Czytaj książkę: «Открытки счастья», strona 5

В обед грустная Вася поплелась к пруду, чтобы покормить птиц. Дойдя до набережной, она принялась сзывать уток, но они, памятуя вчерашнее, не слишком охотно устремились ей навстречу и смотрели на нее с подозрением, словно прикидывая, не будут ли эти странные люди и сегодня нырять в их прорубь. И вдруг в какой-то момент Вася увидела идущего вдоль набережной Максима Владимировича. Удивившись и обрадовавшись тому, что он все- таки жив, Вася радостно взметнула батон в воздух и поприветствовала директора. Как вежливый человек, она даже хотела осведомиться о его здоровье, однако он, увидев ее, замахал руками и шарахнулся в сторону, словно Вася чумная, а вместо батона у нее в руке топор или ружьишко. Убыстряя шаг по дорожке к торговому комплексу, Максим Владимирович громко кашлял.

– Вам надо микстуру от кашля! – крикнула Вася ему вслед. – Я могу принести, у меня есть!

Максим Владимирович оглянулся, злобно прокашлял-забулькал в ответ и ушел, ничего не сказав.

– Да ну вас всех! – рассердилась Вася.

Она бросила дурам-уткам батон и тоже потопала в сторону торгового центра.

Оставшийся день Максим Владимирович, проходя мимо ее прилавка, смотрел на Васю так, будто хотел сжечь ее отдел вместе с пряниками. И кашлял до хрипоты.

Глава 7

ТОЧКА НА СНЕГУ

Перед Олей стояли баночки чернил разного цвета: электрические синие, изумрудно-зеленые, бордово-винные, пронзительно красные; вся палитра красок, как у художника. Считая каллиграфию своеобразной живописью, Оля и чувствовала себя художником. Она могла любую фразу расписать в целую картину; можно сделать букву похожей на цветок или на хвостик маленькой птицы, это слово успокоить плавными линиями, а следующее подчеркнуть, усилить изогнутыми. В подобной творческой геометрии букв таилась особая магия. Оля старательно выводила буквы: завиток к завитку, тщательно, как вышивальщица укладывает стежки, писатель собирает в ловушку идеи и образы, художник – краски, музыкант – аккорды и ноты, она выписывала слова. Вот так когда-то, много лет назад, кто-то взял в руки тростниковую палочку или взмахнул легчайшим птичьим пером и написал первое слово. И от этого слова начался отсчет новой истории человечества.

Письмо поднимало настроение, успокаивало Олю; ей казалось, что в каллиграфии вообще есть некая гармония. Буквы переплетаются друг с другом, слова выстраиваются во фразы, образуют связный, выстроенный тобой (своеобразная буквенная архитектура в действии) текст; это ты собрал разрозненные элементы, как кирпичики, во что-то единое, осмысленное.

Часто по выходным Оля садилась за стол и писала разное: личный дневник в форме письма самой себе, что-то забавное для Васи, плакаты, карточки для музея детства. И всякий раз после этого ей казалось, что ее мир будто протерли тряпочкой, навели в нем порядок. У каждого есть свой способ бороться с окружающим хаосом: Вася Колокольцева ходит к психологу, кто-то печет пироги, танцует вальс или танго, вышивает, вяжет крючком, отчаянно шопоголит, наглаживает котов, собирает марки. А Олиным личным способом гармонизировать внутренний и внешний мир стала каллиграфия.

Кроме того, Оле вообще казалось важным сохранить свой почерк. Однажды она задумалась о том, что одним из экспонатов музея детства в ряду тех утраченных вещей, о которых мы сожалеем или должны были бы сожалеть, скоро может стать почерк. Человеческий почерк, который в нашу цифровую эпоху, становится чем-то редким, забытым. Ежеминутно в мире миллионы людей на клавиатурах своих компьютеров и телефонов выстукивают тонны бессмысленных и важных, смешных и грустных сообщений, и лишь немногие из нас пишут что-то от руки.

Оля посмотрела на кипу лежащих перед ней открыток и вздохнула, почувствовала то самое состояние «нагори» – сожаление о том, что уходит. Уходят из нашей жизни рукописные письма, поздравительные открытки, и сам почерк сегодня тоже – уходящая эпоха. Меняются сознание, скорости, ценности, мы ставим теперь электронные подписи, объясняемся в любви, отправив СМС-сообщение (память телефона услужливо подсказывает три нужных, стершихся от частоты использования слова) или просто смайлик в виде сердечка, множим цифровые сообщения, на праздники шлем друг другу одинаковые картинки (разослать всем знакомым по телефонной базе, поздравить с Восьмым марта или с Новым годом, получить такую же в ответ – бессмысленный круговорот картинок в природе).

При этом вся наша телефонная переписка иллюзорна и ненадежна, словно дом на песке: поменяешь сим-карту, сломается телефон, и вся информация пропадет, будто и не было.

Что касается Оли, то она бережно хранила старые письма родителей, записочки, которые мама оставляла для нее по утрам в детстве, дурацкие рисунки со стишками Колокольцевой, свои, не менее идиотские, ответы Васе, послание несостоявшейся Татьяны Лариной – признание в любви десятилетней Оли однокласснику (она тогда писала это письмо три дня, старательно, взволнованно выводила буквы, а потом постеснялась отдать его адресату) – много бумажных свидетельств прожитых дней.

Перечитывая рукописные письма, ты чувствуешь тепло руки писавшего их человека, его индивидуальность. Любой почерк неповторим, как снежинки, узор на пальцах, как душа человека. Теряя свой почерк, мы теряем целый мир и в каком-то смысле себя.

Оля достала из пачки открыток карточку со снегирем, подписанную пятьдесят лет назад. И спустя много лет почерк неизвестного ей отправителя говорил об индивидуальности этого человека, об искренности его чувств, хранил тепло его рук. Оля, хотя уже знала текст карточки наизусть, еще раз его перечла, вгляделась в буквы. У незнакомца был удивительно красивый почерк, в жизни она встречала такой только у Веры Павловны. Оля задумалась. Вера Павловна как-то рассказывала, что когда-то в геологоразведке у нее был друг, который и научил ее каллиграфии. Из текста открытки следовало, что она была написана в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, где-то на Севере. Вере Павловне тогда было двадцать с небольшим… А что, если этот Леонид и был тем самым человеком?

Ее размышления прервала Вася. Колокольцева появилась с двумя стаканчиками кофе и подмигнула подруге: чин-чин, пора устроить кофейную паузу!

Пока пили кофе, Вася долго жаловалась Оле на то, какой все-таки противный тип этот Максим Владимирович и как таких только земля носит!

Оля пожала плечами: а по-моему, он довольно симпатичный! Но Вася фыркнула так, что Оля замолчала. Вася привела еще сто пятьдесят восемь неоспоримых доводов в пользу того, что директор Самохин – гад, каких поискать! Но уже где-то после первой десятки аргументов Оля сломалась и – прости, Вася! – перестала слушать подругу.

Ее мысли по-прежнему занимала старая открытка. В этой карточке не было ничего такого, что могло бы заставить Олю подорваться с места и броситься разыскивать адресата и отправителя: ну мало ли поздравительных открыток люди отправляют друг другу? Миллионы миллионов! Да и текст на ней был самым обычным – кто-то кого-то поздравляет с Новым годом, говорит о любви, желает счастья. И все-таки что-то Олю беспокоило, не отпускало, словно застряло занозой и все время напоминало о себе.

Вечером она позвонила племяннику Веры Павловны.

– Оля из Петербурга, – приветливо отозвался Михаил, – помню, конечно. Подписанная открытка в вашей пачке? Видите ли, я не знал, что с ней делать, и положил ее к вашим открыткам. С этой старой карточкой связана давняя история, тетя Вера искала ее адресата. Она оставила записи, там фамилии, адреса. Если хотите, я вам их отправлю, или приезжайте в Москву, я передам вам ее тетрадь.

– Я приеду, – сказала Оля.

Следующим вечером, в пятницу, она села в поезд, а ранним субботним утром Оля вышла на московский перрон.

***

В отличие от Петербурга, в Москве уже выпал снег, и город выглядел по-зимнему. Племянник Веры Павловны, пожилой, усталый мужчина, тяжело опирающийся на трость, встретил Олю на машине и отвез ее туда, куда она первым делом хотела попасть.

На кладбище было тихо. Чистый белый снег искрился на солнце, покрывал землю. Деликатный Михаил сказал Оле, что будет ждать ее у входа, и, не желая мешать, ушел.

Вера Павловна смотрела с фотографии, как будто говорила: «Здравствуй, Оленька, я знала, что ты придешь».

Красные гвоздики на белом, солнце взрывает снег, высекает алмазные искры, так что Оле больно смотреть на ослепительно белый цвет – до слез, до разрывающей боли.

«Вот уж этого не нужно, давай обойдемся без трагизма! – улыбается с фотографии Вера Павловна. – И вообще, Оленька, мы с тобой давно договорились: в этом мире столько прекрасного, что мы не должны испытывать ничего, кроме…»

Оля кивнула – я помню.

Ничего, кроме благодарности.

Она подняла лежащий неподалеку прутик и написала им на снегу «спасибо».

После этого слова Оля поставила точку одним из тех восьми способов, которым учила ее Вера Павловна. Идеально выведенная на снегу – Вера Павловна была бы довольна ученицей – надпись.

И все-таки у Оли было ощущение, что точку ставить рано и что какая-то важная, главная история начинается только сейчас.

Снежную тишину нарушил какой-то шорох. Обернувшись, Оля увидела, что рядом с ней, на ветке рябины, сидит снегирь.

Когда она уходила, ей казалось, что красногрудая птица смотрит ей вслед.

***

Долго пили кофе в кофейне, и Михаил рассказывал Оле о Вере Павловне, в частности о том, что в последний год она занималась поисками некой женщины, которой хотела передать открытку своего товарища.

– Это запутанная и очень старая история, – вздохнул Михаил. – Как вы знаете, Вера Павловна работала картографом и большую часть жизни провела в геологоразведочных экспедициях с обширной географией. Потом, когда здоровье уже не позволяло мотаться по стране, она стала работать в институте геологии, вела общественную работу, поддерживала отношения со своими товарищами по экспедициям. У нее было много друзей и знакомых, но среди большого числа коллег она особенно выделяла Леонида Тихонова, часто упоминала его имя. Они познакомились в шестьдесят девятом году, когда тетя Вера, вскоре после окончания института, приехала на Север в составе геологоразведочной партии. Тетушка говорила, что именно этот молодой человек привил ей любовь к каллиграфии и многому ее научил. А приблизительно год назад тетя рассказала, что на встрече товарищей по геологоразведке, которую проводил ее институт, она встретила своего бывшего знакомого, и тот передал ей ту новогоднюю открытку с птицей, что сейчас находится у вас, Ольга. Дело в том, что Леонид Тихонов погиб зимой тысяча девятьсот семидесятого года. Какие-то его личные вещи, не имевшие ценности, разобрали на память его товарищи. И вот спустя годы, один из них, просматривая старые книги, принадлежавшие Леониду, нашел среди страниц подписанную открытку. Очевидно, Леонид написал ее своей девушке, но отправить карточку так и не успел, потому что в январе, вскоре после Нового года, он погиб. Нашедший карточку геолог отдал ее тете Вере, рассчитывая, что, возможно, у нее получится передать открытку адресату. Однако Вера Павловна о девушке Леонида ничего не знала. Тем не менее тетя считала своим долгом разыскать подругу погибшего товарища. Последний год жизни она потратила на то, чтобы найти эту женщину – писала в разные города родным Леонида, его однокурсникам по институту и товарищам по партии.

Михаил достал из портфеля пожелтевшую от времени папку.

– Здесь записи тети Веры, старые карты той экспедиции, фотокарточки, какие-то адреса. Наверное, я должен был бы разобраться в этой истории, но обстоятельства таковы, что на днях я уезжаю из Москвы и вернусь теперь нескоро.

Оля не стала спрашивать его о подробностях, тем более что из сказанного ранее Михаилом она поняла, что его подводит здоровье и вскоре ему предстоит серьезная операция.

– Признаюсь, я неслучайно положил эту подписанную открытку к вашим, – продолжил Михаил, – наверное, втайне надеялся, что, ежели вас заинтересует эта история, вы продолжите поиски. Так что, если бы вы смогли разобраться в этом деле, вы бы очень помогли мне, Вере Павловне. И возможно, кому-то еще.

Оля взглянула на пожелтевшую тетрадь, бумажные листы, испещренные столь хорошо знакомым ей почерком, и, в тот же миг приняв решение, сказала:

– Я попробую!

Михаил давно ушел, кофе в чашке остыл, а Оля все сидела в кофейне за тем же столиком, перебирая содержимое старой папки. Внутри оказались старые геологические карты, очевидно сделанные рукой Веры Павловны, тетрадь с записями, письмо в конверте, выцветшая от времени черно-белая фотография и вырезанная из журнала статья. В статье из январского журнала за тысяча девятьсот семидесятый год неизвестный корреспондент писал о геологах, встречающих Новый год в геологоразведочной экспедиции, вдали от дома, в сложных условиях русского Севера. Заметку сопровождала фотография, на которой на фоне скромно наряженной елки сидели несколько молодых мужчин и одна девушка. В смеющейся девушке с косами Оля узнала Веру Павловну. Под статьей стояла фамилия журналиста и дата репортажа – декабрь 1969 года. Фотокарточка из архива Веры Павловны была точно такой, как и фотография в журнале – та же группа людей в бревенчатом доме, запечатленных на фоне новогодней елки. На обороте карточки рукой Веры Павловны было написано: «Ст. Зима, 31 декабря 1969 года».

Оля взяла конверт, мысленно извинилась перед Верой Павловной за то, что должна прочесть чужое письмо, и стала читать.

***

Из обращения к адресату и по общему тону было понятно, что Вера Павловна пишет незнакомой возлюбленной своего товарища, той самой Евгении. В первых строчках Вера Павловна объяснила мотивы, побудившие ее написать это письмо.

«Дорогая Женя, в силу моего возраста и слабого здоровья у меня нет уверенности в том, что я успею найти Вас и смогу лично рассказать Вам о Леониде. Так что пусть это письмо в каком-то смысле станет рукописным вариантом моих воспоминаний, которые мне кажется важным донести до Вас. На случай, если меня не станет, кто-то, надеюсь, все же сможет передать Вам открытку Леонида и мое послание».

Письмо Веры Павловны можно было назвать своеобразным дневником воспоминаний; она рассказывала о том, как после окончания института, в шестьдесят девятом году, отправилась в свою первую геологоразведочную экспедицию, что первое время на Севере она скучала по родному Ленинграду и дому, что ей в принципе было непросто выносить суровые бытовые условия и как в этот период ей очень помогла поддержка товарищей по отряду.

«Особенно я сдружилась с одним из своих коллег – Леонидом Тихоновым. Как и я, Леонид был ленинградцем, поэтому нас объединила любовь к городу и к профессии (мы оба были увлечены картографированием и геофизикой). Леонид был немногим старше меня, но его профессиональный опыт и блестящие способности сразу вызвали мое уважение и намерение относиться к нему, как к наставнику. Леонид стал опекать меня – помогал советом, поддерживал, когда я однажды повздорила с начальником экспедиции из-за серьезного расхождения в важных, как мне тогда казалось, вопросах. Долгие снежные вечера (если бы вы знали, Женя, как долго тянется зимний вечер, когда вокруг на сотни верст только бесконечные снега!) мы с Леонидом часто коротали за разговорами. Вспоминали родной Ленинград, потому что в снежном безмолвии Севера, в котором мы как будто оказались заперты, ленинградские парки, дворцы, Эрмитаж, белые ночи над Невой, встречи со школьными друзьями – все, что составляло нашу прежнюю жизнь, казалось теперь таким далеким. Обсуждали прочитанные книги, подсчитывали, сколько оттенков есть у снега (мы с Леонидом соревновались в том, кто больше их придумает или назовет), мечтали о том, что будет на этой земле через пятьдесят или сто лет. А однажды я узнала о его увлечении каллиграфией и попросила научить меня ее основам. Леонид стал давать мне уроки красивого письма. С тех пор, благодаря ему, каллиграфия стала большой частью моей жизни».

Оля перестала читать, задумалась. Словно бы откуда-то из глубин памяти к ней теперь возвращались разрозненные воспоминания и выстраивались в единое целое. Срабатывал эффект фотопленки – в прошлом что-то зафиксировалось в Олиной памяти, но до поры до времени хранилось в ее сознании нетронутым, а тут вдруг начало проступать, проявляться. Она стала вспоминать подробности разговоров с Верой Павловной о ее друге, который увлекался техникой, каллиграфией, лыжным спортом. Вспомнилось Оле и то, как теплел голос Веры Павловны, когда она говорила о нем. В ее голосе тогда появлялись интонации любящей женщины, которые другая женщина всегда угадает и почувствует.

Оля вновь взяла письмо и продолжила чтение.

«Дорогая Женя, признаюсь, хотя мне это и нелегко – я была влюблена в Леонида. Но что в этом удивительного – не влюбиться в него было невозможно! Его интеллект, обаяние, многочисленные таланты привлекали к нему людей, в нашем отряде он был душой компании. Однако, узнав, что у него есть любимая девушка, я запретила себе даже думать «в эту сторону» и рассматривали наши отношения с Леонидом исключительно как дружеские. Знаете, Женя, по той теплоте и нежности, с которой он говорил о Вас, я понимала, как сильно он Вас любит, как много Вы для него значите. К сожалению, я никогда не расспрашивала его о подробностях и даже ваше имя узнала уже спустя много лет (сдается мне, что Леня ревностно оберегал ваши отношения и не хотел ни с кем делиться самым личным, потаенным). Впоследствии мне пришлось сожалеть о том, что я практически ничего о Вас не знаю, но об этом позже».

Страницы складывались в воспоминания о прожитой яркой, наполненной событиями, встречами с интересными людьми жизни. Вера Павловна с гордостью рассказывала о своих товарищах, повторяла, что вся отечественная геология и геофизика во многом держалась на героизме наших изыскателей, на их мужестве и силе духа.

«Смелые, отважные люди открывали русский Север, осваивали недра земли, строили магистрали, летали в космос, совершали научные открытия. Составляли величие нашей страны».

Вера Павловна вспоминала, как в декабре шестьдесят девятого, за несколько дней до Нового года, в экспедицию приехал столичный корреспондент – писать статью о буднях и праздниках советских геологов. «Накануне Нового года Леонид принес елку. Ребята обрадовались, сказали, что надо бы ее нарядить. «Люди все немного дети, даже если они суровые мужики-геологи!» – рассмеялся тогда Леонид.

В новогодний вечер я смастерила игрушки из фольги и ваты, ребята нарядили елку, мы организовали стол. Писали открытки и письма близким, слушали Москву по радиоприемнику.

– А до Москвы теперь сто непролазных гор и снегов! – вздохнул корреспондент.

Мы фотографировались, обнимались и поздравляли друг друга с Новым годом. Несмотря на трескучий мороз за окнами, на душе у нас было светло и тепло оттого, что рядом с тобой люди, ставшие близкими, от осознания, что мы делаем нужное для нашей страны дело, приносим пользу и что впереди у нас долгая, наполненная интересными событиями жизнь. Потом танцевали и пели. Помню, что московский корреспондент спел нам тогда песню прекрасного барда Юрия Визбора, чьи песни потом долгие годы сопровождали нас в наших странствиях по стране.

Как сейчас помню – метель за окнами, лица ребят, елка с неказистыми игрушками, и приятный мужской голос поет под гитару:

И, сугробы сокрушая,

Солнце брызнет по весне…

А зима будет большая —

Только сумерки да снег.

Все это было в другой жизни, дорогая Женя. Ни страны, ни тех людей больше нет. И все-таки в минуты отчаяния, когда кажется порой, что и не было ничего, а так – привиделось или приснилось то наше двойственное, трудное, а все-таки прекрасное прошлое, я повторяю себе: нет, ни привиделось, а было на самом деле. И великая страна, и героические люди, и моя юность.

Я достаю тогда ту фотокарточку: встреча семидесятого года, мои товарищи – героические мужики и немного дети, метель за окнами нашего дома, чувство светлого счастья.

А зима будет большая —

Только сумерки да снег.

Письмо было длинным. Но Оля понимала, что на самом деле оно было куда длиннее, чем эти семь страниц убористого почерка. Вера Павловна писала его много лет – должно быть, ей было важно выговориться.

В том месте, где она сообщала незнакомке о гибели Леонида, ее почерк дрожал. Даже самый совершенный каллиграф иногда не может совладать с чувствами. Вера Павловна писала, что через десять дней после Нового года Леонид с товарищем отправился «на маршрут» выполнять задание, однако из-за обрушившегося на край снежного бурана геологи сбились с пути, не смогли дойти до зимовья и на базу не вернулись.

Звучало сухо, безэмоционально, но по почерку Оля видела, что эти строчки резки и прерывисты, написаны дрожащей рукой и словно кричат от боли.

«Дорогая Женя, Леонид погиб в январе. Не буду писать о том, каким ударом стала для всех нас и для меня лично гибель наших товарищей. Долго потом у меня перед глазами стоял тот миг, когда Леонид попрощался с нами, обернулся на пороге дома, махнул нам рукой и ушел в снег. В свой последний снег, из которого он больше не вернется. Позже долгие годы, Женя, я не могла видеть никакие оттенки снега».

Оля отложила письмо, посмотрела в окно, за которым сейчас кружились снежинки. Каким бывает снег? Алмазным на солнце, лиловым в сумерках, отливающим голубым, розовым, сиреневым где-нибудь в лесу. Но чаще всего он белый, как молоко, как чистая страница. Как саван. Последний снег.

«Дорогая Женя, спустя три месяца я вернулась из экспедиции и, оказавшись в Ленинграде, хотела найти Вас, чтобы рассказать Вам о Леониде, о том, как сильно он Вас любил. Но поиски и расспросы в кругу наших с ним общих знакомых ни к чему не привели, ведь я даже не знала Вашего имени. Шли годы. Но вот недавно, целую вечность спустя после тех событий, ко мне в руки попала старая открытка, которую Леонид написал Вам в тот памятный новогодний вечер. И тогда я решила все-таки попробовать найти Вас. Уже два месяца я переписываюсь с однокурсниками Леонида, с его коллегами. Кто-то из них удивляется, чего ради я придаю значение старой открытке, случайно попавшей ко мне в руки. Но знаете, дорогая Женя, прожив долгую жизнь, я стала считать случай «мощным орудием провидения» и верить «в невидимое», в некую предначертанность событий и их логику, даже если она для нас, на первый взгляд, неочевидна.

Именно поэтому я верю в то, что это письмо из прошлого будет доставлено и так или иначе попадет к Вам.

И да, мне необходимо передать его в Ваши руки. Ради памяти Леонида, нашей с ним дружбы, его любви к Вам. Да и для меня самой это имеет большое значение. Мне кажется, если вы получите эту открытку, та новогодняя ночь в каком-то смысле повторится, прошлое снова станет реальностью и что-то важное вернется.

Прощайте, дорогая Женя, и будьте счастливы!»

История жизни на семи страницах – нежное чувство к человеку, любившему другую женщину, горечь по утраченному и несбывшемуся, благодарность, ностальгия. Всё сплелось, но за долгие годы переплавилось и выкристаллизовалось в одно – верность памяти погибшего друга. В нежность к нему и к его возлюбленной.

И эту нежность Оля теперь бережно – согревая в ладонях – хотела передать той, кому она предназначалась.

***

Открыв тетрадь Веры Павловны, Оля увидела списки, содержащие около пятнадцати фамилий женщин с именем Евгения; против некоторых стояли даты рождения и адреса. Какие-то фамилии были зачеркнуты, из чего Оля сделала вывод, что Вера Павловна так или иначе проверила их и убедилась, что это не те, кого она ищет. Несколько адресов находились в других городах, какие-то в Петербурге. Все московские адреса, за исключением трех последних, были зачеркнуты.

«Значит, эти три адреса Вера Павловна проверить не успела, – подумала Оля. – Ну что ж, мой поезд уходит послезавтра, поэтому завтрашний день я посвящу поискам».

***

Во времена студенческой юности Оле приходилось работать с архивными документами, и во многих из них часто встречалось сухое безжизненное слово «выбыл» или «выбыла». В документах оно означало, что такого человека больше нет. В каком-то конкретном месте его нет (если речь шла, допустим, о домовых книгах) или на этой земле уже нет, для канцелярских записей было не столь важно – выбыл, и все тут. Что на самом деле стояло за этим «выбыл» – некая драматическая история или банальный переезд, не расшифровывалось, тем не менее данное слово звучало грустно и безнадежно, как некий приговор.

– Выбыл, – сказал, как отрезал, услышав ее вопрос открывший дверь пожилой мужчина.

– Кто «выбыл»? – растерялась Оля. – Я вообще-то назвала вам женскую фамилию.

– Ну, значит, выбыла, – пожал плечами хозяин квартиры. – Нет здесь такой. Мы переехали в этот дом десять лет назад, и я понятия не имею, чем вам помочь.

Дверь закрылась.

Грустная Оля стояла на одной из улиц спального района Москвы, застроенного тысячами домов. Это только в теории кажется, что найти человека в наш век оцифрованных баз данных легко, а на практике страна – это огромный стог сена; вот и попробуй найти в нем иголку – одного конкретного человека!

Тем не менее Оля отправилась проверять второй адрес из списка Веры Павловны. Искомый дом находился в районе Сретенки. Переулков здесь оказалось так много, что прежде, чем найти означенный дом, Оле пришлось изрядно поплутать. Наконец она оказалась перед нужной квартирой; Оля долго звонила в дверь, однако ей так никто и не открыл.

К вечеру она добралась до третьего, последнего московского адреса, указанного Верой Павловной. Пожилая женщина с именем Евгения никак не могла понять, чего Оля от нее хочет. Сначала она вообще не хотела разговаривать, потом сказала, что знает, как мошенники сейчас ловко разводят людей. Но красногрудая птица со старой открытки заставила ее улыбнуться. Узнав о цели Олиных поисков, женщина вздохнула:

– Даже жаль, что эта романтическая история приключилась не со мной! К сожалению, я не та, кого вы ищете.

На прощание Оля подарила хозяйке квартиры подписанную новогоднюю открытку из числа тех, что захватила с собой в Москву. Женщина тоже поздравила Олю – в конце ноября уже было можно! – с наступающим Новым годом.

Следующим утром Оля проснулась рано. Ее поезд в Петербург уходил днем, и в оставшееся до отъезда время можно было придумать что-то интересное – сходить в музей, посмотреть на празднично украшенный город, пройтись по новогодней ярмарке…

«Нет, проверю-ка я опять тот адрес на Сретенке, где вчера никого не оказалось дома», – решила Оля.

Она сдала номер в отеле и вышла в раннее, только начинающее рассветать утро.