4
– А что случилось? – Констанция стояла на скользких ступеньках с шерстяной оранжевой шапкой на голове.
– Когда я ее увидел, она была уже на грани. – ответил Том подавляя слезы.
– А ее можно было спасти?
– Думаю, нет. Я тряс ее, но она молчала. Ее глаза смотрели куда-то далеко сквозь меня. Мне кажется, она не хотела уходить, но и остаться не могла. Я прошептал, что скоро вернусь и убежал за помощью. Когда я вернулся, ее уже не было. Я обежал всё вокруг и вот я здесь с тобой на крыльце.
Констанция выпустила пар изо рта, наблюдая как он испаряется в желтом свете фонаря. Том, постояв с ней еще немного, поднялся к себе.
* * *
Эрик принес Эмму на крыльцо ближе к восьми часам. Она была мертва. Ее голову покрывал зеленый шёлковый платок, подаренный им ей на день рождения. Он положил ее на ступеньки, накрыл своей коричневой кожаной курткой и сел рядом.
Прошел час. На улице стемнело и похолодало. За это время, к ним два раза подходил Директор. Он нервничал из-за происшедшего, такое за его практику случалось впервые, и он очень не хотел, чтобы это повлияло на его репутацию. Доктор Швит пришел к часам девяти и сказал, что машина из крематория приедет через пару минут. Еще через пару минут, Констанция положила руку Эрику на плечо, сказав, что уходит. Она была уже на последней ступеньке, когда услышала:
– А давно ли ты была счастлива, Констанс? Так, по-настоящему?
Она задержалась на пару секунд, но не повернув головы, молча зашла в здание.
Чуть позже в клинике было принято решение организовать встречу для всех желающих. На нее пришли те, кто переживал из-за случившегося, те, кто хотел переживать и кому было просто любопытно. Она проходила в основном зале центрального здания, там, где мраморным был, не только пол, но даже стены и потолок. Там, где людей величественно встречали четыре круглые колоны, а по бокам – золотистые диваны. У каждого дивана стоял стеклянный позолоченный столик квадратной формы с фарфоровой египетской кошкой в центре.
На экстренной встрече присутствовали корреспонденты и фотографы, наспех найденные в Мирабель. С верхних этажей были спущены лучшие стулья. Всё, тем холодным апрельским вечером, делалось для того, чтобы Директор мог показать общественности своевременную работу, проведенную с пациентами.
Прежде чем началась официальная часть, в тишине огромного мраморного зала слышалось только легкое всхлипывание некоторых пациентов и громкое урчание голодных желудков. Половина второго и пятого корпуса, а именно те, кто был частичным свидетелем смерти Эммы, от ужина отказались.
А на завтра ведь никто и не вспомнит о ней, расстроено думала Констанция, покусывая воротник растянутого на ней коричневого свитера. Все будут искать себя в местной газете, и пересказывать случившееся, не стесняясь приукрашивать событие. Она сидела в самом дальнем углу позади золотого дивана. Огромные входные двери с металлическими ручками не двигались. Напольные часы пробили одиннадцать. Безучастные лица присутствующих, их равнодушные вздохи наполняли мраморный зал, отравляя воздух. Констанция наблюдала за входной дверью, надеясь на увидеть Эрика. Несмотря на всю унизительность этой встречи, она верила, что оно могло принести кому-то пользу. Через четверть часа занудной речи директора, и следующего за ним монолога доктора Швита о психической патологии и суициде, Констанция решила уйти. Она накинула пальто, еще раз прошлась по залу глазами и вышла.
На территории клиники царила мертвая тишина. Исчезли охранники. В тусклом мерцании фонарей Констанция могла разглядеть лишь свои белые лакированные туфли, и исчезающие от соприкосновения с ними снежинки. Она сделала еще пару шагов, прежде чем сесть на зеленую скамейку у дерева, где еще пять часов назад висело тело Эммы. Реабилитационная клиника ВИК стояла на холме, окруженная двухметровой стеной, находящейся под постоянным напряжением. Но даже она не могла скрыть его манящую красоту огней города Мирабель.
5
До того, как попасть в клинику, Эмма жила в этом городе, она знала его наизусть. Он был тем, кто подарил ей мечты, и кто разбил ее юношеские надежды.
Жизнь в нем всегда летела со стремительной скоростью. Там не было счета времени, часов, дней и недель. Горожане засыпали с восходом солнца, и просыпались к закату. Компании, люди, толпы. Не запоминались лица, имена, характеры. Марихуана, алкоголь, табак. Влюбленность, зависть, ревность, секс, ссоры и драки. Страны, города, континенты – все смешивалось в этом городе. Разные устои, традиции, взгляды. Отношение к жизни. Отношения в жизни. Все выливалось в общий котел и растворялось. Никто не разбирал, что к чему, что надо или не надо – все просто брали и потребляли.
Пустота. Пустота, как зияющая дыра. Стоило Эмме поднять голову как начинало болеть в груди. Было пусто и больно. Чем чаще, такие же, как и она, пытались вылезти из этого хаоса, тем сложнее им было. Брошенная ими же леска с наживкой, прочно удерживала сейчас всех в этом месте. Жизнь походила за сумасшедший забег – туда-сюда – из котла в котел. Горожане из последних сил искали уголок спокойствия, пропадали в социальных сетях, в алкоголе, марихуане, в толпе, в постоянно сменяющих друг друга людях. Они пытались прикрыть ноющую дыру и как-то себя успокоить.
Город напоминал огромную клетку в зоопарке. Одни привыкли жить по установленным правилам, и не думать. Жить, и гадить, где живешь, тоже привыкли. Для них эта огромная клетка была свободой. Они с радостью забывали человеческие ценности и следовали зову своей гнилой души. Другие сходили там с ума и поступали, так как поступали. Возможно, это теснота делала их такими. Возможно, они хотели свободы. Мало кто справлялся с таким ритмом и образом жизни. Горожане круглый год устраивали бессмысленные карнавалы, смотрины, корриды. Они желали зрелищ, по окончанию которых стремились только к удовлетворению своих животных потребностей. Эмма одевала свою лучшую броню, желая слиться с окружающими и не потерять себя. Но в какой-то момент она сдалась, у нее не было больше сил бежать столь бессмысленный марафон – она растеряла себя по дороге. Ей было больно от поступков других, но свои поступки ранили не меньше. Горечь от происходящего образовывала осадок, заполняя пустоту, которая поглощала своего хозяина без остатка.
Как это ни странно, Эмма с самого детства хотела жить в этом городе. Она грезила о нем, писала письма Санта-Клаусу. С седьмого класса она искала в нем университеты и видела себя сидящей в своем офисе на пятьдесят пятом этаже. Внешностью она была похожа на отца – со своими тонкими губами, густыми вьющимися каштановыми волосами, а характером на маму – наивную, вечно летающую в облаках.
По вечерам Эмма садилась на скамейку перед центральным зданием клиники и смотрела на город. Каждый раз, как только загорались огни ночного города, несбывшиеся надежды Эммы, живущие в ее сердце, разрывали ее душу, принося нестерпимую боль в груди.
Эпилог
Через пару лет после самоубийства Эммы, в клинике стали появляться серьезные люди в пиджаках и брюках. Они ходили со строгим видом и заходили в каждую палату. За ними по пятам следовали их помощники и с не менее серьезным видом записывали все, что творилось вокруг.
Через пару таких проверок, в клинику приехали корреспонденты и устроились прямо на лужайке перед центральным зданием. Спустя еще пару дней к ним присоединились члены партии «Свободные и Непохожие». Все они сидели и ждали, кто закрытия клиники, кто освобождения пациентов. Сами пациенты не знали, чего им ждать и терялись в догадках.
Одним субботним вечером Директор собрал всех в центральном зале и объявил, что с понедельника они могут быть свободны. Благодаря средствам, собранным им в помощь, государство предоставит каждому жильё и возможность устроиться на работу по специальности.
В мире, где ребята оказались после закрытия В.И.К., наконец-то можно было быть непохожим.
* * *
А началось все семь лет назад с подпольной партии «Свободные и непохожие». Сначала она проводила тайные встречи в заброшенных домах, на пустых и заброшенных участках. Через пару лет ее члены стали организовывать митинги с предъявлением требований. Благодаря социальным сетям и скоростному интернету многие соседние города присоединились к движению. Призывы партии были услышали и ее филиалы стали образовываться по всей стране. У партийных руководителей стали брать интервью и посвящать им целые блоги. Их приглашали на телешоу и предлагали открывать культурные мероприятия. У партии появилось много сопереживающих и со временем, появились даже те, кто готов был открыто пойти в бой ради достижения целей. Так в один теплый сентябрьский день произошла серия революций с призывами дать свободу непохожим людям. Спустя еще какое-то время по всему миру прошла волна, но уже с другими лозунгами: «Оригинальность – это жизнь. Отличайся или умри!»
* * *
После многомесячных манифестаций, парламентерам не оставалось другого пути, как принять соответствующие поправки. Партия «Свободные и Непохожие» и ее члены добились того, чего хотели – народ мог вздохнуть свободно – всем разрешили быть непохожими и уникальными. Клинику, в которой лечили Констанцию и других пациентов закрыли, сделав ее снова открытой и научно-исследовательской. Никто уже не прятался и не стеснялся выражать свою точку зрения. Каждый мог подчеркнуть свою уникальность внешним видом, образом жизни или манерой говорить. Девочки могли больше не стесняться показывать свою силу, будь она физическая или духовная. Мальчики перестали прятать свое желание быть девочками, стали открыто сидеть под родительским крылом, отдавая им право управлять своей жизнью. Упразднили понятие сексуальности и по всей стране стали устраивать вечера, где люди могли ходить полностью голыми и не стесняться своего своеобразия.
Первые несколько лет после революции, стремление людей быть непохожими еще как-то контролировалось государством. Где-то еще оставались нейтральные сообщества или места, куда приходили люди, не поддавшиеся всеобщему хаосу. Но так продолжалось не долго.
* * *
У смены государственных и общественных устоев есть свои негативные последствия. Возникло то, чего могли ожидать, но никак не могли остановить – все люди, которые ничем не отличались, захотели отличаться. Они стали придумывать неповторимые черты и следовать «оригинальным правилам». Люди стали кричать на каждом углу о том, каким именно надо быть – непохожим. Что именно есть, что слушать, что читать и как говорить. Их слышали и подхватывали другие люди, которые умели быть только похожими и ничего, кроме этого. Люди пустые как сосуды тоже были там. И все они, все до одного, страшно хотели отличаться. Кто-то носил одежду не как у всех, кто-то жертвовал последним, кто-то становился позитивным на злобу всему негативу. Все дружно читали статьи «не будь как все» и методично следовали всем их пунктам.
Таким образом, все всё равно стали похожими. Но этого уже не дано было понять, и процесс этот было уже не остановить.
Взаперти
1
Эстер встала, умылась, заварила чай и раздвинула шторы. Шёл тысяча второй день ее жизни в этом месте. Она отказалась от кофе сразу после переезда. От пары чашек она могла бодрствовать всю ночь, но здесь не спать было слишком опасно.
В ее угловой квартире было семь белых стен и три окна. Толку от этих окон правда было никакого. Окно в спальне и одно из окон основной комнаты выходили на небольшую террасу, за которыми находился детский сад. Шторы на них практически никогда не раздвигались, поэтому в ее квартире почти всегда было темно. Третье и последнее окно было достаточно большим, двойным и выходило на внутренний двор, но света все равно не давало. Из-за соседей, постоянно выгуливающих своих собак во дворе, свободы в квартире не ощущалось, хотя прыгающие по белому снегу белые болонки временами поднимали ей настроение.
«Странно, что у разных соседей были собаки одинаковой породы, но они никогда не гуляли в одно в то же время. Словно у них уже была встреча и они невзлюбили друг друга… Или это одна и та же собака…» – задумалась Эстер и внимательно посмотрела на белую болонку.
2
Когда долгое время живешь взаперти, твой мозг научается жить сам с собой. Проведя несчетное количество дней в одиночестве, простое человеческое общение становится тебе уже не нужным.
Когда живёшь взаперти, учишься жить сам с собой. Учишься анализировать и раскладывать свои мысли, упаковывать их и убирать в разные комнаты в твоей голове. Со временем там образуется круглый зал с величественным мраморным полом преимущественно красного, оранжевого и фиолетовых цветов. По кругу зала расположены коричневые двери. Цвет у них коричневый, но не совсем, как когда добавляешь в кофе совсем немного молока – совсем чуть-чуть, чтобы чувствовать его горечь. Некоторые двери закрыты на ключ, некоторые нет. Жизнь взаперти – это жизнь в этом зале, с мраморным полом и кучей дверей вокруг.
В это утро Эстер посмотрела в окно на голубое небо и ощутила тяжесть в голове.
3
Однажды за обедом, она рассказала о головной боли, присущей людям, живущим взаперти. Это не та всем известная головная боль, которой свойственны колющие, сдавливающие или опоясывающие симптомы. Она говорила о состоянии, при котором возникает неописуемое желание взять небольшой гвоздик, размером сантиметров десять и диаметром не более пяти миллиметров, и проткнуть им свою голову. Чуть выше правого уха, ближе к затылку. Сделать там дырочку и выпустить кровь. Но сделать это нужно так аккуратно, чтобы струйка не стекала по голове и шее, а сразу попадала на спину.
Ее мучали сильные головные боли, когда казалось голова вот-вот взорвется словно переполненный шар с водой. Возможно, однажды, у одного центрального магазина, она уже встречала мальчика с такой головой. А может быть и нет. Ее мозг брал картинки из подсознания, словно доставал забытые вещи из старинного сундука. Он показывал когда-то увиденное, чтобы ей легче было переносить боль, и не давал себе сойти с ума.
По ночам, в полной тишине, Эстер, казалось, что болит прямо под коркой черепа. Такая боль, которую ты практически можно увидеть. Болело между черепом и мозгом, в этом небольшом пространстве, опоясывающим всю голову, не переставая проносился ток голубоватого цвета. Он не был сильным и не был хаотичным. Боль напоминала черную морскую бурю с молниями на горизонте.
И даже с этой болью можно было жить.