Пятый лишний

Кюри

Кладовка в нашей квартире не крошечная, но она почти сверху донизу набита всяким хламом и в ней нет света. Замка в ней тоже нет, но я знаю: если выйду, будет только хуже. Я сажусь на старый неработающий пылесос, неизвестно почему занимающий здесь место, вместо того чтобы оказаться на помойке, и чувствую, словно на помойке оказалась я. В который раз. Провожу рукой по ветхим, пахнущим старым пыльным деревом полкам, обвожу пальцем донышки банок, наполненных чем угодно: гвоздями, ватой, мусором, советскими монетками, даже фантиками от конфет. Об голову привычно трётся нафталиновая шуба, который год покоящаяся здесь с миром. Никак не могу понять, зачем всё это хранить? Да тут можно было бы обустроить целую комнату! Особенно раз я так часто тут ночую. Как-то раз мне удаётся захватить с собой фонарик, и ночь проходит веселее. Потом фонарик исчезает. Пыль внутри меня не исчезнет уже никогда.

Первый раз я оказываюсь здесь после вполне безобидного разговора, зашедшего куда-то не туда. Первый раз мне даже весело. Я не вполне понимаю, за что меня наказали, но сидеть в кладовке забавнее, чем стоять в углу, как, я знаю, любят наказывать других. Начинается всё с чая и милой беседы о моих успехах в школе. И хотя вырасту я сукой, пока я учусь на одни пятёрки, о чём не без гордости и с удовольствием рассказываю бабушке. В ушах у неё неизменно, и на улице, и дома, сверкают большими бриллиантами серёжки, и она кивает, покачивая ими, подливает мне малинового чая, спрашивает о моём классе. Когда дело подползает к тому, нравится ли мне кто-нибудь из мальчиков, я не задумываясь отвечаю: нет, и она смеётся. Мне действительно никто не нравится, все мои одноклассники туповаты и отнюдь не красавчики, пока мне больше по душе какие-нибудь актёры из фильмов, платонической любовью к которым страдают почти все наши девчонки, и я не вижу, что здесь смешного.

– Никогда не ври мне, – шутливо (пока ещё шутливо) грозит она пальцем.

Я понимаю, что бабушка мне не верит, но не понимаю, почему. Я уверяю её, что мне абсолютно неинтересны одноклассники, и тогда она морщится:

– Только не говори, что ты лесбиянка.

Звучит это жёстко, с отвращением. До этого она так со мной не разговаривала. И потому неважно, что происходит на самом деле, неважно, что правда, а что – защитная реакция. Важно, что в этот момент предопределяется вся моя жизнь. И что я хочу, чтобы она перестала морщиться.

– Конечно, нет! – пылко отвечаю я, и горячий чай выплёскивается мне на колени.

Подобревшая бабушка вытирает мне ноги вафельным синим полотенцем и говорит:

– То-то же. А теперь рассказывай.

– Бабушка, – с мольбой говорю я через пять минут непрекращающегося напора и расспросов, – ну не нравится мне никто! Ну ни капельки!

И бабушка сдаётся. Ей приходится мне поверить, потому что до этого у меня не было причин ей врать. И она верит. Но бабушка уже заготовила свою лекцию, и она не может остаться непрочитанной.

– Смотри мне. Ты же знаешь, что бывает?

И я знаю. Прекрасно знаю, ведь с этого дня и следующие года два или три мне не перестают об этом напоминать. О том, что за всю жизнь главврач роддома тако-о-ого повидала! На таких «девочек» насмотрелась! Шалавы чёртовы, в четырнадцать уже рожают, куда их семьи вообще смотрят? Молоденькие, хрупкие, а залетают так, что кесарево приходится делать, ты этого хочешь? Чтобы тебе живот разрезали? Знаю, всё равно по-своему сделаешь, сколько ни предостерегай, не слушаешь, своенравная девица, только и врёшь, что никто не нравится, сама, небось, уже со всеми одноклассниками перетрахалась… Нет? Смотри мне. Не дай бог узнаю. Ты пойми, сначала записочки, конфетки… Потом кино… А потом всё, конец. Принесёшь в подоле – что с тобой делать? Всю жизнь себе сломаешь. Им всем от тебя только одно нужно. Одно-единственное, запомни. Узнаю, что кому-нибудь глазки строишь, сама будешь разбираться, ещё и помрёшь при родах, дура. Да пей же ты чай, ведь остыл! Чего ревёшь? Иди уже отсюда, прошмандовка.

И так каждый раз. Конечно, каждый раз монолог всё короче, потому что я убегаю, не в силах больше безрезультатно отрицать свою греховность, но чем он короче, тем ядовитее. Я из тебя эту дурь выбью, говорит бабушка, и действительно осуществляет задуманное. Я начинаю избегать не то что отношений – вообще любых привязанностей, любых проявлений симпатий, милых заигрываний, даже невинных шуточек. Невинные шуточки, как меня уже научили, обязательно приведут к тому, что я принесу в подоле. И несмотря на то что подола у меня нет и в помине, потому что хожу я в джинсах, средневековый пояс верности и целомудрия смыкается на мне: не только там, где ему положено быть, но и на лице, перестающем откликаться на любые попытки познакомиться.

Однако бабушке этого мало. С самого детства я пытаюсь убедить кого-то, что я не та, кем меня считают, но в итоге лишь сама начинаю верить в навешанные ярлыки. Если при почти монашеском поведении тебе всё равно не верят, и после каждой провинности вроде задержки на дополнительных занятиях (врёшь, небось целоваться ходила) или невинного похода в кино со всем классом и классным руководителем в том числе (ну конечно, уследит она там за вами в темноте, да ты и на экран-то не взглянула, что я, не знаю тебя?) тебя без ключа, но недвусмысленными угрозами запирают на ночь в кладовке, то рано или поздно ты поверишь, что ты действительно потаскуха и вот-вот родишь тройню поганых младенцев. Если все вокруг взглядами, движениями губ, выражениями глаз и даже словами считают тебя сукой, ты поверишь и в это. Если нет возможности вырваться из тисков обвинений, начинаешь им соответствовать.

Когда я наконец обретаю долгожданную свободу, я не начинаю скакать с члена на член, но какие-то шестерёнки во мне крутятся назло, а не во благо. Выпивка, сигареты, клубы, секс без обязательств, эйфория от вседозволенности и безнаказанности смешиваются в один мощный водоворот и в конце концов выливаются в омерзение к себе. Я не пробую только наркотики, и то лишь потому, что прямо у меня на глазах в одном из клубов у кого-то случился весьма неприятный передоз. Всё остальное я пробую, не прислушиваясь к собственным ощущениям, как не прислушивались к моим бесплодным попыткам обелить свою честь.

Но всё это было мне не нужно. Всё то, что мне запрещали, оказалось в моём возрасте уже не таким захватывающим, каким представлялось раньше, и вовсе не таким ужасающе опасным, как мне описывали.

И подол мой по-прежнему пуст.

Македонский

Похоже, фотография их впечатлила. Они видят надпись, но ещё не понимают. Они смотрят на ружьё, но отказываются поверить. Всё ещё надеются найти и понять какую-то закономерность, которая выпустит их отсюда. Только один из них, кажется, осознал, что к чему. Думаю, для него это особенно приятный сюрприз. Для остальных его скрытая находка тоже станет сюрпризом.

Они копошатся, как муравьи, и чтобы понять это, не нужны камеры. Хотя на одну я всё же потратился. Самую крошечную, невидимую, закреплённую на потолке. Не смог отказать себе в этом удовольствии. Концовка должна быть выпущена на широкий экран. Весьма ограниченным прокатом.

Весьма.

Они по очереди рассматривают ружьё, обыскивают сейф. Даже у Кристи открылось какое-то там дыхание. Признаться, я надеялся, что это она, одурев от новости, попортит раскрасневшееся личико Кюри. Оказалось, наоборот.

Но её это, конечно, вряд ли спасёт.

Самым скучным было смотреть, как они ломятся в запертую дверь, взывают к организаторам и никак не могут понять, что к чему. Я думал, будет повеселее. Хорошо хоть да Винчи с Эйнштейном добавили немного динамики. Всё-таки с Альбертом сценарий стал интереснее. Пока они отчаянно не желали сознаваться в своих злодеяних и так же отчаянно выглядели идиотами, я успел съесть два здоровых бутерброда с сыром и выпить полтермоса чая с чабрецом. От скуки жутко хочется есть. Потом наконец начинается кое-что интересное. Ложь и откровения, откровения и ложь. Словно хлеб с маслом, только иногда масла слишком много. Кюри явно избегает хлебобулочных изделий. Она даже не осознала, что 317 – это номер Костиной квартиры, в которой, как выяснилось, она бывала. Такие мелочи не для неё.

Говорят, что целое больше, чем сумма его частей.

Целое, составленное из этих ничтожеств, действительно больше. Больше, чем что-либо, вызывает отвращение. Мы убийцы, так или иначе признают в итоге они. Думают, что исповедь им поможет.

Но это не исповедь.

Это эпитафия.

IV

Она закурила – руки почти не дрожали, и её это радует и одновременно пугает. Словно ничего из ряда вон выходящего не случилось, словно для неё всё происходящее в порядке вещей. Словно она какая-то психопатка. Но она не такая, как они. Совсем нет. Это другое.

Это совершенно другое.

Она положила пачку сигарет (марка не заезженная и ей неизвестна) и зажигалку на стойку, вернулась за столик. Черноволосый не сводил с неё глаз. Табак просто отличный, лёгкие словно окутывал тёплый пряный туман, ещё чуть-чуть, и захочется откинуть голову назад, закрыть глаза и с наслаждением медленно выдохнуть, но обстановка и атмосфера совсем не подходящие.

– Неплохое курево, а? – развязно сказал черноволосый, и она с благодарностью кивнула в ответ. А потом зачем-то добавила:

– Очень долго не курила.

Он тоже кивнул. И ещё очень долго не покуришь, подумал он. Так что наслаждайся дорогущими немецкими сигаретами, раз уж выдалась такая возможность. Тебе и всю пачку не жалко отдать, но вот только в этом не будет смысла: больше одной сигареты ты всё равно не успеешь выкурить. Вероятно, что-нибудь случится.

Сигарета кажется бесконечной; она стряхнула пепел в плохо помытую и плохо вытертую после мытья пепельницу и уставилась в одну точку. Черноволосый никак не проявлял себя. Она размышляла, каким должен быть её следующий шаг. Исчезнуть? Но тогда этот психопат, Македонский, устроитель Игры, выйдет сухим из воды. Разве можно позволить этому случиться? Психопаты должны быть обезврежены. Пожалуй, это единственное, в чём она по-настоящему уверена. Интересно, если высказать эту мысль, предать её общественности, сколько процентов населения с ней согласилось бы? Семьдесят? Восемьдесят? Все, кроме самих психопатов? Вот этот безмолвный черноволосый, например, согласился бы? Наверное, да. Любой здравомыслящий человек признал бы это необходимым. По столу пробежал таракан, и она инстинктивно дёрнулась, впилась позвоночником в спинку скамейки, но не издала ни звука. Раньше взвизгнула бы и скривилась от отвращения, но не теперь. Таракан побежал по полу, черноволосый вышел из-за стойки и опустил на него низкий, но прочный каблук чёрного ботинка. Хитиновый панцирь хрустнул, она вздрогнула, а черноволосый облизал губы и отвёл взгляд. Незаметно сделал глубокий вдох. Выдох. Вернулся к своим обязанностям бармена-для-никого.

Она скользнула взглядом по полу – там, где был таракан, остался крошечный влажный след. Насекомого не было. Наверное, прилип к каблуку, почему-то мстительно подумала она, не вполне понимая, по отношению к кому всколыхнулось в ней это чувство. Как бы в подтверждение её слов черноволосый за стойкой явно обо что-то вытер ботинок. Она потушила сигарету и нахмурилась, гадая, когда же на неё накатит паника, когда через край начнёт выплескиваться страх, когда стыд и ужас накроют с головой? Не может же она так просто оставаться спокойной, два спиртовых стакана не в состоянии сделать её такой, если только она действительно не чувствует ни ужаса, ни стыда. Но в таком случае обезвреживать стоило бы её. По стёклам забегаловки забарабанил дождь, и внутри сразу стало зябко. Она опустила закатанные до локтей рукава свитера, накрывая мягкой тканью мурашки на предплечье. Черноволосый заметил, порылся за стойкой, перекинул на стол серый шерстяной плед подозрительно потасканного вида, бровями показывая: мол, бери, если надо, у меня тут за стойкой полно всякого дерьма, может, пригодится. Она слегка улыбнулась, из вежливости подтаскивая плед поближе к себе, сглотнула, погасила улыбку. Она ничего о нём не знает. Не стоит лыбиться всем направо и налево. Ливень разыгрался не на шутку, именно тогда, когда она собиралась уходить, и усталость чугунными гирями тянула её вниз, заставляя сидеть за столиком и тянуть время. Ещё чуть-чуть, совсем капельку. В конце концов, надо сделать передышку, собраться с силами. Может, ещё одна сигарета. Только одна. А потом под ливень, смыть с себя этот гнилостный запах греха, как сказала бы её мать, всякий раз закрывая её в ду́ше, когда она совершала что-нибудь, по её мнению, крайне непристойное. Только всё это, мамочка, не сравнится с тем, что я сделала сейчас. И так просто отмыться не получится. Во всей этой затее не было и не будет ничего простого.

Она права. Она ничего не знает о черноволосом, и всё гораздо сложнее, чем кажется. Например, тот же черноволосый. Вряд ли он вошёл бы в процент населения, проголосовавший за обезвреживание психопатов. Но зато он с успехом входил в куда более важные проценты. Например, процент людей, оказавшихся связанными с Игрой. Попавших в её тональность. Оказавшихся во главе улья, а не проходными никчёмными насекомыми.

Кстати, о насекомых. Его знакомство с ними было особенным. Вообще-то у него всё было особенным, и сам он, конечно, личность неординарная. Очередное (в бесконечной череде доказательств) тому подтверждение – его присутствие здесь, в этой грязной забегаловке, прямо напротив невесть что о себе возомнившей девчонки, читающейся, как игральная карта рубашкой вниз. Так вот, о насекомых. Тогда, в тот раз, в детстве, он понял – его возбуждают две вещи: власть и смерть. Первая так вообще со временем оказалась необходимой ему как воздух. На дачном участке у них ползало много жуков и всякой дряни; иногда они проползали в их деревянный дом, на веранду, ползали по полу, пока кто-нибудь не пришлёпнет или не выметет на улицу. Когда от чтения какой-то книги про приключения его отвлекло зелёное блестящее пятнышко, ползущее по доскам в его сторону, он спрыгнул с кресла и пошёл ему навстречу. Наклонился, взял жука в руку, выпрямился. Жук смешно перебирал лапками, пытаясь выскользнуть из детских пальчиков, но пальчики, хоть и детские, были очень крепкими (больше всего подходящими, пожалуй, не для занятий музыки, как надеялась матушка, а для смыкания на чьей-нибудь шее, выдавливания души из тела, крепкого рукопожатия со смертью). Он смотрел и смотрел на маленькое насекомое, ощущая его беспомощность и своё превосходство, своё неоспоримое превосходство перед всем его насекомочным родом, каждого из которого он мог бы раздавить за секунду, размазать их жизнь по доскам, превратить тщедушные тельца в грязную кашицу. Он словно оказался на американских горках, куда с трудом уговорил сводить его на день рождения. Детских, конечно, но то, что он чувствовал сейчас, вовсе не было детским. Позже ничто не будет давать ему такого ощущения – ни головокружительные аттракционы, ни крепчайший алкоголь, ни первый секс. Только лишь оно будет переворачивать его внутренности вверх ногами, и это будет лучшим, что можно испытать в жизни, – только оно, чувство своего неоспоримого превосходства. Неоспоримой власти. Власти над живым существом.

Можно было бы выбросить жука на улицу или раздавить своим новым белоснежным детским кроссовочком, но это было бы слишком отстранённо. Он не хотел быть отстранённым. Поэтому он сжал свои крепкие пальчики так сильно, как только мог, и блестящий зелёный панцирь жука треснул, расползся, размазывая по ладошке оранжево-жёлтые внутренности, оставляя липкие следы, распространяя терпкий запах. Он постоял немного, рассматривая результаты своего превосходства, и вышел на улицу, смыть свидетельства его открытия под рукомойником. Но даже когда вафельное полотенце на гвоздике впитало влагу речной воды с чистых рук, когда он вернулся в кресло и снова взялся за книжку про приключения, липкие следы и терпкий запах никуда не делись. В тот самый момент, когда хитиновый панцирь хрустнул под нажимом его пальцев, он впервые в жизни кончил, обильно, почти по-взрослому. Этот хруст открыл в нём много нового. Этот хруст и липкие от него трусы вместе с растёкшимся по животу теплом и внезапно проснувшейся жаждой сулили множество приключений впереди.

Книжка была заброшена.

Македонский

Конечно, с Кюри никто не сравнится. Но Агата, эта мисс Кристи, иногда вызывает у меня ещё большую ненависть, чем Кюри. Иногда – только когда я начинаю думать о ней и её поступках. Стараюсь не думать, чтобы не загонять себя в тупик бескомпромиссного и плоского суждения о ней, но суждение всё равно остаётся неизменным, всплыв на краю сознания лишь раз: чёртова шлюха. Глупая, эгоистичная шлюха. Опустившаяся на дно, прекрасно понимающая, что там ей самое место, что она уже никогда с него не поднимется, никуда уже не денется, но всё равно цепляющаяся за других, ни в чём не повинных людей, всё равно изображающая любовь, пусть даже и убедительно, но с одной лишь целью: потянуть за собой, на дно, опустить ещё глубже, оттолкнуться и выплыть на поверхность. Оставить вместо себя. Жертву-заместителя.

Я не верю, что она его по-настоящему полюбила. Знаю лишь, что он был доверчив и наивен и купился бы на любую игру в любовь. Даже заведомо слабую. Думаю, Агата играла неплохо, потому что ставкой в этой игре была её собственная жизнь. Думаю, они похожи с Кюри: всё просчитали, всё продумали, остались довольны собой. А ещё думаю: нет, не всё. Кое-что Кристи всё-таки упустила. Не знаю, давала ли она себе труд поразмышлять об этом хоть раз, о том, что ждало бы её дальше? Некоторые животные просто не могут жить в атмосферных условиях. Некоторым действительно нужно оставаться на дне, чтобы оставаться в живых. Выплыв на долгожданную поверхность и глотнув свежего воздуха, от эйфории они даже не замечают, как этот воздух разрывает им лёгкие в клочья. Радуются, ничего не чувствуя, пока тихо не умирают и не опускаются снова на дно.

Что ж, дорогая Агата, придётся тебя разочаровать: на твоей поверхности воздухом управляю я, и умрёшь ты вовсе не тихо.

18

Они застряли. Обыскали всё, но патронов не нашли. Они были напуганы. Тем, что происходит, тем, что кому-то известны их тайны, тем, что самим им неизвестен финал этого представления. Но все они – особенно некоторые – были здесь не только и не столько из-за денег, сколько из желания доказать себе: они ещё живы, они ещё могут хоть в чём-нибудь победить. Никто не собирался сдаваться. Особенно теперь, когда ставкой в Игре, похоже, стала их свобода.

Может, даже жизнь.

– Здесь больше ни хрена нет, – клацнул зубами да Винчи.

– Кроме этого, – посмотрела вдруг Кристи куда-то на стену.

– Чего?

– Выключателя.

– Там же… Чёрт, точно! Может, это даст нам какую-то подсказку.

Кюри подскочила к двери и щёлкнула кнопкой выключателя. Комната мгновенно погрузилась во тьму, и у Кюри словно выдернули коврик из-под ног. Она оперлась рукой на стену, чтобы не упасть в бездонную пропасть. Находиться в заброшенной психушке в темноте с людьми, готовыми тебя убить, оказалось не слишком приятно.

– Смотрите, – раздался голос да Винчи. – На потолке.

И они посмотрели.

Там, крупными буквами, зелёной люминесцентной светящейся краской было выведено одно слово.

У Б И Й Ц Ы

– Больше ничего, – подытожил вскоре да Винчи. – Включи свет.

Кюри с радостью повиновалась. Зажмурившись в первую секунду, она открыла глаза и увидела, как да Винчи направляется к Эйнштейну.

– Ты вроде клялся, что никого не убивал, – угрожающее сказал он.

– И это правда, – ответил Эйнштейн, косясь на ружьё.

– Так почему же организаторы написали «убийцы», а?

– Ты и сам знаешь. Это про вас. Про вас троих.

Ошибаешься, дорогой Альберт.

Македонский

Только посмотрите на них.

Одинокий, не способный на человеческое общение египтолог-наркодилер с психическими отклонениями. Самоуверенная эгоистичная рыжая тварь, считающая себя умнее всех, убийца, верящая, что может манипулировать другими, с оглушительной пустотой внутри. Недописатель, думающий, что мир ему крепко задолжал и что здесь он сможет вернуть должок, не заботясь о том, что цель не оправдает средств. Безэмоциональная шлюха с рабской психологией, готовая идти по головам, лишь бы хоть ненадолго почувствовать себя нормальной. Явный социопат без диагноза, но с тяжёлым детством, винящий мать, но не настолько, чтобы отдать ей все лавры, кормящий свою тьму без зазрения совести. Холёный нарцисс-абьюзер, помешанный на всевозможного рода экспериментах. И воплощение невинности с грязной душонкой, не чурающейся отменной мести, готовой жрать это блюдо горячим.

Только посмотрите на нас.

Все мы здесь стóим друг друга. Разница лишь в том, кто из нас по-настоящему владеет ситуацией.

В том, что я не убийца. Они сами делают свой выбор. Однажды уже сделали: Кристи укокошила своего старикана, да Винчи решил разделаться с беременной подружкой (ирония в том, что Кристи и да Винчи здесь не из-за этого), Кюри отличилась лучше всех, но не отличается от них, Эйнштейн – ходячая бомба, которая вот-вот взорвётся. Надпись на потолке не лжёт.

Я ненавижу ложь, и в этом им тоже не повезло. Но признаний в стенах психушки недостаточно, чтобы прочувствовать всю тяжесть вины. Поэтому скоро начнётся финальный акт.

Что уж скрывать: все мы здесь ебанутые. И те, кто играет, и те, кто придумал Игру. Так что я собираюсь сжечь это богом забытое место дотла.