Я дошел до сада и остановился. Напротив был дворец Юсуповых, не тот, где музей, а другой. У Юсуповых было много дворцов. Булка кончилась, но кишки урчать не перестали. Запах кофе разбудил во мне аппетит, к тому же от кофе потом долго не хочется есть.
Там на перекрёстке с Московским проспектом стояла маленькая машинка, с которой продавали кофе в бумажных стаканчиках. Я пошарил по карманам, деньги у меня были. Вчера было триста пятьдесят рублей. Конечно, их на месте не оказалось – так уж всё устроено, что после пьянки, денег в карманах обычно не бывает. Оставалось только облизываться. Ничего, не привыкать.
Дома, крашенные желтой краской, так красиво смотрятся на солнце на фоне ярко-синего неба! Какая же красота, какой праздник жизни. А ты на этом празднике даже не гость, ты собака, ждущая во дворе…
А я ведь когда-то я тоже жил почти в центре, на улице Лизы Чайкиной. Долго… Я думал, в родных местах мне будет проще, но оказалось наоборот, больнее. Потому я недолго пробыл там. Всё мне напоминало прошлую жизнь.
Всегда бывает какая-то точка отсчёта, начало, нулевой километр, если хотите. Ну, или то, что делит жизнь на «до» и «после». Для москвичей Петербург начинается с Московского вокзала, а я, уж увольте, туда ни ногой. Для меня такой точкой отсчёта всегда была стрелка Васильевского острова. Я вспомнил, как мы ходили гулять – далеко гулять, к Неве, и там мама говорила мне: «Смотри, в каком красивом городе мы живём!».
Я вспомнил, и тяжело вздохнул. Детство, беззаботное детство…. До шести лет мы жили на «Ваське», на 18-ой что ли линии. Там была квартира без ванной. Сейчас в это сложно поверить, но так уж было. Раз в неделю мы ходили мыться в бани. Там, на «Ваське» была большая коммуналка, на шесть что ли семей, а потом нас всех расселили, и мы с родителями и бабушкой переехали в дом на Лизы Чайкиной, на Петроградку. Там мы тоже ходили гулять к Неве, а ещё часто в зоопарк и планетарий, пока его не закрыли на ремонт.
На Петроградке тоже была коммуналка, но всего с одной соседкой и даже с ванной. В ванную комнату было две двери – одна из коридора, другая из кухни. Она была огромная, эта ванная комната, метров двенадцать, а ещё в ней было окно, завешенное шторками из клеёнки. Тётя Лида, соседка, категорически была против того, чтобы закрасить стёкла краской, как это делали большинство жильцов, потому что дневной свет помогал экономить электроэнергию. На самом деле, я подозреваю, она просто любила стирать перед окном и смотреть во двор – это её развлекало, а если бы стёкла были закрашены, в дождливую погоду их было не открыть, и пришлось бы, стирая, скучать.
Я прожил в этой квартире больше тридцати лет. Умерла бабушка, развалился СССР, съехала тётя Лида, и только тогда мы с мамой закрасили стёкла окна в ванной и наконец-то начали делать ремонт. Столько всего изменилось за тридцать лет, а стрелка Васильевского острова осталась той же. Я стоял на Фонтанке, а мысленно был у Невы. Там ничего не изменилось за все эти годы, ничего.
Однажды, я тогда учился на первом курсе, я вернулся домой, а мать сидит на кухне с заплаканным лицом. Я спросил её, что случилось, и она, давясь слезами, сказала «папа умер», а я первым делом подумал: «а как же теперь ремонт?», и тут же стало горько от стыда. Отец попивал, иногда жаловался на сердце, но никто не думал, что это серьёзно. Он полез на антресоли за каким-то инструментом, и его хватил инфаркт. А ремонт так и остался недоделан.
Мать тоже умерла рано, ей было всего шестьдесят четыре, у неё обнаружили рак, но было уже поздно. Весь институт она твердила мне, что я ещё слишком молод, чтобы жениться, и у меня и в мыслях не было водить домой девчонок. Потом я пошёл работать в школу, а однажды, ещё до того, как она пошла к врачу, она начала говорить, что хочет внуков, видимо, она что-то почувствовала. Мне было уже тридцать шесть, а Ире всего двадцать пять. Она пришла к нам на стажировку на последнем курсе, мы оба преподавали историю, поэтому речи не могло быть о том, чтобы работать в одной школе. Наверное, это и придало мне храбрости. Если бы я думал, что, возможно, она придёт к нам работать, то ни за что бы не пригласил её в кино.
Ей импонировало, что я её на девять лет старше. Она смотрела на меня такими восторженными глазами! Конечно, девочка приехала из Сестрорецка, жила в общежитии, думаю, и это сыграло свою роль – трёхкомнатная квартира в пяти минутах от Невы была пределом её тогдашних мечтаний. Мама хмыкнула, но Иру приняла. А что ей ещё оставалось? К тому моменту она уже не выходила из квартиры – подниматься на четвёртый этаж стало для неё слишком тяжелым испытанием. Мама по ночам стонала, но утром появлялась одетой и с причёской, говорила, что стонала во сне. Старалась держаться. Мама никогда не признавала домашних халатов, в отличии от Иринки, для неё это было «мещанство». А признаться в том, что боли не дают ей спать, было для неё всё равно, что появиться голой.
Мы жили все вместе, Ира ухаживала за мамой до последних дней, а когда мамы не стало, предложила продать квартиру и купить новую, а мне было так больно смотреть на мамину комнату, что я согласился. Так мы переехали в Девяткино. Мне было тогда уже сорок два.
Так сложилось, что у нас не было детей. Мы пытались, но ничего не получилось, даже ходили на обследования, но все они оказались такими дорогими. К тому моменту мне было уже сорок пять, и Ира, я уверен, думала, что дело именно во мне. Мы очень отдалились друг от друга. Собирались усыновить ребёнка, но психолог сказал, нам нужно в первую очередь наладить отношения в семье. Ира сникла. Мне даже кажется, она пыталась забеременеть где-то на стороне, но я не знаю этого наверняка, да и всё равно, сейчас-то уж точно всё равно. Я не понимал, почему она так убивается, я спокойно мог прожить с ней и без детей, а у неё тихие слёзы чередовались с приступами злобы, когда она опускалась до этой избитой театральной банальщины – «ты мне всю жизнь испортил». Мне казалось, она это не всерьёз, ведь никакой трагедии не было. Тем более, что я вообще не выношу драм, особенно таких карикатурных, но сейчас я думаю, что это не было просто истеричной манипуляцией избалованной женщины, возможно, она, в самом деле, считала меня виноватым.
Наверное, это старческое – я не могу долго стоять на одном месте, начинают гудеть ноги. Это не то, чтобы боль, но такое ощущение как будто очень-очень устал, и хочется посидеть. Слово «ноющий» хорошо описывает эти ощущения, да, это какое-то нытьё, будто ноги жалуются мне на свою тяжелую жизнь. Возможно, это из-за того, что я столько лет простоял у школьной доски, тыкая указкой в разные карты. Так или иначе, нужно идти. Снова идти в никуда…
Я решил перейти набережную и пройтись до Сенного рынка, а оттуда, может быть, выйти к Неве, посмотреть на Зимний так, как я смотрел на него в детстве. Возможно, у рынка повезёт чем-то угоститься, тогда к Неве я не пойду. Я никогда не был практичным человеком, дельцом, честолюбцем. Я знаю, что у рынков надо оказываться за полчаса – час до закрытия и терпеливо ждать, и тогда бывает, перепадает что-то совсем свежее, почти без плесени. Но такой уж я неприспособленный, как часто говорила Ирина. Да, что тут взять, моя жена оказалась куда сноровистей.
Впрочем, Нева – это всё лирика. Если у рынка не повезёт, нужно будет, минуя Невский, вернуться к ночлежке – так мы называли дом на Грузинской улице, за кладбищем, стоящий на снос. Там мы и ночевали всё лето, там вчера и отмечали день рождения беззубой Таньки. Надо будет обязательно вернуться и пересидеть, потому что днём менты нас гоняют: с мая начинается сезон, в Петербург съезжаются туристы, и мы тут совсем не к месту. Говорят, раньше забирали в ментовку или в вытрезвители, но сейчас просто бьют в переулке и бросают. Даже скорую никто не вызывает. Мы один раз вызвали – Толику крепко досталось, он раньше в суде работал и, видимо, по привычке, мента «гнидой» назвал, так его так отделали, что мама родная не узнает. Приехала скорая, остановилась, постояла с минуту, и уехала. Мы попробовали позвонить ещё раз, но на подстанции нам ответили – ещё раз будет ложный вызов, мол, ответите по закону. Вот так вот. Закон, он, штука односторонняя.