Соавторство

Глава 49. Обыск

Обыск опять ничего не дал. После случая с Хеленой Отто снова изучил каждый сантиметр. Ничего не найдя и понимая, что это похоже на начало помешательства, снял все розетки, выключатели, плинтуса, даже разобрал компьютерную мышь, которая лежала теперь, разнузданная, рядом с таким же вывороченным телефоном. Ничего. Ничего, похожего на «жучок». Или на камеру. Если Абсорбент и следил за ним, прослушивал его или смотрел на мониторчики где-нибудь у себя в затхлом подвале, или и то и другое, Отто всё равно не смог этого обнаружить. И ничего не мог с этим сделать.

Так, стоп. Арендодатель. Он наверняка знает, когда Отто дома, а когда нет. Конечно же, знает, где он живёт. Да и номер телефона у него есть. Есть же? Отто не помнил. Мог ли он подложить Отто в пальто «жучок»? Или камеру? Мог ли он побывать в его квартире, пока он выходил в полицию или в магазин?

Ключи у него есть.

А ещё это мог сделать Хендрик Пярн, уж у него-то ресурсов и возможностей для такого навалом. Может, он видел, как Отто стоял перед полицейским зданием и решил подстраховаться. Может, он сделал это с самого начала, и всё это время водил всех за нос.

Стоп. Не так быстро. Он же ничего так и не нашёл. Но всё же…

После тех трёх смс Абсорбент не выходил на связь. Видимо, затаился после Маркуса. Отто собрал компьютерную мышь, проверил, работает ли – зашёл в чат и прокрутил его прорезиненным колёсиком, – понял, что хочет только одного: выпить.

Взгляд его упал на коробку. Коробка стояла на шкафу и умоляла открыть её. Он врал сам себе. Были у него деньги. Конечно, были. В этой коробке. Те самые, которые он поклялся не тратить ни при каких обстоятельствах. И он не тратил, экономил. И он бы, может быть, протянул так ещё, протянул до аванса за рукопись, если бы не Абсорбент. Он истощил его. После обеда в Русском театре Отто отчаянно хотел снова поесть нормальной еды. Купить новых туалетных принадлежностей. Да хоть в, мать его, кино сходить, чтобы разгрузить голову. Но больше всего он хотел выпить. Отто покачал головой. Снова посмотрел на коробку. Подумал, что выбрать. Понял, что выбора у него нет. Он не мог их тратить. Коробка была священной.

Поэтому Отто снова залез в отложенные на оплату аренды запасы, окончательно поставив на них крест, часть из них прихватил с собой в продуктовый и через полчаса уже разогревал в микроволновке пиццу. Ещё через десять минут пил свежезаваренный кофе со сливками, закусывая его шоколадом. Он чувствовал себя человеком. Давно пора было это сделать. Отто принял душ, прибрался в разгромленной обыском квартире. Нет, ещё рано сдаваться. Ещё рано. Он ещё в игре, и всё ещё может выиграть. Отто достал из морозилки большую запотевшую бутылку, в которой мирно ждала своего часа водка. Вытер ладонью холодную испарину со стекла. Открутил крышку. Он бы обошёлся без этого, если бы не Абсорбент. Но это хотя бы поможет заснуть и не видеть снов.

Последние два дня Отто провёл как в бреду. Ему снились сообщения. Какие-то он печатал и отправлял, какие-то стирал, какие-то так и не осмелился написать. Проснувшись посреди ночи в холодном поту, Отто не соображал, что было реальностью, а что сном, и ему приходилось включать компьютер и перечитывать переписку, чтобы понять это. Только после этого он мог снова лечь в постель, но, когда он проваливался в беспокойный сон, всё повторялось. Он снова включал компьютер, снова перечитывал беседу. Но вскоре уже и это не помогало. Отто начало казаться, что все сообщения были написаны в реальности, просто удалены из чата и потому он не видит их в переписке. «Он сводит меня с ума, – думал Отто. – Наверное, это и было его настоящей целью. Нельзя поддаваться. Нельзя, нельзя. Подыгрывать – да. Соглашаться – да. Но не поддаваться». Он должен выстоять.

И он выстоит.

Глава 50. Лотта

Лотта не была старой девой, хотя и не предпринимала никаких попыток опровергнуть это устоявшееся мнение. Может, она была старой алкоголичкой, старой курильщицей и старой ополоумевшей каргой, хотя в её возрасте таковой быть всё-таки ещё рановато, но старой девой она точно не была – спасибо Виктору.

Не была она и красавицей – но уродиной её точно нельзя было назвать. Впрочем, похоже, Виктору было всё равно. Лишь бы дать выход своей необузданной энергии и желанию обладать. Когда он насиловал её, прижимая её голову к кухонной столешнице, упираясь ладонями в её щёки, так что они расплющивались, как тесто, в голове у неё было только – как же так, он ведь мой младший брат, этот ублюдок младше меня почти на шесть лет, это не должно происходить. Но это происходило, потому что Виктор был в полтора раза крупнее Лотты и с детства взращивал в себе силу. Взрастил достаточно для того, чтобы она не смогла сопротивляться, будь он хоть на десять лет младше. Закончив, Виктор вытирал с губ слюну и заваливался, утоливши свой голод, на диван в гостиной, бросив её помертвевшее тело на кухне. Лотта знала – их с Виктором отец, дикая горилла, безусловно, служившая Виктору идеалом и образцом для подражания, не поверит ей и всегда будет на стороне сына. Год назад мать Лотты сбила машина, и с тех пор она осталась единственным женским персонажем истории семьи Гросс. Лотта откладывала деньги, чтобы снять себе любое мало-мальски сносное жильё, но отец находил заначки, где бы она их ни прятала, и она лишалась не только денег, но и последнего самоуважения, когда он таскал её за волосы, шипя ей в ухо, какая она неблагодарная тварь. Виктор, видя, что всё у них в доме идёт как надо, смело подливал масла в огонь на их старой кухне. Через пять лет Лотту, увидевшую в магазине такую же клеёнку, как ту, что раз от раза елозила под её лицом, вырвет прямо на только что вымытый магазинный пол.

После первого раза Лотта всю ночь не спала, пытаясь убедить себя, что это какая-то ужасная, дикая ошибка, всё никак не могла поверить в случившееся, не могла понять, что ей с этим делать. После второго раза Лотта снова всю ночь не спала, корчась от боли и прикидывая, сколько рёбер у неё сломано, а сколько – просто искалечено (сломано не было ни одного, но два обзавелись трещинами) после того, как Виктор нашёл её заявление, которое она собиралась отнести в милицию. Виктор пообещал убить её, если она ещё только подумает о чём-то подобном, и она ему вполне поверила. После третьего раза измученная Лотта спала как ребёнок.

Пару раз Лотта пыталась сопротивляться, пыталась изо всех сил, но становилось только хуже. Сопротивление было бесполезно. Чёрные бесы, фонтаном бьющие из Виктора, сокрушали всё вокруг. Он оттачивал на ней своё мастерство, а она натачивала ночами ножи, чтобы в один прекрасный день выхватить один из подставки и с наслаждением вонзить ему прямо в горло. Лотта решила – если через два месяца всё будет продолжаться, если она так и не сможет сбежать из дома, она без сомнений и без сожалений проткнёт его омерзительную рожу с обслюнявленными губами, пусть даже и сядет за это в тюрьму. Но этого так и не случилось. Лотта забеременела через пять недель, и отец обозвал её гнилой шлюхой и заставил сделать аборт. Лотта и сама бы его сделала – носить ребёнка своего брата-насильника она не собиралась. Позже Лотта узнала, что это был единственный ребёнок, которого она могла бы выносить. Виктор лишил её даже этого. Где-то в уголке сознания Лотты жила мечта о нормальной семье и прекрасных детях, бегающих по лужайке, но Виктор отобрал её навсегда. Больше никаких детей.

Отца всё это не то чтобы испугало, но он поспешил всё замять и сам отослал её из дома, даже вернув последнюю украденную заначку. На прощание сказал, что его дом – не место для шлюх, что они с Виктором больше не желают её видеть, что она его разочаровала и чтобы она катилась на все четыре стороны. Лотта ничего этого не услышала. Она слышала только слова врача, скрип клеёнки и скрежет точильного бруска. Когда подошёл автобус, она на автомате зашла в него, даже не осознавая, что входит в новую жизнь и что теперь всё закончится. Ей было уже всё равно.

Сломав Лотту, жизнь решила всё-таки смилостивиться над ней. Лотта оказалась на краю судьбы, в заброшенном и затхлом городишке, чем он её и привлёк, и стала работать так, как могла, – можно было назвать её и горничной, и кухаркой, и уборщицей, и прислугой, но дама, эта прекрасная пожилая леди, жившая в доме только потому, что он передавался в её семье из поколения в поколение и у неё рука не поднялась его продать, когда он ещё чего-то стоил, и переехать в нормальное место, так вот эта очаровательная женщина на склоне лет называла её только душенькой или голубушкой. Она не знала истории Лотты, но старалась, чтобы ей было у неё хорошо. И им было хорошо. Лотта успокоилась и почти не думала о прошлом. О будущем тоже. А потом старушка умерла, завещав Лотте уже слегка покосившийся, но ставший таким родным дом, чем сделала её самым счастливым человеком на земле.

Виктор не знал, где она живёт. Отец тоже. Если они и пытались её отыскать, то не преуспели в этом. Годы тянулись спокойно и тихо. Постепенно Лотта стала всё реже выходить из дома. Постепенно делать это ей становилось всё труднее. Казалось бы, чего тут трудного – выйти из дома. Легче лёгкого. Но ещё легче было – не выходить. Лотта понимала, что умерла ещё до того, как села в тот спасительный автобус, увёзший её из прошлого. Но признать это как факт – значит, признать победу Виктора. Этого она вынести не смогла бы. Лотта ни с кем не общалась, начала курить, потом и пить, а дальше на пути саморазрушения и деградации значились бесконечные ток-шоу и всё реже меняемое постельное бельё. Лотта испытывала отвращение к самой себе, понимала, что сдалась, пошла по самому лёгкому пути, и всё равно ничего не меняла. От этого отвращение становилось только сильнее. Впрочем, не сильнее, чем к Виктору или отцу. Единственное, чем Лотта могла гордиться, – это тем, что она почти перестала вспоминать их. Их и все те эпизоды, которые привели её в этот затуманенный сигаретным дымом ветхий дом. Она смогла побороть в себе хотя бы это. А может, её мозг просто атрофировался.

Лотта надеялась, что они оба подохли, но Виктор, оказывается, подох лишь совсем недавно. Заодно прихватив с собой всех, к кому имел отношение. Только её не прихватил, но ей он воздал уже очень давно, и воздал сполна, так что смерть была бы слишком лёгким выходом. Таких подачек Виктор бы себе не позволил. И сынишка его был жив. Лотта думала, что Виктор ненавидел сына. Хотя бы за то, что тот, похоже, пошёл в мать не только лицом. Он вроде был совершенно спокойным, тихим ребёнком, может, даже слишком тихим, и после таких событий это неудивительно. Но Лотта думала, что таким он был и до тех событий. Не был неугомонным чертёнком, раздражающим волчком, вьющимся под ногами, маленьким требовательным деспотом, сучащим ногами. Наверное, пошёл в мать. Линда, сказали они? Да, кажется, Линда. Уж точно не в Виктора. Но гены викторовские в нём всё же были, и с этим ничего не поделаешь.

Она подумала о том, кто выбирал имя ребенку. Линда? Если Виктор, то делал ли он это осознанно? Попалась ли ему на глаза книжка по психоанализу? Думал ли он о своей сестре?

Сестре, которую лишил детей и воли к жизни.

* * *

Когда чинная и добрая леди-спасительница умерла, Лотта продала её машину и все старинные вещи, которые были в доме, разом освободив и пространство, и своё время – от необходимости работать и выходить из дома чаще, чем она того желала. Маятниковые часы. Бронзовые подсвечники. Антикварные зеркальца. Картины, передававшиеся в этом доме по наследству, – множество картин, не представлявших для Лотты никакой эстетической ценности, в отличие от ценности материальной. Ковры. Вешалка из слоновой кости. Две люстры из комнат, в которых она не собиралась обитать. Шесть ваз – цельных, прекрасных ваз, хранящих свои уникальные истории, совершенно не интересные Лотте. Стулья, кресла, столики, торшеры. Шкатулки с драгоценностями. Неизбежное столовое серебро. Благородные иконы, повидавшие многие грехи, но больше всего оскорблённые пренебрежительным атеистическим Лоттиным к ним отношением. Пожелтевшая от времени карта мира на ценном пергаменте под стеклом и в рамке – тёмном орехе. Серо-бордовый ковёр ручной работы. Лотта распродала почти всё, что с таким тщанием и обожанием собиралось под этой крышей, всё, что обреталось жившими здесь семьями как нечто святое и беспорочное, безупречное, безусловное; оберегалось с искренней любовью и трепетом, с уважением передавалось и хранилось, врастая в дом и в его атмосферу, – всё, что имело огромную ценность для этих людей и не имело даже нулевой ценности для Лотты. Она оставила только самое необходимое, самое симпатичное и самое странное – остальное монетизировала, превратила в счастье и свободу. Прибегнув к помощи знающих дельцов, найти которых, вопреки ожиданиям, не составило такого уж труда, она выручила много, очень много, но всё равно гораздо меньше, чем они, и гораздо меньше, чем всё это стоило, – и само по себе, и всем душам, населявшим дом с первого до последнего момента. Души закончились – у доброй леди не было детей, – и с ними закончилась история всех этих красивых, но бесполезных вещей, уместно смотрящихся в доме, но неприлично – в этом городке и неловко – в жизни Лотты. И началась история новая – вычищенного, опустошённого приюта с минимумом мебели и безделушек, с интегрированной в выгрызенное пространство Лоттой, которой требовалось совсем немного – никаких излишеств, скромность, балансирующая на грани аскетизма и скупости. И позволяющая поглядывать иногда в окно чернеющими зимними утрами на обречённых, разбредающихся вдали жителей, сонно ползущих по своим делам. Поглядывать из тёплого, привычно пахнущего пылью кресла, кончиками пальцев поигрывая по стакану с виски на широком подлокотнике и прикидывая, на сколько хватит еды, сколько ещё можно не выходить, не вываливаться в эту чужую улично-людскую трясину. Со временем Лотта обнаружит, что денег у неё вполне достаточно, чтобы увеличить количество покупаемого алкоголя и сигарет, которые, несомненно, сократят срок её пребывания в этом царстве сожалений и бессмысленности, что, в свою очередь, увеличит лимит трат. Теперь в этот лимит пришлось вписывать свалившегося на голову сироту, и поначалу Лотта была недовольна и встревожена этим открытием, заставившим её задуматься. Со временем она с удивлением обнаружит, что лимит почти не страдает от нового пассажира её большого ветхого корабля, застрявшего в полумраке штиля, и от этого ей самой иногда будет хотеться его превысить – просто так, без особой нужды, просто потому что было для кого.

С одной стороны, Лотта понимала, что рано или поздно она свихнётся от своего затворничества (и это тоже стало бы победой Виктора), что несчастному ребёнку, потерявшему всю семью, совершенно не к кому и некуда пойти, что, не имея собственных детей, почему бы ей не присмотреть за племянником. Но с другой стороны была ненависть. Она ненавидела его за то, что он сын её брата. Он был заранее обречён на ненависть одним этим фактом. Вдали от Виктора и не имея ни малейшего желания его видеть (впрочем, если бы желание вдруг появилось, кучка кремационного пепла теперь вряд ли пришла бы на встречу), Лотта не задумывалась о мести, желая лишь похоронить прошлое, но, оказывается, жажда отмщения была жива в ней всё это время, и лишь со смертью Виктора Лотта это поняла. Поняла, лишь ощутив горькое разочарование от того, что она никогда не сможеть сделать то, о чём втайне мечтала весь этот замутнённый период её жизни. От того, что Виктор, безмятежно или не очень, но просто-напросто утонул. Его тело не горело и не корчилось в огне взрывающегося автобуса, не было расчленено на куски. Не было распято. Не было никакого возмездия, никакой расплаты, и только сейчас Лотта поняла, что Виктор обыграл её даже в смерти. И что единственный шанс сделать хоть что-то, ощутить хоть что-то, раз уж Виктор мёртв, а жажда хоть какого-то воздаяния очнулась от апатичного сна, – это потерянный, даже забитый, по сути-то ни в чём не виноватый ребёнок. Но в какой-то момент Лотта поняла, что у неё просто не осталось сил на всё это. Она не кормила его целую неделю, надеясь, что дьявольское викторовское отродье сдохнет, но стоило признать: викторовская порода была на удивление живуча. И тогда она решила сделать то, чего Виктор не сделал по отношению к ней: дать шанс.

Она не знала, как обращаться с детьми – откуда бы ей это знать? И она не собиралась изображать из себя заботливую тётку. Он опасался её, это чувствовалось, это было понятно. В его-то ситуации… Которая, по правде, не сильно-то её и удивила. Не считая омерзительных кухонных эпизодов (до них; после уже не было ничего), Виктор ведь рос на её глазах, и сейчас, конечно, она понимала, что предпосылки к подобного рода действиям (и она сейчас не об изнасилованиях сестры, а о расчленении жены) можно было заметить ещё тогда. Племянник вроде хлопот не доставлял, не приносил домой убитых животных и ворованные вещи, не крал деньги из семейного кошелька, не разбивал в бешенстве зеркал и оконных стёкол, и это не могло не радовать. Но в остальном… Парень был на удивление неразговорчив, почти всё время хмур, бледен. Виктор в его возрасте был таким же.

В ближайшую школу ездить надо было на автобусе, который постоянно ломался, хотя и не ломился от пассажиров. Образование в их городке не было необходимым условием ощущения себя полноценным членом общества. Собственно, никто себя так здесь и не ощущал. Ни Лотта, ни племянник не рвались за этими бесцветными поездками, которые никогда не окупятся – потерянное время, деньги, нервы. Вернее, не рвалась Лотта – племянника особо и не спрашивали. Чтобы заработать на кусок хлеба, образование не то чтобы очень нужно. Обсуждая это с людьми, всё реже к ним наведывающимися, Лотта вывернула на формулировку «домашнее обучение», хотя на самом деле за ней крылась совершенно иная – «самообразование», а ещё глубже – «делай, что хочешь, только оставь меня в покое; вот тебе три коробки книг, а дальше будет видно». Так он и осел в доме и даже был этому рад – почему-то ему очень не хотелось каждый день ходить в школу и видеться со своими сверстниками, наверняка поинтересующимися, почему он живёт со странной тёткой в старом доме, его родителями, тем, что с ним случилось или ещё чем-нибудь, чем он не захочет поделиться. Ему очень не хотелось снова окунаться в чуждую среду, ему хватало Лотты и её дома, ещё чего-то нового и неизвестного, чего-то, к чему потребуется приспосабливаться, привыкать, он не выдержит. Он – травмированный ребёнок, которому нужно восстановить своё душевное равновесие (хотя это вряд ли когда-нибудь произойдёт в полной мере), залечить свои раны, а не бросаться навстречу изменениям, одним за другими, достаточно с него изменений, это только усугубит положение, да он и сам не хочет – видите? – никаких шумных школ и новых людей, он хочет покоя, он заслуживает покоя, спокойной домашней реабилитации. Словом, Лотта говорила убедительно и не то чтобы неверные вещи, так что всё сложилось так, как он хотел. Мечта многих детей исполнилась у того, кто совсем недавно навсегда разучился мечтать.

Лотта была довольна. Меньше хлопот. И она была права – учёбой племянник не заинтересовался не потому, что был прямым потомком психопата из семьи Гросс, а потому что это было просто одним из проявлений инстинкта самосохранения. По крайней мере, ей хотелось так думать. Снова жить с будущим маньяком под одной крышей не входило в её планы.

* * *

Они неофициально заключили молчаливый союз. Они были в своей туманной тишине – сама естественность. Тайная организация. Подпольный альянс. Два искалеченных произведения одного скульптора. Он многому научился со временем. Как не раздражать её. Как правильно и без напоминаний помогать по дому. Научился пользоваться стиральной машинкой, регулярно забрасывая туда вещи – как свои, так и её, ненавязчиво, почти незаметно, фоном посвежевших простыней. Научился аккуратно сбивать дно у всех её многочисленных копилок (некоторые из них принадлежали ещё той прекрасной пожилой даме, да так и стояли полные и нетронутые) и ещё аккуратнее приклеивать его обратно. Лотта долго ни о чём не догадывалась, иногда взвешивая их в руке и недоумевая, на что он живёт и почему он вообще ещё не помер (в то время в ней особенно сильно взыграла тоска по так и не осуществлённому мщению). Поняла, когда одно донце всё-таки отвалилось, выпустив на свободу водопад плоских камешков вместо монет. Вместо того чтобы рассердиться, она рассмеялась – впервые за очень долгое время. После этого она оставляла ему деньги на комоде, а ещё ему больше не нужно было воровато, бесшумно, затаив дыхание таскать еду из холодильника. Он просто почувствовал, что этот этап пройден. Шаг навстречу сделан. Маленький такой, но всё-таки шажок.

Лотта ставила на стол его тарелку (свою она, стуча ложкой или вилкой, опустошала перед телевизором). Лотта приносила ему старые книжки, собранные с местной барахолки, никому, кроме него, не нужные. Удивляясь самой себе, Лотта даже покупала шоколадные яйца. И неважно, что в уценке, неважно, что просроченные, – не настоящие же. Важно, что она от себя такого не ожидала.

* * *

Именно в доме Лотты сформировалась его душа – новая, взамен той, что он потерял тем вечером в комнате Линды и ночью на озере.

Находясь в её доме, он словно погрузился в анабиоз. Плотный кокон, не дающий психопатичным, склонным к насилию генам Виктора вырваться наружу. Она хотела бы, чтобы это вообще никогда не произошло. Парень оказался спокойным, тихим и с виду приличным, не доставлял никаких хлопот, не мешал и делал всё, что она говорила. Что именно случилось той ночью, она никогда не спрашивала, но было понятно, что даром это для ребёнка не прошло. Ни для какого – тем более для сына Виктора, носящего его гордую фамилию. Лотта хотела бы, чтобы парень был нормальным и жизнь у него прошла хорошо, хотела бы, чтобы хоть кто-то из семьи Гросс не утонул в горькой и вязкой тьме. Катализатором в будущем могло стать что угодно. Разрыв с девушкой. Полёт в самолёте. Авария. Слишком реалистичный кровавый фильм по телевизору. Господи, да что угодно.

Но ведь могло и не стать. Могло быть так, что он проживёт совершенно обычную, спокойную жизнь, не обременённую изнасилованиями и убийствами? Лотта верила, что могло. Хотела бы, чтобы это было возможным. Хотела бы подождать ещё немного, чтобы он миновал тот возраст, в котором Виктор начал насиловать близкого ему человека (хотя можно было и не ждать, они с Виктором разительно отличались уже сейчас, но Лотта всё время думала о генах и хотела удостовериться, что разительных перемен не произойдёт). А потом она бы помогла ему. Конечно, ей уже поздно становиться ему матерью, но тёткой она могла бы стать неплохой. Это долгое время, проведённое с ним вместе, каким-то непостижимым образом затянуло её раны, хотя она это никак не показывала. Она хотела бы, чтобы они стали друзьями, и чувствовала, что они уже ими становятся. Очень медленно, что неудивительно, учитывая её поведение, но всё-таки это не было чем-то невозможным. Она бы вывела его в люди, проследила бы, чтобы он стал нормальным, чтобы всегда был нормальным, она бы помогла ему. Она знала, что делать. Знала, что сказать, о чём поговорить. Знала, что они справятся, поверила в это, пусть далеко не сразу, только под конец, а всё же поверила. И это – вот это вот – и было важно.

Но этого оказалось недостаточно, потому что Лотта умерла.