Жестокеры

Глава 2. На обочине

– Мой двадцатидвухлетний опыт –

Сплошная грусть!

М. Цветаева. Безумье – и благоразумье

А я иду – за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

А. Ахматова. Один идет прямым путем

Не знаю, любит ли меня этот город?

Гр. Мумий Тролль. Вечер

Чем он раздражал этих деятелей от рекламы? Впрочем, он был бы наивен, думая, что только они сочли его нежелательным. Нежелательным, вероятно, признали его и другие. Что-то наверняка произошло с его образом, хотя сам-то он этого не осознавал. Что-то произошло, а он и не знает что и никогда того не узнает. Уж так повелось, и это касается всех: мы никогда не узнаем, почему и чем мы раздражаем людей, чем мы милы им и чем смешны; наш

собственный образ остается для нас величайшей тайной.

М. Кундера. Бессмертие

Однажды в городе …sk

Уже и не вспомню, зачем я вышла на улицу в то хмурое, промозглое ноябрьское утро. Шквалистый ветер пробирал до костей. Я повыше подняла воротник своего старенького пальто, но это, конечно, не могло спасти меня от пронизывающих ледяных порывов.

Пройдя несколько шагов, я заметила, что впереди, вдоль забора, огораживающего стройку, странной неустойчивой походкой, шатаясь, плетется высокий мужчина в длинном сером плаще. Сделав еще несколько шагов, он упал. Я подбежала к нему и с трудом перевернула его на спину. Красная рана зияла у него в боку. Незнакомец зажимал ее рукой. Я в ужасе отпрянула.

– В вас что, стреляли?

Раненый не отвечал. Только слабо водил глазными яблоками из стороны в сторону, избегая зрительного контакта. Я осмотрелась в поисках ближайшей телефонной будки.

– Держитесь! Я сейчас позвоню в скорую.

Несчастный, наконец, остановил на мне взгляд и слабо прохрипел:

– Не звоните… Они не приедут…

– Почему?

Он долго молчал, прежде чем ответить. Я пыталась зажать ему рану краем его плаща.

– Я им… не нравлюсь… – наконец с трудом выдохнул раненый.

Я опешила и замерла на какое-то время. А потом, вспыхнув от ярости, вскочила и попыталась поднять раненого, поставить его на ноги. Я не смогла этого сделать – слишком тяжелый. Но я упрямо тянула его за руку, и, должно быть, причиняла ему невыносимую боль, потому что раненый морщился и стонал.

– Идемте, я сама отведу вас в больницу! Только вы помогайте мне – я вас не дотащу.

Раненый застонал еще громче и казалось, внезапно стал еще тяжелее. Он тянул меня вниз, словно огромный камень, привязанный к моей шее.

– Оставьте меня здесь. Это все… все… бесполезно…

Я все-таки смогла кое-как поставить его на ноги. Раненый обхватил меня сзади за плечи. Мы с трудом сделали несколько шагов. Точнее, я сделала несколько шагов. Последние силы покидали несчастного: он просто повис на мне, волоча ноги по асфальту… Я шла, до предела напрягая каждый мускул. От неимоверных усилий, казалось, вот-вот треснет мой позвоночник. Раненый висел на моих плечах, как тяжелый-тяжелый мешок, больно придавив собой мои длинные распущенные волосы. Он сползал вниз, и казалось, что сейчас он их выдернет из моей головы! Я вытянула подбородок вверх, чтобы хоть немного уменьшить это болезненное натяжение. Казалось, что с каждым моим шагом раненый становится все тяжелее и тяжелее. Повернув голову вбок, я крикнула ему:

– Эй, вы! Не отключайтесь там! Помогайте мне вас нести!

Легче мне не стало. Может, раненый меня не слышал, может, действительно отключился. Не знаю. Но каждый шаг давался мне неимоверным трудом. Несколько раз мы падали и поднимались снова. Шапка моя сбилась на бок и держалась каким-то чудом – казалось, она вот-вот спадет с головы. Злой холодный ветер дул мне в лицо – от боли ломило скулы.

Путь показался мне бесконечным. Наверно, прошло несколько часов, прежде чем мы дошли до приемного покоя. С трудом взобравшись со своей ношей на крыльцо, я открыла дверь. Мы ввалились внутрь, упав на пол оба: я от потери сил, раненый – от потери сознания. Люди в белом не спеша вышли навстречу. С пренебрежением осмотрев раненого, они сказали мне, лежащей у их ног:

– Зачем вы принесли нам это?

И, посмотрев на мое ошарашенное лицо:

– А у вас тушь потекла!

Нахмурившись, я смотрела на их ничего не выражающие лица. Они поняли, что надо пояснить:

– Нет, лечить мы его не возьмем. Но если хотите, мы можем его похоронить.

И начали переодеваться в черные халаты.

Все еще сидя на полу, я обхватила руками голову и сжала ее, до боли, до треска.

«ОНИ ТУТ ЧТО, С УМА ВСЕ СОШЛИ ЧТО ЛИ?»

С ужасом смотрела я вокруг, переводя взгляд с одного равнодушного лица на другое. Я уже привыкла к тому, что в этом городе любят разыгрывать жестокий, циничный, бредовый фарс. Но то, что я видела сейчас, переходило всякие границы.

– Пойдите прочь от нас! – крикнула я из последних сил, кинув в них свою шапку.

Черные люди, равнодушно пожав плечами, удалились. Я поняла, что нам никто не поможет. Тяжело дыша, я сидела на полу, глядя на подстреленного. Он был в отключке и ничего не слышал.

.……………………………………………………………………………………………………………

Когда человек пришел в себя, я помогла ему подняться и вывела его на улицу. Мы с трудом доковыляли до лавочки и тяжело опустились на нее. Не помню, сколько мы там просидели, глядя на слепые, тусклые больничные окна, безразличные ко всему. Наверно, в одной из таких больниц умер когда-то мой отец. Раненый дышал хрипло, прерывисто, с каким-то свистом, и все больше клонился на бок. Я понятия не имела, что с ним делать. Я напрасно пыталась собраться с мыслями.

– Так, слушайте. Мы сейчас пойдем в другую больницу…

Он долго копил силы, чтобы ответить.

– Нет, больше никуда меня не носите … Я… больше не могу.

Рукой он зажимал свою рану. От злобы и отчаяния я закричала на весь больничный двор:

– Значит, мы не уйдем отсюда, пока в них не проснется совесть, и они не выйдут, чтобы нам помочь!!!

Мой голос громко прозвенел в окружавшей нас тишине.

Ответом было равнодушное молчание. Я закрыла ладонью рот и разрыдалась. Меня трясло. Раненый положил руку мне на плечо. Я бросила на него виноватый взгляд поражения. Он слабо улыбнулся в ответ. Он смотрел на меня с сочувствием и успокаивающе похлопывал по спине.

.……………………………………………………………………………………………………………

От усталости и отчаяния я, наверно, забылась. Когда я вновь осознала себя, было уже совсем темно. Я по-прежнему сидела на той самой лавочке, во дворе больницы. Раненого рядом не было. Я жутко замерзла. Нужно было куда-то идти. Не сразу я вспомнила, что в этом чужом городе у меня есть мой чужой дом, куда мне совсем не хотелось возвращаться.

Не разбирая дороги, брела я по улицам. Пуговицы пальто оторвались – очевидно, когда я тащила на себе раненого, и он судорожно хватался за мой ворот. На моих руках до сих пор была его кровь. Редкие прохожие с опаской поглядывали на меня. Студеный ветер трепал мои спутанные волосы и распахнутые полы пальто, продувая меня насквозь – до самой души – но мне было на это наплевать. Я не чувствовала ничего. Я подошла к какому-то рубежу, за которым ничего не было.

Мегащиты (хотя и некому было слушать их ночью) орали что есть мочи, рассказывая пустой улице о каком-то предстоящем грандиозном карнавале. Пестрые яркие перья и стразы на экране отражались в темных стеклянных фасадах небоскребов, отчего казалось, что все вокруг лихорадочно мигает разноцветными квадратиками. Я попыталась воскресить в памяти лица всех родных и близких людей, которые у меня есть и когда-либо были. Дим, отец, мать, бабушка Фрида, Неля… Я поняла, что забыла, как они выглядят. Имена, события, лица – все стирается на расстоянии…

В глаза мне смотрел большой город, равнодушный к чужой боли. Огромный город, который не прощает сентиментальности. Этот город уродлив и люди его жестоки. Им нет никакого дела до того, что кому-то сейчас так плохо среди этих бездушных, давящих, нависающих сверху массивов бетона и стекла. Я почувствовала себя оторванным куском от себя же самой, брошенным на потраву его день и ночь лающим собакам. Меня словно придавила плита невыносимого одиночества и отчаяния.

«Как ты до этого докатилась, АЕК?»

Я подняла глаза к равнодушному черному небу, которое как всегда молчало в ответ. Я устало опустилась на бордюр, вытянув перед собой ноги. Чулок порвался на коленке – наверно, когда мы падали. Пальцем я машинально ковыряла эту дырку. Я безвольно опустила голову, и мои спутанные волосы почти касались земли. Новый спазм рыдания потряс мое тело, судорожно вздрагивали мои плечи.

«Я не могу больше жить в этом городе! Мне нужно уехать отсюда! И как можно быстрее! Но куда? Мне некуда бежать».

С ненавистью смотрела я на окружавшие меня темные силуэты небоскребов.

1

Разинув рот и запрокинув голову, я уставилась на высоченную высотку, которая выросла вдруг передо мной. Ее зеркальный фасад уходил отвесно вверх – в самые облака, которые в ней же и отражались. Потеряв равновесие, я чуть не завалилась назад. Вот было бы зрелище: глупая провинциальная девчонка с тяжелыми сумками и каким-то ящиком под мышкой нелепо растянулась посреди улицы!

Неудивительно, что после родного захолустья город … sk показался мне Городом Будущего! Моего Светлого Будущего. Да, что-что, а пудрить людям мозги он умеет!

В поисках дома бабушки Фриды я шла по оживленным улицам, то и дело заглядываясь на стеклянные фасады, на яркие вывески дорогих бутиков. Город …sk предстал передо мной тогда во всей своей манящей перспективе. Меня поразил его размах: широченные проспекты, высоченные дома… Толпы людей идут мне навстречу по улицам. Сюда, в этот индустриальный рай, стекались жители всех ближайших городков, в надежде, как и я, найти здесь свое счастье. Сейчас вспоминаю об этом и словно вижу себя в тот первый день в этом большом незнакомом городе – восторженную дурочку на тонких длинных ножках. С горящими глазами и вздернутым носом. Худенькую девчонку с непомерно тяжелым багажом, который она мужественно тащит за собой – в новую, как ей кажется, жизнь. А ведь в тот теплый воскресный вечер действительно казалось, что все будет хорошо, и все у этой девчонки получится! И действительно: казалось, возможности подстерегают тебя в этом городе повсюду, сами выпрыгивают тебе под ноги из-за каждого угла. С каждым шагом я наполнялась ощущением новой жизни, которая непременно ждет меня здесь. Казалось, с воздухом города …sk я вдыхала не выхлопные газы нескончаемой вереницы машин, а Надежду и Вдохновение.

Я шла, заглядываясь на разноцветные витрины, предлагающие недоступные мне радости, о существовании которых я до этого даже не подозревала. Равно как и том, что я могу их хотеть. На каждом шагу было что-то новое, неожиданное, заманчивое. Во многих оживленных местах были установлены огромные экраны. Яркие сюжеты менялись на них с такой скоростью, что казалось, сам город подмигивает тебе множеством разноцветных глаз. Я улыбнулась: в этом городе мне никогда не будет скучно. Здесь я никогда не почувствую себя одинокой.

Судя по адресу, записанному на бумажке, искомый дом был где-то здесь, прямо в центре, совсем рядом. Но по иронии судьбы случилось так, что в этом огромном и красивом городе бабушке Фриде почему-то досталась комнатушка в старом-старом домишке, а по сути – ветхом бараке. Он стоял в небольшом пятачке похожих лачуг, каким-то чудом сохранившихся в самом сердце шумного мегаполиса.

Впрочем, я не сразу поняла, какая это развалюха. Но когда вошла в подъезд, долго стояла на месте, в жутком разочаровании от увиденного. Оказалось, дом был демонстративно «отполирован» с фасада, потому как одной своей стороной выходил на центральную улицу. Именно эту его свежевыкрашенную сторону я и увидела, когда подходила к нему. Внутри же, где никто ничего не мог увидеть – кроме горстки его жителей, – дом был совсем ветхим и рассыпающимся, с облупившимися грязными стенами, которые десятилетиями не знали ремонта.

Со всем своим нехитрым, но довольно тяжелым скарбом стояла я перед пугающе высокой лестницей с неровными ступенями, по которой мне предстояло вскарабкаться наверх. Я долго не решалась начать ее штурм. Но потом упрямо сдула со лба светлую прядь волос.

«Ничего, бабушка Фрида. У меня все получится!»

Покрепче прихватив сумки и собравшись с духом, я приступила к нелегкому «восхождению».

***

Вам всегда будет не хватать либо времени, либо денег.

Закон Лермана

За три месяца до знакомства с комнатушкой бабушки Фриды

Вбив последний гвоздик, я отступила на несколько шагов назад, чтобы со стороны критически оценить свой «шедевр».

Передо мной на небольшой деревянной подставке стояла человеческая «голова», слепленная из белой самозатвердевающей массы и надетая на металлический штырь, торчащий из подставки. В «голову» со всех сторон были вбиты гвоздики. На каждом из них по первоначальной задумке должна была быть проставлена дата – каждый день, проведенный мной в колледже, начиная с того дня, когда я поняла, чем он для меня обернулся. Особенно я хотела выделить дату заговора – о, эту дату я планировала сделать крупными буквами! Или раскрасить шляпку гвоздика красным. Но, приступив к изготовлению «головы» я поняла то, о чем почему-то не задумалась вначале: для того, чтобы обозначить каждый день как вбитый в мою голову гвоздь, мне понадобятся сотни гвоздей. И они просто не поместятся на этой небольшой заготовке!

В итоге я оставила порядка сорока штук, намереваясь проставить на них выборочные даты. Но к сожалению, за гравировку никто не взялся: шляпка гвоздика – слишком маленькая поверхность. Это как подковать блоху! В нашем городке таких умельцев просто не нашлось. А те, кто услышал о моей просьбе, очевидно, сочли меня сумасшедшей. Может, они и правы. Рассудок мой, с детства затуманенный страданиями, видимо совсем повредился за эти несколько последних несчастливых лет.

Что же произошло со мной с той самой поры, как в старших классах я оплакивала уход Дима, свое разбитое сердце и свою загубленную юность? Что же случилось с бедным рецессивном геном АЕК в этом жестоком мире, управляемом грубыми и жестокими доминантами?

После окончания школы я три года провела в местном педколледже, усердно изучая английский язык. Не могу сказать, что именно об этом я всегда мечтала. В отличие от тех, кто с детства знает, что хочет быть врачом, учителем или космонавтом, я долго не могла решить, кем стать. Я всегда понимала, что хочу быть частью чего-то красивого, большого и доброго, очень важного для всех остальных людей. Но когда встал вопрос о том, куда поступать, было совершенно непонятно, куда себя с такими мечтами и планами пристроить, особенно в нашем маленьком городке. Интерес к литературе и гуманитарный склад личности в конечном итоге определили мой выбор: я поступила в педагогический колледж на факультет иностранных языков. Я поступила туда от безысходности, отсутствия других вариантов и от того, что мне, по сути, было глубоко наплевать, чем я буду заниматься и что со мной дальше будет.

Я не хочу рассказывать о том, что произошло со мной в колледже: об окончательном разочаровании в людях и дружбе, которое меня тогда накрыло, об этом подлом заговоре и о том, как, ежедневно встречая своих обидчиков в коридорах, я задыхалась в молчаливом бессильном возмущении. Впрочем, может, и расскажу когда-нибудь. Пока скажу так: о каждом дне, проведенном в стенах этого колледжа, я горько пожалела.

И теперь мой протест против очередной порции странных людей в моей жизни вылился в столь неожиданную и непонятную творческую работу как та, что стояла передо мной на столе. Я назвала ее «Колледж».

«Так вот получите – это то, что я о вас думаю!»

Я критически оглядела утыканную гвоздиками «голову». Эх, жаль, что не вышло все-таки с гравировками! Теперь непонятно, что символизируют гвозди. Замысел автора не раскрыт в полной мере. Впрочем, наверно, я зря сокрушалась: ведь кроме меня самой мой странный «шедевр» все равно никто не увидит. Разве что мать. Когда она зашла ко мне в комнату (как всегда, без стука) и впервые увидела утыканную гвоздями белую фигурку на столе, она сперва отшатнулась, а потом взглянула на меня и тяжко вздохнула.

Мать с неудовольствием смотрела на мои занятия «художеством».

– Какая же ты бесполезная! Не работаешь, не рожаешь! Вот дочь тети Люси, соседки со второго этажа, какая хорошая девочка! Серьезная, ответственная. Отучилась на бухгалтера, теперь вот замуж выходит за…

Дальше я отключилась. Если ты взрослая «неправильная» дочь, с неустроенной личной жизнью, из-за чего ежедневно выслушиваешь бесконечные сравнения со всевозможными «люсями», которые твои ровесницы, но уже вышли замуж и даже не по одному разу родили, рано или поздно ты научишься отключаться от подобного звукового шума. Просто перестанешь его слышать. Мать недоумевала, почему я не ищу работу и мужа, а занимаюсь вместо этого какой-то ерундой. Надо сказать, что я всегда видела свое будущее несколько иначе, чем его видела моя мать. Украдкой бросила я тоскливый взгляд на мольберт, стоявший в углу. Этот мольберт – отдельная история. Дим, в восхищении моими художественными способностями, решил, что мне нужно обязательно освоить масляную живопись. В будущем он видел меня настоящим художником – который ездит по всему миру и выставляет свои работы в крупнейших галереях. Надо сказать, что Дим умел вдохновить: я так загорелась этой идеей! Но возникла проблема и довольно серьезная. Оказалось, что твердо и уверенно держать кисть на весу, как это делают все «правильные художники», я не могла: к своей досаде я обнаружила, что у меня дрожат руки. Может, сказались последствия детской психологической травмы. Я даже не знала об этом, пока рисовала карандашами, положив руку на стол, и не попыталась взять в руки кисть. Но сейчас эта мелкая, легкая дрожь, совершенно незаметная и не докучающая мне в обычной жизни, стала серьезным препятствием: чтобы линии получались ровные и четкие, мне обязательно нужно было упираться локтем в стол – только так я могла рисовать. Но с холстом на мольберте ведь так не получится. И тогда мой умный Дим нашел выход! Он сделал мне настольный мольберт – небольшой складной чемоданчик. Его можно было устанавливать для работы прямо на стол, при этом выстраивая нужный тебе угол наклона, а потом в него же, как в ящик, складывать краски и кисти. Еще чемоданчик можно было брать с собой, если бы я надумала устроить сеанс живописи на пленере. Он был среди немногих вещей, которые я взяла с собой, когда уезжала.

До того как переехать в город …sk, я несколько месяцев была одержима идеей реанимировать нашу с Димом мечту: научиться писать маслом. И вот я приставила к шкафу табурет, чтобы достать, наконец, заветный мольберт, который, к моему стыду и сожалению, все это время пылился без надобности на антресоли. Ведь пока я училась в колледже, у меня совсем не оставалось времени на живопись. Достав мольберт и сдув с него пыль, я прижала его к груди. Что я напишу в первую очередь? Мои мысли перелетали с одного объекта на другой, пока не остановились на букете луговых маков и васильков с «нашего» поля. Они там сейчас как раз цветут! Впервые за долгое время я почувствовала жажду цвета – на этот раз алого и синего. Я представляла себе невероятно сочные, живые оттенки, которые я намешаю на палитре…Стоп! Да ведь палитры-то и нет!

Я слезла с табурета, положила мольберт на пол и села рядом с ним.

«И всего остального у меня тоже нет – ни холста, ни кистей… ни самих красок! Впрочем, как и денег…»

Жестокая ирония судьбы: уйма свободного времени на то, чтобы заняться живописью, но заняться ты ей не можешь! Потому что так и не купила себе палитру, холст и краски!

В итоге они все же были куплены – на последние деньги, которые остались от моей последней стипендии. Мать ничего не знала об этом, иначе прибила бы меня. Помню, как я украдкой принесла покупки домой. Закрывшись в своей комнате, я разложила на столе разноцветные тюбики. Сначала я просто смотрела на них, радуясь тому, что теперь они у меня есть. А потом открыла один из тюбиков и выдавила немного краски на палитру. Странно, что кто-то ругает запах масляных красок – я много раз об этом слышала. Мои пахли вкусно, пшеницей. Как те поля, по которым мы с Димом гоняли на «байке».

Мне не терпелось приступить к работе немедленно, поэтому я не пошла за маками, а принесла из кухни металлическую чашку, наполненную черешней. Я поместила ее на фоне маминого бирюзового палантина, постаравшись красиво его задрапировать. Сочетание цветов восхитило меня! Я начала замешивать краски. Вкуснее любых духов был для меня пшеничный запах размешиваемого по палитре яркого сочного масла. Наверно, надо бы сначала попробовать на картонке, которую если что не жалко выбросить… Но боясь потерять то редкое драгоценное время, когда меня оставили в покое, я сразу приступила к работе на единственном имеющемся у меня холсте. Основное поле холста я заполнила бирюзовым. Посередине грубыми широкими темно-серыми мазками наметила форму чашки и пурпурную горку ягод на ней. Я наметила будущие блики, полутона. Затем приступила к отработке деталей. Я не знала, правильно ли я действую, в том ли порядке, в каком нужно: учиться и спрашивать мне было не у кого. Я не сразу приспособилась к работе с маслом: руке, привыкшей к работе с цветными карандашами, было непривычно ощущать жирную податливость красок. Но я быстро «приручила» материал. Краски слушались меня!

Итоговый этюд на скорую руку получился незамысловатым. Но первый опыт работы с маслом наполнил меня диким восторгом: у меня ПОЛУЧИЛОСЬ.

***

Мать демонстративно пересчитывала мелочь, вытрясая ее из кошелька. Она проделывала это по несколько раз в день – звон монет я слышала даже из своей комнаты. Я не сомневалась: мать специально делала это так, чтобы я слышала. У нее не было нужды делать эти недвусмысленные намеки: я и сама прекрасно понимала, что денег нет и нужно придумывать, где их достать. Но оказалось, что это не так-то просто в нашем городке! Идти в школу учителем английского я и не думала: слишком свежи были собственные воспоминания о школе. Стоять продавщицей в душном павильоне, как та, что обсчитывала меня, когда я была ребенком, тоже не хотелось. Другой работы здесь не было. Стыд перед матерью за то, что сижу у нее на шее, угнетал меня.

В глухой обреченности маленького городка мое воодушевление и жажда новой, творческой жизни быстро сошли на нет, уступив место тревогам о хлебе насущном. Я чувствовала себя в ловушке безысходности. Сидеть без денег и ежедневно выслушивать упреки матери и перезвон монет, вытрясаемых ею из кошелька, было невыносимо.

Но последней каплей стал тот случай…

Когда в тот день я возвращалась домой, на лавочке перед домом сидели несколько отморозков. Они частенько там зависали – чем еще им было заняться? Пару лет назад с грехом пополам окончившие среднюю школу, эти отморозки нигде не работали и нигде не учились. Я бросила на них быстрый встревоженный взгляд – к обеду они были уже изрядно подвыпившие. Невозможно было зайти в подъезд, не пройдя мимо этой шайки. Они были увлечены своей бессмысленной пьяной болтовней, и я лелеяла слабую надежду, что они меня не заметят. Но к своей досаде краем глаза увидела, что отморозки синхронно «зависли» с бутылками пива в руках, словно кто-то нажал на кнопку пульта.

– Бе-ло-бры-са-я!

Я шла, делая вид, что ничего не слышу и что их нет. Вдруг один из них, самый здоровый, выше меня на голову, с нечесаными рыжими патлами и недельной щетиной, отделился от компании и нетвердой походкой направился в мою сторону. Я его уже не раз встречала возле нашего дома и запомнила этот дикий взгляд, которым он каждый раз на меня смотрел. Я попыталась ускорить шаг. С моей хромотой это было непросто сделать. Рыжий перехватил меня у самого подъезда.

– Я тебя уже раньше видел здесь. Ты очень красивая.

Меня обдало тошнотворным запахом перегара. Я попыталась вырваться из его пьяных лап.

– Тебе больно ходить, да?

Я молчала, упершись кулаками в его грудь, напрасно пытаясь отодвинуть от себя этого бугая.

– Хочешь, я везде буду носить тебя на руках, чтобы тебе не пришлось хромать?

Внезапно возникшее в памяти светлое лицо моего Дима, его солнечная улыбка вывели меня из оцепенения. Рукой я отодвинула от себя щетинистую морду, которая было так близко от моего лица. Я с силой пихнула рыжего в грудь. От удивления он ослабил хватку. Вырвавшись, я забежала в подъезд, громко хлопнув дверью.

Дома я какое-то время сидела на полу, в прихожей. Как и каждый раз после таких происшествий. Я снова ощутила их на себе – эти накинутые на меня сети. Это болото пошлости, в котором я пока еще барахтаюсь, пытаясь сопротивляться, но чувствую, что силы мои на исходе. Мы хотели бежать из этого города. Теперь мне придется бежать одной. Но я обязательно сделаю это, Дим, обещаю! Я вырвусь отсюда.

Выход был один: ехать в областной центр – город …sk. Я не знала, как сказать об этом матери, но, к моему удивлению, она поддержала меня:

– Правильно! Поезжай в город! Поможешь бабушке Фриде, она уже очень старенькая. Она же тебе помогала, вот теперь ты поможешь ей. Поживешь у нее первое время. И работу там найдешь. А главное – мужа! Здесь-то одни дураки да неудачники…

***

Автобус медленно катил по извилистым улочкам, покрытым неровным потрескавшимся асфальтом. В руке я сжимала только что купленный билет на поезд.

Несмотря ни на что, мне было непросто проститься с городом. Поначалу я воодушевилась: побег от пошлости – разве не об этом я всегда мечтала? Но теперь, когда я возвращалась с вокзала, проезжая по всем этим до боли знакомым местам, к моему воодушевлению примешалась какая-то странная грусть. На меня нахлынули воспоминания.

«Вот здесь мы гуляли после занятий музыкой… А здесь он нес меня на руках – от этого дома до этого…»

Сердце мучительно сжалось в груди, когда автобус проезжал мимо стадиона. На секунду вдалеке, в прорезь между зданиями, мелькнул знакомый бледно-розовый фасад Дома Молодежи.

«Здесь мы с ним встретились…»

Я обернулась, пытаясь получше разглядеть. Краска на фасаде совсем облупилась за эти годы, местами проступала кирпичная кладка. Дом так и не отреставрировали… Я поняла, что никогда и не отреставрируют, сколько бы лет ни прошло. Никогда ничего не поменяется в этом городе – хоть сто лет здесь проживи! Я отвернулась, хмуро уставилась в спинку переднего сидения и упрямо сжала кулаки. Нет. Все правильно: надо отсюда уезжать. Иначе и моя жизнь будет такой же, как этот несчастный облупившийся фасад.

Вечером я собрала небольшую сумку со своими нехитрыми пожитками. Представляя, как мы будем жить вдвоем с бабушкой Фридой, я невольно улыбнулась: она наверняка перед сном опять начнет распевать свои смешные матерные песенки… Вот только теперь без гитары: ее я с собой не возьму – неудобно в дороге.

Но повидать бабушку мне было не суждено. Она скончалась за несколько дней до моего приезда. Телеграмма пришла за пару часов до вечернего поезда. Мы с матерью в замешательстве сидели в коридоре. У наших ног стояли собранные в дорогу сумки. После молчаливого разглядывания друг друга мы решили: все равно ехать. Так, с тяжелым сердцем я отправилась в город …sk, досадуя, что новый виток своей жизни начинаю с такого трагического события…

В поезде я думала о бабушке. Вспоминала, как она изредка приезжала к нам. Как они с отцом были похожи. Как похожа на них была и я. Бабушка была последней ниточкой, которая связывала меня с отцом. Теперь и она отправилась на небо. Мой невеселый вид привлек внимание соседки по плацкарту. Она предложила перекинуться в карты. Я равнодушно согласилась – заняться все равно нечем, а ехать всю ночь. К моему удивлению, соседка оказалась интересным собеседником. Она много где успела побывать и теперь, тасуя колоду, рассказывала о своих странствиях. Когда она услышала, что я еду до конечной, то есть в город …sk, она вдруг перестала раздавать. Изменившись в лице, она воскликнула:

– Я ненавижу этот город! Что он делает с людьми! Он сводит их с ума! – Она обреченно опустила голову и руки с картами. – Я давно уехала оттуда, но ничего не изменилось. Теперь я несу город …sk в себе – везде, куда бы я ни пошла. Он отравил меня. Пропитал до самого основания.

Она резко подалась вперед и посмотрела на меня безумными округлившимися глазами. Мне показалось, что она хочет на меня наброситься. Я невольно отстранилась. Моя попутчица продолжила свой рассказ. Оказалось, что пока она жила в городе …sk и училась там на медика, один ее однокурсник спился, другой повесился.

– Если решишься жить в этом городе – главное не спиться и не повеситься, – раздавая карты, мрачно резюмировала она. – Хотя лучше бы тебе вообще держаться от него подальше.

Я невесело улыбнулась. Ее слова тут же вылетели из моей головы. Унеслись в открытое окно.

Когда я приехала, бабушку уже похоронили соседки. Одна из них передала мне ключи.

Жилище покойной бабушки Фриды представляло собой всего одну небольшую комнатенку, с тесным закутком возле входной двери, в котором была установлена душевая кабина. Кухонная плита располагалась прямо в комнате, здесь же стояли холодильник, небольшой раскладной диванчик и буфет. Этим нехитрая меблировка ограничивалась. Я открыла деревянные дверцы буфета, и в нос ударил резкий запах специй – черного перца, кориандра, гвоздики – и каких-то лекарств, которыми за эти годы пропитались его стенки. На одной из полочек лежала сухая заплесневелая корочка хлеба. Глядя на нее, я ощутила укоры совести. Бабушка никогда не жаловалась на свою судьбу – она всегда хохотала над ней, громко, заливисто, запрокинув голову. Еще умудрялась помогать нам с матерью. Но теперь я видела, как бедно, покинуто и одиноко она жила…

Буфет у бабушки выполнял сразу несколько функций. Шкафчики были вместилищем лекарственных тюбиков и пузырьков, хранилищем круп, приправ и посуды. А на горизонтальной поверхности нарезали продукты для приготовления обеда, обедали, а также использовали ее в качестве письменного стола – на ней остались чернильные следы.

Я раздвинула шторы и открыла окно, чтобы выпустить из комнаты старый затхлый воздух. И занялась уборкой. Пыль стояла до потолка, когда я выметала деревянный пол растрепанным бабушкиным веником. Куча каких-то пожелтевших бумажек, записок, вырезок из газет – целый ворох чужой прожитой жизни – была вынесена вниз к мусорным бакам.

Уборку я закончила уборку только поздно вечером. Усталая от трудов, разочарования и какой-то смутной неясной тревоги, я подошла к окошку. В темноте шелестела листва. Напротив дома, метрах в пяти, стояли в ряд несколько высоких деревьев.

***

По наследству от бабушки Фриды мне досталась эта крохотная комнатенка в старом, неуютном, на глазах рассыпающемся доме, который стоял в маленьком островке похожих лачуг, придавленных со всех сторон шумной жизнью высокомерного мегаполиса. Нас окружали кольцом новехонькие многоэтажки, модные стеклянные офисы. Они наступали со всех сторон, угрожая когда-нибудь нас раздавить. Тишина маленького дворика оставалась позади, как только ты сворачивал за угол: там по оживленной центральной магистрали вихрем мчались автомобили, по тротуарам на работу текли нескончаемые потоки офисных работников. Даже не верилось, что посреди всего этого шума и толчеи есть такой тихий, богом забытый уголок.