Глава 3. Каждый непохожий человек очень похож на такого же непохожего человека
1
В четверг двадцать восьмого апреля на еженедельной встрече «А что у тебя» было не многолюдно. Присутствовали всего пять человек, не считая доктора Рубенштейн. Встречи проходили на третьем этаже в одном из самых больших залов пятого корпуса. Изначально этот корпус был студенческим, здесь проходили классы по клинической психиатрии, когда госпиталь еще был открытым и научно-исследовательским. Зал, в котором по кругу сидели Эмма, Констанция и Лиза, а также Том и Эрик, использовался обычно как склад. Размером восемьдесят квадратных метров он когда-то был просторным и светлым, но сейчас массивные бордовые шторы и нагромождённые друг на друга вещи делали его тёмным и душным. В самом углу у окна стояли винтажные стулья, использующиеся только для важных торжеств, устраиваемых директором, а в левом – коробки с новогодними игрушками, разобранными искусственными елками.
Группа во главе с доктором Рубенштейн занимала ближайшую к выходу часть зала. Настенное освещение включать не разрешалось, и ребята вышли из положения, поставив вокруг себя напольные лампы, светившие некоторым прямо в лицо.
– А что у тебя, Эмма? – спросила доктор Рубенштейн.
– У меня? У меня. Мне, как всегда, снятся плохие сны. В последнем я приехала на каторжные работы, – продолжила она после недолгого молчания. – Что-то знакомое и не знакомое одновременно: дома, дворы, дети. Я и несколько девочек зашли внутрь одного здания и встали в очередь у лестницы. Вдруг сверху послышались какие-то крики. Я поднялась на самый верхний этаж, хотя кто-то предупреждал этого не делать, посмотрела в окно. Группа детей смотрела на мужчину в телогрейке, который еле-еле стоял на ногах. Внезапно я начала пересматривать произошедшее в замедленном действии: мужчина едва успел подойти к детям, когда один из их проткнул его ножом, нанеся смертельный удар в живот. Он был педофилом. Мужчина сначала пошатнулся, потом согнулся по полам и медленно упал на покрытый снегом и льдом белый асфальт. Дети стали медленно окружать тело, а асфальт вокруг перекрашиваться в красный.
Эмма замолчала, посмотрев сначала на доктора Рубенштейн, потом на Констанцию.
– Может не надо было начинать эту тему, что бы потом не надо было расстраиваться, – заметил Том перехватив грустный взгляд Эммы. Вялые, потные пальцы складывали самолетик из небольшого клочка белой бумаги.
– А мне однажды приснился сон, я, конечно, его полностью не помню, но постараюсь. – начала тут же свой рассказ Констанция, желая поддержать подругу. – Все происходило на деревянном пирсе в форме буквы Т. Я стояла на самом краю, и смотрела на прозрачную бирюзовую воду. Вокруг была глухая тишина – не было слышно ни шума прибоя, ни ветра. Неожиданно возле меня возникла маленькая девочка. Лет семи. Смотря мне прямо в глаза, она начала прокалывать маленькими маникюрными ножницами (такими же, как и у меня, кстати) свой левый глаз. В следующее мгновение мы уже стоим в другой части пирса. Я пытаюсь оттолкнуть ее от себя, толкаю в воду. Она падает спиной, но в последний момент хватает меня за руку. Я начинаю падать вместе с ней и просыпаюсь.
* * *
Доктор Рубенштейн шумно открыла, стоявшую на комоде позади неё, бутылку воды. Выпив почти половину, она посмотрела на сидящих вокруг нее пациентов, перевела дыхание. Необычайно воспитанная и уравновешенная доктор Рубенштейн сегодня пыталась остановить встречу любым путем – ведь тема смертей касалась ее лично. Чтобы было бы с ней, если бы она тогда не испугалась стать матерью. Не оттолкнула бы мужа и свою, тогда еще живую дочь. Что было бы, если бы она просто доверилась. «Может надо было бежать за ним, спуститься по ступенькам! По серым бетонным ступенькам? Ведь все в душе кричало: Остановись!» Спустя пару месяцев, стирая его нижнее белье в раковине, она поняла, что он больше не вернется.
* * *
– А у меня, а у меня однажды был сон, вы только послушайте, – нарушила воцарившуюся тишину своим восторженным голосом Лиза. – Мне тоже однажды приснился фантастический сон, – сказала она, словно речь шла о достижениях в школьных чемпионатах. – В каком-то совершенно белом пространстве, в каком-то помещении без окон и дверей, без стен, где вокруг всё белым бело, стояла деревянная одноместная кровать с белым постельным бельем без покрывала. Я стояла возле нее, когда заметила приближающуюся мужскую фигуру. Откуда-то возникло чувство тревоги и в голове промелькнула мысль, что он пришел не просто так. Я среагировала незамедлительно и в тот же момент начала с ним драться. Я сильнее его, но драться с ним было тяжело. Спустя какое-то время он все же упал, а я, взяв его голову обеими руками, со всей силы ударила ею об пол. Потом я подняла край кровати и со всей силы бросила её. Послышался звук словно об пол разбился переспелый арбуз. Я опустила глаза и увидела его голову, превратившуюся в месиво из костей и мозга.
– Переспелый арбуз? Переспелый арбуз, Лиза? – воскликнул Эрик, спешно поправив упавшие на лоб волосы. – Что ты вообще делаешь в этом месте? Я никак не могу этого понять.
Лиза, обиженно сжав губы, прищурившись посмотрела вдаль.
– Кто-нибудь еще что-то хочет рассказать? – доктор Рубенштейн демонстративно посмотрела на часы.
– Да, я хочу рассказать, – неожиданно сказал Том.
– Ты серьезно Том? – Тема сегодняшней встречи «а что у тебя?» казалась Эрику отвратительной. Его мало интересовали чьи-то сны, а тем более трупы и места смерти. То, что снилось ему во сне, тут же забывалось в момент пробуждения.
– Да, думаю да, – ответил Том, явно подбирая слова для своего рассказа. – Я помню этот сон со времен университетской жизни.
– Всё я больше этого не вынесу! Это какой бред! – разозлился Эрик и достал из кармана пачку сигарет. Он закурил и вызывающе посмотрел на доктора Рубенштейн. – Не могу поверить, что мы все еще говорим на эту тему!
Том молчал пару минут, поправил ворот голубой рубашки и продолжил:
– Дело было, кажется, ночью. Солнечного света по крайне мере там не было. Я стоял у какого-то обычного сельского поля. Там было много народу. Я не замечал, чем они заняты, а просто видел картину целиком. Видел свет от дорожных фонарей, золотистую траву, черное небо и проселочную дорогу. Внезапно откуда-то с правой стороны, с другого конца поля стали доноситься крики. Люди стали бежать мимо меня в противоположную сторону. Я пригляделся и увидел ряд комбайнов, медленно движущихся с востока на запад. Не знаю, были ли в них водители, но машины шли прямо, не меняя курс. Комбайны работали, люди бежали, огромные барабаны вертелись. Вокруг был только свет фонарей, янтарная трава и оторванные конечности, разлетающиеся на несколько метров. Я пытался закричать, но из груди вырывался лишь беззвучный вопль. Я пытался убежать, но не мог – стоял не силах пошевелиться, словно заколдованный. Проснулся я от собственного крика. Прошло уже более десяти лет, я до сих пор помню этот сон.
Когда Том закончил, никто из присутствующих не произнес ни слова. Было слышно, как люди из второго корпуса идут на ужин, как сторож ругается и бегает за вырвавшимся щенком, который служил скорее развлечением, чем охранником территории. Лиза и Эмма, сидевшие напротив Тома, боялись шелохнуться, и, кажется, боялись даже дышать. Констанция сравнивала свои сны со снами других: «не зря же они все попали в эту клинику, думала она, ведь даже и сны им сняться об одном и тоже». Все мысли Эрика были заняты функционированием комбайнов.
2
– Давайте поговорим о чем-нибудь. – предложила Эмма.
– Давай поговорим о чем-нибудь. – ответил сухой дуб, расположенный по правую сторону от пирса.
– Давай! – весело закричали издалека голые макушки деревьев, – Смотри, зима скоро пройдет! – размахали они своими обнаженными, но могучими ветвями. – Скоро будет лето!
– Хочу что-нибудь другое. – прошептала Эмма.
– Ну хочешь про грязь поговорим или говно? – ответил старый дуб. – Ты, кажется, только на днях рассказывала про сон с общественным туалетом и горы испражнений.
– Есть тема, которая никак не дает мне покоя.
– Слушаем тебя. – послышался отдаленный гул.
– А про то, что люди не живут так долго и не живут так счастливо как хотелось бы. А я хочу жить и хочу наслаждаться жизнью, понимаете? Все мы так боимся умереть, так боимся болеть, что убеждаем друг друга отдаться судьбе. Мы гладим друг друга за руку и, поддерживая, говорим, что все равно не выйдем отсюда живыми. Мы закладываем друг другу сигареты в руки, в губы, в рот. Мы наливаем алкоголь, кормим сладким и делаем всё лишь бы не умереть в одиночестве. А я хочу жить долго и счастливо.
Я хочу курить. Ну и что. Ну что, что другие покрутят у виска. Может сигарета красного кэмела – это мое счастье. Может в ней заключается мое счастье.
Я хочу есть пирожные на завтрак и поздно ночью, пить чай перед сном с печеньями и не бояться, что умру от сахарного диабета. Я хочу курить на балконе, чувствуя запах осени. Предвкушать новый год. Я не хочу думать, о том, что каждая сигарета приближает меня к смерти – к мучительной, болезненной смерти. Что лицо мое снова опухнет от химических составляющих сигареты, и что спустя одну неделю курения, я по утрам опять буду похожа на старого бомжа – алкоголика.
Я хочу попить кока колы. Ну и что, что она вредная. Съесть отличный мягкий бургер и попить кока-колы. Чтобы прямо заболело в горле и в пищеводе от холодных пузырьков газа.
Я хочу пить алкоголь и не думать по утрам, что у меня может образоваться рак пищевода и, что я из-за этого умру голодной смертью. А ведь это всего лишь повышенная кислотность от выпитого за ночь до этого нефильтрованного пива. Или это уже сигнал, звонок, красная лампа, скажите вы?
– Завязывай выпивать, – хором засмеялись макушки кленов.
– Вот я об этом всём. Я хочу жить и умереть счастливой, а не думать о том «а что будет если наш машинист в метро не справится с управлением и врежется в перрон. Или «а что будете если террорист решить взорвать бомбу, начинённую гвоздями и болтиками на самой станции». Они ведь, в этом ограниченном пространстве, будут лететь с такой скоростью, что пробьют и вагон, и стекло и уж, наверное, несколько человек стоящих передо мной. Потом попадут и в меня. И дай бог, если мне повезет умереть сразу, а ведь будут люди, которые станут инвалидами. А ведь на планете нашей есть смерть пострашнее – от экспансивных пуль, например. Они влетают твой организм крутясь, а попав в ткани, раскрываются и продолжают крутиться, разрывая все органы, и превращая их в лохмотья. А есть еще пули, которые на входе образуют маленькую дырку как для медицинского катетера, а на выходе дыру размером с арбуз.
– У кого-то сидром повышенного беспокойства? – ласково спросил дуб.
– Не отрицаю. Просто всё вокруг нас убивает нас. Одни говорят убивает загрязнение воздуха – оно приводит к бесплодию и заболеваниям дыхательных путей. Другие или те же самые, что пестициды – это зло. И, наверное, поэтому уже десяток детей на юге Мирабель, где обрабатывали поля кукурузы, родились без конечностей. Правительство задушило это тему еще в утробе, как бы говоря – мы и так не выйдем отсюда живыми.
Пестициды, сульфаты, излучение!
Не ешьте гмо, не мойте голову обычным шампунем, не кладите телефон у изголовья!
Но ведь мы все равно не выйдем отсюда живыми!
Может меня настигнет злополучный кирпич, или вирус или зарядка у телефона взорвется, оставив мои мозги на стене, в виде нарисованной картины современного художника.
– Все может быть, детка. – старый дуб опустил свою ветвь, приобняв Эмму за плечи.
– Я не страшусь, не убегаю – Эмма опустила голову, разглядывая себя в отражении темной воды. – Знаете, там, где я росла, за нашим пятиэтажным домом была проезжая улица. Она была широкая с островком безопасности посередине. Светофор был недостаточно долгим, и зеленый свет загорался только после нажатия кнопки «Пешеход». Имея три полосы в каждую сторону, дорога – ребенку десяти лет – казалась просто огромной. Иномарки, проезжающие мимо на скорости, виделись мне сверхскоростными машинами, так четко описанными Реем Бредбери в «451 градус по Фаренгейту». Так вот когда загорался зеленый, ты успевал пройти только часть пути и останавливался посередине, ожидая пока у тротуара очередной прохожий не нажмет кнопку «Пешеход».
Каждый раз стоя на островке и наблюдая как проносится очередная машина, я ловила себя на мысли: «а что будет если сделать шаг вперед». Каждый раз повернув голову направо, и завидев мчавшуюся машину моя голова поддавалась вперед. Но не когда машина была далеко и была возможность перебежать дорогу, а когда она была совсем близка – в двух метрах от стоящих справа от меня людей.
Однажды мы с моей соседкой стояли на островке, и я спросила:
– «А тебе никогда не хотелось сделать шаг вперед?»
– «Нет конечно», – удивленно ответила соседка. – «А ты что думаешь об этом?»
– «Да, бывает. Хочется иногда так – раз и шагнуть».
Она повернулась, посмотрела на меня сверху вниз, и по-доброму засмеялась:
– «Ну и смешная же ты!»
Тогда я поняла, что она об этом не думает, как и многие другие, и уже больше никогда не поднимала эту тему. С тех пор я разговариваю со смертью только наедине. Я не пересказываю никому наши с ней разговоры. Я не заглядываю вперед, не представляю какой она будет, и не размышляю над тем «а что будет после». Не ищу ее и уж тем более не предвкушаю. Мы ведем с ней наш особенный диалог. О ее возможностях, ее всевластии. Она великая, и несмотря на то, что в моем языке она женского рода, я затрудняюсь ответить какого она пола на самом деле.
– Какой ужас! Все это как-то не нормально! – воскликнула ель. – Вы, конечно, извините, – она вежливо поклонилась. – Но я не могла не подслушать ваш разговор. – Дорогуша, тебе надо бы пролечиться, нет?
Эмма опустила глаза, еле заметно пожав плечами.
3
Плохо освещенный холл пятого корпуса был полон пациентами. Кто-то сидел на стуле, кто-то на столе. В одной руке Эмма держала чашку, другой размешивала, словно цемент, сахар – с силой, методично.
– Сказать тебе чего я боюсь больше всего в жизни?
– Скажи.
– Не найти любовь.
– А ты не ищи любовь там, где ее нет. – Темно-карие глаза засветились уверенностью и заботой. – В нашем мире все страдают от двух проблем. Когда ищут дети – любовь родителей не способных любить. А вторая, когда ищут взрослые.
– А как это – когда ищут взрослые?
– Когда у пары есть плей-лист для секса, а секса нет. Или, когда униженная, не нужная любовь лежит на полу в придорожном отеле, словно куча использованных презервативов.
Едва Эрик успел закончить свою мысль, как рядом появилась Лиза. Размахивая руками, медленно крутя головой, она томно смотрела на окружающих.
– А есть что еще, чего ты боишься? – спросил Эрик, повернувшись к Эмме лицом. Он, никогда не чувствовавший недостатка в женском внимании, давно не получал от этого никакого удовольствия.
– Еще я боюсь одиночества. Боюсь, что даже когда я буду старой и окруженной детьми, я все равно буду чувствовать себя одиноко. А еще…я боюсь, что если буду, много есть картошку, то наберу лишних килограммов.
– Мдаа, нелегкая у тебя жизнь, однако.
– Да нет, я бы сказала иначе, только вот выразить не могу. Слов нет. – Эмма повернула голову. – Это когда в голове у тебя так много мыслей, а выразить их не получается. Беспорядок словно в моей квартире со всех полок попадали вещи. Как будто ночью налетел ураган, а я просто забыла закрыть окно. И вот на утро все шкафы открыты, дом верх дном, а суп, сваренный вчера, полон дождевой воды.
Я решила надеть голубое платье с зеленой лентой на поясе и прогуляться. Подумала, может, развеется грусть, и появятся силы для уборки. Заметила на полу кончик зеленой ленты, я страшно обрадовалась. Я стала тянуть, но старые, тяжелые, никому не нужные вещи лежали сверху, не позволяя ее вытащить. И вот, уже который день, я сижу в бардаке и держу в руках эту зеленую ленту. И уйти не могу, и разобрать не получается. Вот мыслей – как этих вещей – миллион. А слов нет, и платье не найти.
– А знаешь, снова хочется на наше озеро. Ну, или на ту деревянную скамейку у центрального корпуса с видом на реку. – перевел тему Эрик, пытаясь увести Эмму в мир без платьев и зеленых лент. – Несправедливо, что нам запретили туда ходить. Мне кажется, это Лиза проболталась. Ну вот эта, – он указал пальцем в центр зала, – которая Елизавета.
– Ну знаешь, некоторым людям очень нравится хвастаться. Они в этот момент думают только о себе, а не о других. Может она хотела показать нашему Директору как сдружилась с нами, – Эмма с радостью подхватила новую тему, зная, что не все ее проблемы нуждаются в обсуждении.
– Да, я не об этом! Мне кажется, она из тех людей, которые не умеют молчать. Они не знакомы с тишиной, молчанием и покоем. Мне кажется, Лиза, простите Елизавета, именно такая. Когда возникает секундная пауза, в ее голове тут же загорается красная лампочка и слова сами вырываются из ее уст. Бред окутывает тебя, напрягает мозг. Я встретил однажды такого парня, ему было девятнадцать, я думал, он перерастет. Потом, через пару месяцев, я встретил другого парня, лет тридцати. И понял, что с первым, наверное, ничего не произойдет. Но смотря на Лизу, в ее тридцать пять, я понимаю, что бессмысленно ждать изменений в человеке. Они не меняются.
– А их ли это вина? – она была немного смущена суждениям Эрика. – Не кажется тебе, что ты немного суров или просто расстроен?!
– Но я не выхожу за рамки. – он почти всегда говорил, что думал, а думал он порой чересчур прямолинейно. – Я не выдаю чьих-то секретов. Я озвучиваю лишь то, что люди боятся услышать. При этом я же не лезу в чужую жизнь, если только кто-то не попросит моего совета. Это моя взрослая жизнь и она мне нравится.
– О, Эрик, о таком мало кому скажешь, и мало кто поймет. – он нравился Эмме немного больше, чем она себе позволяла.
* * *
Одной холодной мартовской ночью, в маленьком холле пятого корпуса, в клинике без адреса и почтового индекса, в центре густых и смертельных джунглей зажегся не смелый костер. В любой момент он мог быть растоптан, залит водой, он мог привлечь хищников. Но именно этот костер грел сильнее огромного пламени, разжигаемого в день весеннего равноденствия на центральной площади старого города Мирабель.
* * *
– А может закрыться в чулане и поплакать, – Эмма посмотрела на серую дверь в конце зала с надписью «Не входить».
– А может не надо.
– И ты даже не спросишь почему? – она поджала ноги, натянув до щиколоток растянутую мужскую футболку.
– А что тут спрашивать. Я и так знаю почему.
«Я тоже больше не могу. Мне тоже бывает страшно», – хотел сказать Эрик, но не сказал.
– Я понимаю тебя. Доверься мне, – произнёс он еле слышно.