблю фальши, а снимки зачастую обманчивы и лживы. В них остаются не те моменты, когда мы по-настоящему счастливы, а именно те, когда мы пытаемся изобразить счастье, вытащить его наружу, выставить напоказ. Только вот счастье любит тишину, ему не нужна сцена.

Вы, возможно, спросите: «А как же сохранение воспоминаний?»

Да, не спорю, отражение моментов жизни на бумаге или на мониторе может воскресить в памяти прошлое, но гораздо важнее хранить это прошлое в себе. Картинка никогда не передаст запахов, играющей музыки или смеха, той атмосферы, которая кружила вокруг тебя, тех безграничных эмоций, переполняющих и выплескивающихся из нас невидимым светом. Но память имеет свойство стирать старые файлы, так что картинка на крайний случай – тоже вполне пригодное орудие для раскопок утраченных воспоминаний.

Хм… Мой взгляд наткнулся на какой-то новый предмет, ранее мне не встречавшийся. Я достала спрятанную в самом нижнем ящике тетрадь в кожаном переплете. Ее точно раньше тут не было, или же я просто не обращала на нее внимания. На ощупь – мягкая затертая кожа, пахнет чем-то далеким и уже давно забытым. Это, наверное, его записная или телефонная книжка. Люди старой закалки не любят электронные носители, предпочитают что-то весомое и материальное.

Я надела старомодные очки в позолоченной оправе и открыла эту значимую частичку чужой жизни. Первые страницы, как я и предположила, заполняли записанные разными чернилами и, по-видимому, в разное время (определила на глаз ненаучным методом) номера телефонов, какие-то заметки, бессвязные надписи. Пролистала дальше, разглядывая имена, списки книг и даже планы на тот или иной день. Где-то в середине тетради заметила начало потянувшегося по листам сплошного потока слов, написанных темно-синей шариковой ручкой. Видимо, это свежие записи мистера Олда. Буквы размашистые, но строгие, построенные в ровные ряды и колонны, как солдаты на плацу. Хотя кое-где есть огрехи и корявые загогулины, выпирающие детали, пытающиеся разрушить весь строй. Наверное, эти дезертиры – плоды артрита, атакующего его пальцы. Но в целом все написано без спешки, аккуратно, выведены каждая буква и каждое слово.

Я прикоснулась к листам, провела по словам пальцами – хотелось их почувствовать даже больше, нежели просто прочитать и понять. Странное чувство возникло глубоко-глубоко внутри, растеклось по телу печалью и ностальгией, вызывая смешанные, непонятные ощущения. А может, это его чувства? Его тепло и грусть, которые я вбирала в себя, жадно поглощала и принимала. Большие пальцы зажали листы, а глаза уже начали пропускать слова.

Тетрадь мистера Олда

Часть 1

«…Моя жизнь разделилась ровно на две половины. До сорока лет я жил только ради себя. После встречи с ней я жил только ради нее…

Той осенью, несмотря на свой довольно молодой возраст (мне как раз стукнул всего-то сорок один год), я уже был заслуженным профессором физико-математического факультета государственного университета города Мэя. Я искренне любил преподавать, разглагольствовать, стоя у кафедры, о процессах, явлениях и законах, как мне тогда казалось, раскрывая молодым умам тайны бытия, тайны нашей Вселенной, взаимосвязи и формулы существования. На самом же деле мне просто нравилось забивать непутевые головы студентов разной научной чепухой, вокруг которой в те времена крутилась вся моя жизнь. Помимо отменных теоретических знаний (поверьте, куда проще считать свои знания «отменными», чем страдать от бесконечных сомнений в собственных силах), я еще обладал прогрессивными и развитыми для своего времени взглядами как на науку в целом, так и на ее применение в производственных отраслях. Только спустя много лет до меня стало доходить, что сколь бы «прогрессивными» я ни считал свои взгляды, так или иначе оставался просто глупым мальчишкой, не смыслящим ничего ни в жизни, ни в тайнах Вселенной. Но сейчас не об этом.

К тому времени я уже лет пять вел поистине семейный образ жизни. В тридцать шесть лет я выбрал в жены милую и порядочную девушку, желающую посвятить себя семье, мне и нашему будущему. Сейчас я понимаю, что принимал решение своим рациональным техническим умом, просчитывая формулами то, что просчитать на самом деле невозможно. То, что можно только почувствовать. Но я был глуп, слеп и глух в отношении чувств. Избегал их, уклонялся, прятался за томами книг. В моей жизни не существовало приоритета выше, чем наука, формулы и практичность. А чувства, скорее, казались побочным эффектом, ошибкой в программе, помехой в реализации потенциала (хотя что я тогда вообще знал о потенциале и его реализации). Еще раз повторюсь: я был крайне глуп. В свое оправдание хочу заметить, что увидеть что-то возможно, только прозрев, ну а почувствовать – наверное, только отказавшись от рационального, от смысла. Но все по порядку.

Мария, моя жена, была совершенством в категории «самая подходящая супруга», поэтому мой выбор в свое время однозначно пал на нее. Да, это была не любовь, а необходимость, о которой твердили все мои близкие. Родители заждались внуков, коллеги и руководство настаивали на теории «совершенной ячейки общества», а друзья уже давно были связаны узами брака и никак не могли смириться с моим гордым одиночеством.

Так что к сорока одному году, помимо научной карьеры, у меня был положительный семейный статус: я, Мари и новая единица общества, наш четырехлетний сын.

Так вот, в ту прекрасную незабываемую осень, когда все вокруг уже покрылось золотой пылью, я получил заманчивое предложение поучаствовать в съезде ученых и поделиться своим опытом внедрения науки в производственные процессы. Эта поездка предвещала неделю шумных дебатов, жарких споров и хорошего виски в компании таких же помешанных на науке самолюбивых педантов. Да, мы были именно такими: высокомерными, эгоцентричными, накрахмаленными белыми воротничками, полагающими, что знаем не только все тайны Вселенной, но и секреты управления ею. Просто гордецы, которым нужно постоянно доказывать окружающим (или скорее себе) свое превосходство, чтобы не захлебнуться пылью книг, которой мы дышали изо дня в день в своих тесных кабинетах.

Мари собрала мне наглаженные костюмы, ровными стопками уложила в коричневый кожаный чемодан носки и майки, в угол аккуратно поместила сумку с туалетными принадлежностями. Я же смотрел в зеркало на высокого, подтянутого мужчину в длинном бежевом плаще, костюме-тройке из коричневого твида и начищенных до блеска темно-коричневых туфлях. Как же я любил эти удобные туфли из мягкой качественной кожи. Таких давно уже не делают, несмотря на прогрессивность современного общества. Все гоняются только за внешним видом и прибылью. Позор, да и только! Ведь раньше ценили качество и репутацию. А тот идеально пошитый твидовый костюм – поди поищи сейчас что-то хоть отдаленно похожее. Ставлю всю пенсию на то, что ни за что не отыщете.

Я застегнул чемодан, взял его и портфель со своими наработками и направился к выходу. Мари покорно пошла за мной, в коридоре подхватила на руки сына и с печальным видом отыграла прощальную сцену. Я никогда не был с ней нежен или ласков. Все мои действия были формальностью, отточенной формулой, которую усвоил из детства, из прочитанных книг и выходивших тогда на экран фильмов. Я был классическим хорошим мужем, игравшим свою роль по установленным правилам. Да и семья у нас была «правильная». Я был тогда уверен, что мы счастливы, счастливы так, как это описано и показано в образцах, так, как могут быть счастливы члены каждой порядочной и правильной семьи.

Сейчас я понимаю, что наша семейная жизнь с Мари являла собой изначально неверно составленную комбинацию. Она никогда не привела бы к результату, которого мы все достойны и о котором искренне мечтаем. И знаете почему? Просто в ней не было основного компонента, главной составляющей – я не любил.

Спустя сорок лет с той осени я понимаю, что мой выбор супруги был погрешностью, отклонением от самого коренного смысла семьи, от истинного значения этого слова. Я уверен, Мари тоже никогда не была со мной счастлива. Почему тогда она играла в мою игру, участвовала в моем уравнении? Не знаю и уже никогда не узнаю. Возможно, она любила меня, и химические реакции в ее голове не позволяли ей мыслить здраво, а готовили воздушные торты и пироги из надежд и ожиданий. Или, может, она так же, как и я, составила неправильное уравнение, лишенное главного знаменателя.

Я поцеловал ее и нашего сына и сказал на прощание:

– Не скучайте без меня.

– Постараемся. Береги себя, Иосиф, – с обреченностью в голосе произнесла Мари.

– Люблю вас, – добавил я по наитию и вышел в новую жизнь.

Так странно. Наша память – сложный, непостижимый механизм. Я помню те дни сорокалетней давности настолько детально и красочно, словно все это было только вчера. Как будто этот период отдельным островом укоренился в океане моих воспоминаний. Я не смогу рассказать о том, что ел сегодня на завтрак, хотя точно знаю ежедневное меню в моем последнем пристанище – доме престарелых, но стоит мне закрыть глаза – и на экране появляются картинки с пленки той переломной осени.

Я неспешно доехал до железнодорожной станции и нашел нужную платформу, которая впоследствии оказалась для меня не менее волшебной, чем 9¾, попасть на которую мечтают сейчас все подростки мира (и да, я тоже смотрел этот фильм! ^[1]). Зашел в стоящий на путях поезд, который в скором времени должен был помчаться в нужном мне направлении, разместился в купе. Спустя шесть часов мне предстояло ступить на улицы города, ежегодно принимавшего ученых со всей страны. Моим соседом по купе оказался молодой научный сотрудник с факультета самолетостроения, одетый в неряшливый голубой свитер, натянутый на рубашку, и потертые, заношенные брюки. Парень ехал туда же, куда и я. Его молодое лицо старили огромные круглые очки с толстыми линзами. Он говорил спешно, прерывисто и постоянно поправлял сползающие окуляры. Мне даже показалось, что очки – скорее атрибут его театрально-научного имиджа, нежели средство для улучшения зрения. В мыслях крутились подозрения, что он надевает свои очки вместо галстука для придания себе – бесхребетному и бестелесному физику – хоть какой-то весомости. Или же они – якорь, удерживающий болтающуюся от ветра лодку в водах научного мира. Словно без них его подхватит научная невесомость, и он потеряется в пространстве. И все же спросить о значении окуляров я не решился. Чувство такта во мне всегда (ну или почти всегда) пересиливало интерес и цинизм, но это только по отношению к людям, а не к науке. Там я вгрызался в камень, дробил гипотезы и уничтожал несоответствия со всем своим энтузиазмом.

И я, и мой попутчик полистали газеты, но ничего интересного, что могло бы занять нас хоть на какое-то время, так и не выискали.

– Ну что, коллега, может, переберемся в храм чревоугодия сего поезда и отведаем чего-нибудь съестного? – спросил тихим, шуршащим голосом парень, устремив на меня свои спрятанные за толстыми стеклами блеклые глаза.

– Я бы не отказался, – ответил я.

Мы оставили чемоданы в купе, взяли портфели и направились в вагон-ресторан.

Практически все места за столами были заняты холеными людьми с довольными и важными масками-лицами.

– Добрый день, господа, – поздоровался подошедший официант в накрахмаленной форме. – Пройдемте за мной. – Он отвел нас к оставшемуся пустым столу в самом центре вагона.

– Чем нас порадуете? Что тут у вас подают? – спросил я, не заглядывая в меню.

– На закуску могу предложить ассорти из сыров и меда, к которому идет свежий багет, также предлагаем три вида завтрака: омлет с овощами и жареными колбасами, яичницу-глазунью с беконом и тосты с сыром, ветчиной и яйцом пашот.

– Отлично, подайте нам тогда ассорти из сыров, и я буду глазунью. А вы? – обратился я к своему попутчику.

– Я, пожалуй, выберу омлет. Только попросите повара хорошенько его прожарить. Не переношу недожаренные яйца.

– Хорошо, обязательно передам, – услужливо ответил официант. – Что будете пить?

Мы заказали по чашке черного кофе и еще по пятьдесят граммов кальвадоса – как выразился мой коллега, для улучшения пищеварения.

Сделав заказ и устроившись поудобнее, я закурил сигарету. В те времена любил побаловать себя никотиновым ядом. Иногда и сейчас, проснувшись рано утром, я мечтаю просто взять сигарету, набитую качественным табаком, выйти на свежий воздух и хорошенько затянуться. Почувствовать, как легкие наполняются дымом, голова немного туманится, а в руках отголоском прежней жизни дымится тлеющая сигарета.

Попутчик уставился в окно – на безграничные степные пространства, окрашенные во все оттенки желтого и красного. Я же, наоборот, стал рассматривать людей в вагоне, пытаясь отыскать знакомые лица и просто из любопытства. В этот момент я и заметил ее. Каштановые, чуть вьющиеся волосы, спадающие на плечи, глаза цвета жареного миндаля, теплые и притягательные, и родинка на левой щеке – словно точка координат, начало всех начал. У девушки была открытая манящая улыбка, она обменивалась какими-то увлекательными историями со своей соседкой, попивая чай из белой чашки. Почувствовав мой пристальный и жадный взгляд, она легким движением обернулась в мою сторону. Я же, хоть и считал себя воспитанным и тактичным человеком, уважающим себя и других людей, особенно женщин, в тот самый критичный момент не смог отвести взгляд. Глаза были прикованы к ней и жадно-нагло блуждали по ее лицу, будто солнечные лучи, освещая и изучая каждую родинку, морщинку, изгиб. Она подняла тонкие брови, словно удивившись моему бестактному поведению, после чего, смилостивившись, улыбнулась уголками губ и повернулась к своей соседке. Я так и продолжал сидеть и безотрывно пялиться в ее сторону. Выбраться из этого пьянящего тумана смог, только когда официант второй раз обратился ко мне, пытаясь привлечь внимание, поскольку у него не получалось поставить глазунью на стол.

– Приношу извинения, задумался, – приврал я, немного смутившись, убрал руки со стола, позволив тем самым поставить перед собой соблазнительно пахнущее блюдо.

– На кого засмотрелся, приятель? – улыбаясь, спросил мой коллега и оглянулся по сторонам.

– Я… – прохрипел, прокашлялся, пытаясь в эту секунду придумать какое-то оправдание, после чего выдавил: – Ни на кого, просто задумался. – И спрятался за вежливой улыбкой.

– А-а-а. А то я уж подумал, что ты потерял голову от здешней красоты, так сказать. – И он изобразил своей головой крутящийся глобус.

– Да прекратите. Давайте лучше пригубим чудесный напиток.

Мы сделали по доброму глотку кальвадоса и принялись за завтрак. Но, как бы я ни пытался отвлечься от каштановых волос то пристальным вниманием к еде или мелькающим пейзажам, то бестолковой болтовней с попутчиком, все мысли возвращались к ней, крутились и вращались вокруг нее.

«Кто она? Как ее зовут? Куда едет? Откуда она?»

И еще сотни и сотни мелких, вроде незначительных, подробностей, которые я хотел о ней узнать. Словно если бы я все это знал, то смог бы составить идеальное уравнение, смог бы завладеть ею и оставить у себя в голове. Пока же там царили только сплошные «иксы» и «игреки», пустые неизвестные и вопросительные знаки.

– Иосиф, какие люди! – услышал я разрывающий перепонки басистый голос Сержа, моего давнего друга и постоянного оппонента из конкурирующего с нами физико-технологического факультета университета Лейна.

– Ну уж нет, не может быть! – ответил я, сдерживая широкую улыбку.

Мы пожали друг другу руки, и он со своим коллегой присел за наш стол.

– Как хорошо, что вы тут, а то пришлось бы напрашиваться за стол к прекрасным дамам. – Он лукаво показал на незнакомку.

– Нет уж, друг, я буду блюсти твою верность и сохранять честное имя всеми способами, мне доступными. – Я похлопал Сержа по плечу, представляя его разгневанную супругу, вихрем несущуюся на него. Она, в отличие от Мари, спокойствием и покорным нравом не отличалась. В ответ на мои слова Серж разразился низким смехом.

– Уж будь так любезен, а то я бы все свалил на тебя, – пробасил он.

– Нет, нет и еще раз нет. Твои слова – всего лишь теорема, требующая доказательств. Помни это.

Я представил своего попутчика, мы вчетвером удобно разместились за столом и подозвали официанта, заказав еще закуски и графин с кальвадосом. Атмосфера за столом подогревалась спорами – профессиональными и не очень.