Пятый лишний

Кристи

Наконец-то. Через достаточное количество времени и унижений, издевательств и презрения, страха и ненависти я наконец-то понимаю. То, чего я боялась всё это время, боялась до одури, то, что держало меня на привязи в лощёном элитном аду, то, что Артур закономерно считал своим главным козырем и оружием, больше меня не страшит.

Дорогой Артур, я больше не боюсь тюрьмы.

Эта жизнь не имела смысла, пока в ней не появился кто-то, кто этот смысл ей придал. И всё встало на свои места. Подсчитывая сумму нанесённого ущерба, я отказываюсь верить, что считала всё это само собой разумеющимся. Считала всё это заслуженным. Никто не заслуживает такого обращения. Не заслуживает быть рваным раненым куском мяса, в который плюют те, кто считает себя лучше других, об который вытирают ноги, в который кончают, расковыряв раны до крови. Даже я. Я тоже человек. Я не чудовище, потому что Артур показал мне отличный пример такового. Я не пропащий человек, потому что свет Кости сумел выхватить из моей души остатки моего собственного света. Я не жертва. Не хочу больше ею быть. И бог знает сколько ещё скрывалось бы от меня это осознание, если бы не одна случайная курьерская доставка.

Я не боюсь тюрьмы, потому что я в них с самой юности. Те тюрьмы были гораздо хуже. Индивидуальный подход бьёт гораздо больнее. Если Артур упрячет меня за решётку, я выживу. Если останусь с ним – нет. Кусок мяса для абьюза и насилия – не жизнь. Наверняка со мной что-то не так на генетическом уровне, иначе я давно бы это поняла. Возможно, поняла бы это ещё задолго до встречи с Артуром.

Я не знаю, получится ли то, что задумали мы с Костей. Вариантов, собственно, два: или да, или нет. Если всё получится, я начну новую жизнь. Настоящую. Мы начнём её вместе. Если же что-то пойдёт не так, Артур, вероятно, отправит меня в тюрьму.

Или Костя, или тюрьма.

Но не Артур. Больше не Артур.

Третьего не дано.

Я сознательно иду на риск. Господи, помоги мне хотя бы раз.

III

– Ну и натворила ты дел, – сказал черноволосый, и она вздрогнула.

Потом поняла: он с ними заодно. Конечно, заодно. Иначе с чего бы в этой богом забытой забегаловке не было ни души – только они двое? Если уж на то пошло, откуда вообще здесь взялась эта забегаловка? Очередной перевалочный пункт, только и всего. Могла бы и сразу догадаться.

Хотя не могла – она вообще с трудом припоминала, как добралась сюда, понятия не имела, сколько прошла и что было вокруг. Шок, как-никак. Не каждый день убиваешь направо и налево.

Не каждый месяц, что уж там.

Она рухнула за немытый столик с какими-то чёрными крошками на нём – скорее от усталости, чем от желания выставить себя на обозрение черноволосого. Взгляд поймал его закушенную губу и руки, что-то сжимавшие за стойкой. Она напряглась, но в ту же секунду его руки выпорхнули в поле её зрения, сжимая тряпку, и завозюкали по стойке, оставляя на ней мокрые разводы. Она облизала пересохшие губы.

– В-в… в-во… – прошептала она.

– Воды? – догадался черноволосый.

Она нетерпеливо мотнула головой и собрала оставшиеся силы:

– В-водки.

Черноволосый поймал её взгляд, направленный на шкаф за его спиной, и хмыкнул.

– Убирать за собой сама будешь.

Достал стакан – на удивление чистый и сверкающий, прямо-таки бельмо в этой вонючей запущенной обстановке, – плеснул в него содержимое одной из бутылок, вылез из-за стойки, подошёл к ней и со стуком поставил стакан на столик. Рядом бросил тряпку – ту, которой вытирал стойку и от которой несло какой-то тухлятиной.

Она поморщилась, отодвинула тряпку на край стола, залпом опрокинула в себя стакан.

– Да чтоб дочиста вытерла, – донёсся до неё насмешливый голос чернявого сквозь ватную пелену, пока она заблёвывала столик прямо перед собой.

И потом ещё:

– Вы такие предсказуемые.

9

– Ладно. Давайте успокоимся. – Да Винчи замолчал, действительно пытаясь взять себя в руки. Лёнчик-первый тихо паниковал и хотел забиться в уголок, а Лёнчик-второй клокотал от ярости, что кто-то снова запер его в психушке, и вместе они создавали неприятный диссонанс. Они всегда находили способ сосуществовать мирно, с наибольшим КПД, но сейчас да Винчи чувствовал, что вот-вот может развалиться на части. Нужно было собраться.

– Ага, конечно! – выкрикнула Кюри. Мысль о том, что она не может покинуть помещение, когда захочет, давалась ей тяжело. – Просто возьмём и успокоимся!

– Но этого они и хотят – чтобы вы запаниковали, – сказал Эйнштейн таким тоном, словно им должно быть стыдно за непонимание очевидного.

– Мы. Мы, а не «вы». Почему ты такой спокойный? Ты что-то знаешь? Ты в курсе, что происходит, а? – подскочила к нему Кюри.

– Не знаю я ничего, – отмахнулся Эйнштейн. – Просто я хочу спокойно со всем разобраться.

– Со всем?

– Думаю, надо всё же обыскать помещение и открыть сейф. Возможно, это даст нам какие-то ответы, – пожал он плечами.

– Никто ничего не будет обыскивать, пока мы не выясним, что здесь за хрень творится, – резко сказал да Винчи.

Следующие несколько минут он, Кристи и Кюри безуспешно взывали к организаторам. Тщетно: микрофоны словно не работали. Мёртвая тишина была им ответом. Они спрашивали, ругались, угрожали и просили; Эйнштейн, для приличия и чтобы ему не набили морду раньше времени, тоже пару раз повзывал к кому-то там, за дверью, прекрасно понимая, что им больше ничего не ответят. Они стучали в обе двери, сначала со злостью и яростью, потом с недоверием – неужели им так и не откроют? Оказалось, что нет.

Они просто играют с нами, думают они, и пытаются запугать, чтобы мы сдались. И мы сдаёмся. Но они не принимают капитуляцию.

Пожалуйста, продолжайте Игру. Вы близки к развязке.

Почувствовав бессилие, они наперекор ему принялись тщательно обыскивать комнату. Нужно было сделать что-то, что даст им шанс вернуть всё в своё русло, перестать чувствовать себя пешками. Нужно было играть в эту чёртову Игру до конца. И они понимали: они сами пришли сюда, и лёгкие деньги почти никогда не бывают действительно лёгкими; чёрт, да они знали об этом с самого начала и их всё устраивало. Так будьте добры, подыграйте и покончите с этим.

Искали старательно. В этот раз отличился Эйнштейн: стукнув в одну из частей плинтуса, он заподозрил тайник. Почти без усилий оторвав плинтус от стены, он обнаружил маленький квадратик бумаги.

Сложенную во много раз фотографию.

– Что там?

Они столпились вокруг Эйнштейна. Тот поднялся с колен, отряхнул от пыли брюки и развернул фотографию так, чтобы всем было видно. На фото был изображён улыбающийся парень.

Что?

Кюри уставилась на фото и почувствовала, как половицы под её ногами начинают проседать. Одна, другая, третья, и вот уже сама Кюри летит вместе с ними в бесконечную тьму, куда-то очень далеко, и только крепкое плечо да Винчи удерживает её, больно ударив по подбородку. По спине заструился ледяной пот.

– Ты чего? – от неожиданности дёрнулся да Винчи, подхватывая Кюри.

– Душно здесь что-то, – пробормотала та, не отрывая взгляда от фото.

Кристи внезапно выхватила находку из рук да Винчи и крепко сжала её в руках. Комната и другие игроки просто перестали существовать. Осталась только она: боль.

Как всё-таки ты могла надеяться, глупая Агата? После всего, что произошло в твоей жизни?

Кристи перевернула фотографию – на обороте была странная витиеватая надпись:

– Что это, блять, такое? – прошептала Кюри.

– Это арабский, – помолчав, ответил да Винчи.

– Ты можешь это перевести?

– Боюсь, что да.

– Кто этот мужик? – спросил Эйнштейн. – Почему он так вас напугал, дамочки? На вас обеих прямо лица нет. Кто это?

– Это, как нам любезно подсказывают, – проговорил да Винчи, – ключ к Игре.

– Так что там написано? – пересохшими губами спросила Кристи.

– «Общий знаменатель».

Эйнштейн

Подумать только – всего несколько никчёмных десятилетий, и я наконец вытаскиваю свой счастливый билет. Тот, который даст мне возможность превзойти наконец ненавистного Петеньку, утереть нос похотливому главреду и вообще всем, кто так или иначе мнит себя людьми, достойными слова «писатель». Не слова даже, а благородного титула, лакмусовой бумажки высшей касты, интеллигентности и принадлежности к интимнейшей сфере творчества. Как жаль, что сейчас это слово тиражируется где и как попало, чаще всего не означая ничего из вышеперечисленного. Как жаль, что каждый второй сейчас «писатель». Похабщина теснит настоящий талант. Предложение отвечает спросу.

Билет этот попал ко мне, казалось бы, по чистой случайности, но так выглядит только со стороны. Я знаю, что случившееся – результат всех моих действий за всю жизнь, и если бы хоть что-то было иначе, я бы прошёл мимо, как и сотни других людей, я бы прошляпил свой шанс, как и многие другие.

Я выхожу из метро и надеваю капюшон – майские заморозки, внезапно идёт снег. К вечеру, время до которого я провожу в компании пресных статей и унылых коллег, заметно холодает. Как всегда, у цветочного ларька стоит стайка подростков, раздающих пёстрые листовки. Перевод бумаги и красок. Большая их часть перекочует в ближайшие урны. Они стоят около пешеходного перехода, до которого минуты две, и за эти две минуты люди успевают пару раз пробежать глазами выхваченную на автомате листовку, усвоить информацию и выбросить её в набитую такими же бумажками урну, чтобы тут же забыть. Но у какого-то процента информация всё равно отложится в подкорке и, возможно, когда-нибудь всплывёт.

Из всех моё внимание привлекает девчушка лет пятнадцати. В отличие от остальных, она не суёт с отвратительной яростной настойчивостью свои листовки всем в руки или даже в лицо. Наоборот, она стоит тихо, лишь иногда скромно протягивая флаеры проходящим. Потому результат минимальный: её просто игнорируют, только изредка кто-то возьмёт рекламку, за что в ответ получит робкое «спасибо». Она без перчаток, и руки у неё покраснели от холода, а чёрная тонкая шапка покрылась снегом. Ей бы зайти хоть на пять минут погреться куда-нибудь, но нет, она, судя по всему, стоит здесь уже долго, и покидать свой пост не собирается. Хрупкая девчушка совсем замёрзла и переминается с ноги на ногу.

Когда я подхожу, она, похоже, видит во мне что-то, потому что с надеждой протягивает сразу штук десять листовок. Протягивает именно мне, не кому-то из многих, прошедших передо мной. Её умоляющий взгляд сменяется благодарным, когда я беру флаеры. Пачка, которую она держит в руках, ещё большая. Огромная.

«Спасибо», – слышу я, и почему-то останавливаюсь. Она напоминает мне девушку, которую когда-то посчитали для меня слишком хорошей. Это её мне пришлось знакомить с Петенькой, это она навсегда засела у меня в сердце, и это её Петенька обрюхатил в первую же неделю знакомства, так что ей пришлось уйти из института, и больше я никогда её не видел. Девчушка с листовками, конечно, минимум лет на десять младше, чем она сейчас, но сходство всё равно есть, и мне становится почти до одури её жалко.

– Слушай, – говорю я ей на удивление легко и непринуждённо, – давай помогу. Иди погрейся.

– Нет, – в ужасе отшатывается она от меня.

– Ты ж совсем замёрзла. Мне не сложно.

– Нам… – девчушка явно рада предложению, но всё ещё боится. – Нам запрещено покидать точку. Иначе мне могут не заплатить. Они проверяют.

– Что проверяют?

– Нас. Количество раздающих на точке.

– Ну так оно не изменится. Я же говорю – мне не сложно постоять немного. У меня хоть перчатки есть, – показываю я ей руки.

– Ну…

– Я сам когда-то листовки раздавал. Знаю, каково это, – вру я. – Просто хочу помочь коллеге, так сказать. Я никуда не спешу.

– Ой, спасибо вам! – девчушка косится на остальных раздающих, но они её даже не замечают, приставая к прохожим. Она украдкой суёт мне в руки пачку листовок. – Если честно, я жутко хочу в туалет, – смущённо говорит она.

– Неудивительно, на таком-то холоде.

– Я быстро, тут рядом!

– Этот туалет, – киваю я на стоящую рядом пластиковую кабинку, – не работает, если что.

– Чёрт!

– На той стороне есть. Перейти дорогу и направо.

– Но это же долго!

– Максимум десять минут туда-обратно и там, – подмигиваю я ей.

Подмигивать я не умею, так что моё выражение лица её напрягает.

– Иди-иди, – подбадриваю её я, и она расслабляется. Всё же отойти ей очень хочется.

– Спасибо!

В следующие десять минут я получаю новый опыт. Люди – такие разные – сплошным потоком проходят мимо меня, словно я стою посреди дороги с двусторонним движением, на крошечном островке безопасности, и только сделаю шаг – столкновение неизбежно. Я послушно раздаю листовки, активнее, чем девчушка, а потому успешнее. Вскоре мне даже начинает это нравиться. Никто меня не замечает. Ни один не задерживает на мне взгляд. Зато я словно смотрю сквозь всех – сквозь всю эту серую массу, думающую, что это они игнорируют меня, что я для них пустое место, но на самом деле всё совсем наоборот.

Где-то за две минуты до возвращения девчушки появляется он.

Он внимательно смотрит на всех раздающих, словно оценивая их работу, их подход, старательность. Я стараюсь, кажется, больше всех – за себя и за ту девчушку. И он выбирает меня. Подходит ко мне, слегка улыбается, кивает и даёт визитку с номером телефона.

«Подработка. Раздача листовок. Достойная оплата».

– Разово и дорого, – говорит он весомо и значительно.

– О, благодарю.

Он снова кивает и растворяется в толпе. Я смотрю на визитку и усмехаюсь: ну надо же, не прошло и десяти минут, а я уже хорошо себя зарекомендовал. Может, девчушке подойдёт эта работа больше, чем стояние несколько часов на морозном воздухе.

Но когда она возвращается и рассыпается в благодарностях, я почему-то не отдаю визитку, а сую её в карман.

На всякий случай.

Кюри

Вокруг меня один песок. Такое ощущение, что я всю жизнь околачиваюсь где-то в пустыне в тщетной надежде найти выход. Настолько давно, что уже к этому привыкла. Песок тогда, сейчас и потом. Всегда.

Тогда. Не знаю, как это называется, но я ни черта не помню. Прошлое рассыпается, ускользает от меня, утекает как песчинки в песочных часах – по-настоящему я помню максимум то, что было год назад. Всё остальное – только факты, голые факты и никаких ощущений. Я знаю, в каком году я окончила школу. Во сколько лет заболела пневмонией. Помню даты лучших концертов и поездок, принёсших мне радость. Могу отсчитать, сколько мне было лет, когда в моей жизни происходило то-то или то-то, но не могу вспомнить, что тогда было у меня внутри. Кем я была? О чём я думала? Какую музыку слушала? О чём мечтала, что загадывала на новый год? Что я чувствовала в двадцать? А в двадцать пять? А пять, три, два года назад? Я знаю, какие события происходили в моей жизни, помню важные моменты, смотрю на фотографии и вспоминаю то, что ещё можно восстановить, но лишь по факту, не по-настоящему. Не изнутри. Песок сыплется и сыплется.

Сейчас. Как будто мне мало моего рассыпающегося прошлого. Из-за того, что произошло, я тону в зыбучих песках. Меня утягивает, стоит чуть-чуть расслабиться, задуматься о том, чтобы сдаться, поверить в безопасность, и со мной будет покончено. Так или иначе. Я чувствую песчинки на зубах, сплёвываю их на песочный ковёр. Но из лёгких песок не выкашлять.

Потом. Будущее размыто, и ни черта не видно, как в пылевую бурю. Я словно в тех самых песочных часах, и сверху меня засыпает, засыпает и намеревается засыпать по самую макушку. По самые кончики пальцев руки, вытянутой вверх в последнем жесте мольбы о помощи.

Кто знает, сколько я выдержу? Выдержу ли я хоть сколько-нибудь?

У всего есть сердцевина. Именно она определяет всё. Филипп хороший человек. Что бы он ни делал, что бы он ни сделал в будущем, никакие внешние поступки, даже самые ужасные (которые он, конечно, вряд ли когда-нибудь совершит), этого не изменят. Потому что его сердцевина всегда будет делать его хорошим человеком. Так же, как моя сердцевина всегда будет дрянью, гнилой дырой, и сколько бы видимого добра я бы ни сделала, я всегда останусь унисоном со своей сердцевиной. Всё просто. Ты то, что ты есть. Нутро не изменить. Не обмануть. Да и незачем.

Не уверена, что Филипп со мной согласился бы. Рискни я озвучить ему свои мысли, он тут же бросился бы меня убеждать, что я хороший человек, приводя всяческие примеры и аргументы. Главный аргумент, который он, скорее всего, не приведёт, но который будет важен для него самого, это то, что он меня любит – а такой хороший человек, как он, просто не может полюбить кого-то ужасного, вроде меня, какой бы я ему себя ни описала. Пусть противоположности и притягиваются, но не до такой степени. Его душа никогда бы не притянулась к моей гнилой дряни, что находится ровно на том месте, где могла бы быть эта мифическая субстанция, покидающая человека после смерти.

И, конечно, она и не притянулась. Потому что он любит не меня, а какую-то непостижимую фантазию. Он понятия не имеет, что я на самом деле. Может быть, и не хочет иметь. Не знаю, как можно быть настолько слепым. Не знаю, как мне хватает духу этим пользоваться. Боюсь представить, как далеко я могу зайти и на какое дерьмо я ещё способна.

Не хочу об этом даже думать.

Ловец жемчуга, вот кто он. Столько труда и сил, и ради чего? Раковина, которую выбросило к нему под ноги, на самом деле пустышка. Сколько ни ухаживай за ней, сколько ни согревай своей заботой, ни заглаживай её трещины, ни помещай в комфортные условия, ни оставляй в покое, когда она того хочет, ни проявляй внимание, когда, как тебе кажется, ей это нужно, она всё равно останется никчёмной пустышкой. Бесполезной подделкой. Зря потраченным временем. Выброшенным из жизни. Как ни старайся, ничего не выйдет. Заранее проигрышный маршрут. Кому-нибудь стоило бы посоветовать Филиппу держаться подальше от таких находок. Как бы сильно он ни надеялся, ему не удастся взглянуть на драгоценную жемчужину даже одним глазком. Уговорить раковину открыться. Почувствовать, что все его старания были не напрасны. И хотя после стольких недель заботы я уже потеряла бдительность, а острое чувство тревоги, сиреной воющее во мне с утра до вечера, стало звучать как отдалённый засыпающий хор, я должна быть начеку.

Даже маленькая перламутровая жемчужинка – уже награда для ловца жемчуга. Она как бы говорит: ты не зря выбрал именно меня, не зря поверил в меня, не зря прикоснулся, я открылась тебе, и ты видишь, что у меня внутри, потому что я хочу наградить тебя за доверие таким естественным и одновременно самым сложным способом. Даже если ты ждал жемчужину покрупнее, ты примешь эту награду, потому что она лучше, чем ничего. Она стоила твоей веры.

Если бы в раковине, доставшейся Филиппу, был хотя бы самый крошечный в мире перламутровый шарик, я бы уже не устояла. Чувствую, что сдаю позиции. Сдаю безбожно, не желая себе в этом признаваться. Это не любовь и не привязанность. Не зависимость и не чувство вины. Не благодарность и не чувство комфорта. Не смирение и не желание сдаться, позволить себе поверить. Простить себя. Ничего из этого. Хотя порой кажется, что, наоборот, смесь всего перечисленного. Не знаю, что это. Не знаю, потому что мне такое несвойственно. Но если бы была хоть микроскопическая вероятность того, что я ошибаюсь, что шанс всё-таки есть, я бы позволила бастионам рухнуть. Раковина бы треснула и открылась, поддаваясь теплу его больших нежных ладоней. Явила бы ему награду за все его старания. Но чем дальше всё заходит, тем яснее я понимаю: такое никогда не должно случиться. Я должна быть начеку. И чем сильнее, глубже, теплее становится, тем крепче должны быть захлопнуты створки раковины. Потому что чем больше затрачиваешь сил и времени, тем больше становятся ожидания результата. Достойного результата. Я просто не могу позволить Филиппу получить свою награду за труды. Он её не заслуживает.

Потому что в моей раковине-фальшивке нет ничего и близко похожего хотя бы на крупицу жемчужной пыли.

Только серая слизь из мертвенных морских глубин.

Кристи

Я снова одна, снова растоптана и унижена. Но в этот раз всё по-другому.

Теперь, когда я снова осталась наедине с Артуром, я признаю: слишком много надежд было возложено на моё грядущее спасение. Я снова слишком доверилась незнакомцу, и вот что из этого вышло: я более разбита, чем когда-либо. Что ж, этого следовало ожидать. Дорогая Агата, ты никогда ничему не научишься.

Нет, этого не может быть. Наверняка что-то случилось. Что-то, что подтолкнуло его написать то последнее сообщение. Ведь не для этого же он принёс мне свой старый мобильник. Не для того, чтобы порвать со мной: наоборот, он был на крайний случай, он был для побега, он был моим опасным маленьким тайным сообщником, стоящим на беззвучном режиме, чтобы не дай бог Артур не услышал сигнал или вибрацию. Вместо этого крайним случаем оказываюсь я. Он не мог просто так меня бросить. Только не он. Не после того, что он готов был для меня сделать. И сделал.

А потом – потом звенящая тишина после того, как я разлетаюсь на куски. Не впервой, но с каждым разом осколки всё мельче и их всё труднее склеить. Я думала, что нашла суперклей, но суперклей оказался подделкой, и я до сих пор не могу в это поверить. Я не могу этого принять, поэтому сочиняю собственную версию событий. Лелею истории о том, что его вынудили непредвиденные обстоятельства, и о том, что он обязательно скоро вернётся. Как только разберётся с непредвиденными обстоятельствами.

Ты мне больше не нужна.

Я гоню прочь выводы о том, что именно я – те самые обстоятельства, которые оказались ему не по силам. Что-то перевесило его желание мне помочь.

Или кто-то.

Мир снова схлопывается до квартиры Артура. Я продолжаю заказывать еду в том же месте, и каждый раз вздрагиваю, видя в глазок совершенно незнакомого курьера. В моей лелеянной истории там обязательно должен появиться Костя, но он не появляется. Так же, как сигнал его телефона. Словно он вычеркнул меня из жизни раз и навсегда.

Когда у меня окончательно пропадает аппетит, приходится насильно запихивать в себя изысканную кухню, чтобы избежать лишних вопросов, но Артур всё равно это замечает. К моему удивлению, он говорит только одну фразу:

– Сделай одолжение: не хочешь – не ешь, твоя кислая рожа портит мне весь ужин.

И больше ничего. Когда я убираю едва тронутую тарелку в холодильник, чувствую, как его глаза сверлят мой затылок. Аппетит пропадает у меня впервые, и тому есть веская причина, но Артура, похоже, это совсем не заботит. Больше всего мне хочется оказаться где-нибудь в одиночной камере, но ждёт меня только спальня. Сколько я ни просила выделить мне хотя бы клочок собственного пространства, Артур был непреклонен. Это один из его способов лишить меня индивидуальности: ничего своего, постоянно под присмотром. В спальне меня будет ждать то, что обычно происходит после ужина, если только у Артура нет назавтра важного слушания и он не закрывается в своём кабинете. Это самые блаженные часы моего существования, но они столь редки, что я о них просто забываю. О спальне же я не забываю никогда.

Артур тоже.

Я поворачиваюсь, чтобы рискнуть и сказать, что мне что-то нехорошо – вряд ли реакция будет намного хуже постельных утех, которых, возможно, есть шанс избежать. И замираю: Артур резко отводит взгляд и смотрит в тарелку, но его ухмылка не поспевает за ним. Он только что смотрел на меня, впервые в его жизни потерявшую аппетит, и ухмылялся.

А что, если он знает? Знает причину. Что, если он… что-то сделал?

Позвоночник леденеет, но когда в голову приходит другая мысль, более опасная, я чувствую во рту привкус крови. Прикусить язык – ощущение не из приятных, но гораздо неприятнее вспыхнувшая мысль.

Что, если Артур всё это подстроил? Ввести в мою жизнь светлого спасителя, дать мне надежду, взрастить во мне любовь и вытащить наружу остатки самоуважения, а потом разом всё это перечеркнуть. Скомкать и выбросить на помойку. Именно это Артур и делает: постоянно выбрасывает меня за обочину хоть сколько-нибудь нормального существования. Если так, то это самый жестокий его эксперимент.

И самое горькое, что я готова в это поверить. Такое было бы как раз в его стиле. И эта ухмылка неизменного победителя, наслаждающегося результатами своего эксперимента, вполне вписывается в открывшуюся мне картину. Интересно, что там у него дальше по сценарию? Очевидно, усилить душевные терзания бедной глупой Агаты терзаниями физическими. Я чувствую, как болят пальцы, вцепившиеся в столешницу. Есть шанс, что я ошибаюсь. Что Артур здесь вовсе ни при чём. Что Костя действительно послан мне свыше, что он ещё вернётся. Но если я права – я не позволю втоптать меня в грязь ещё сильнее. Поэтому, на всякий случай, я решаю сфальшивить в его продуманной выверенной симфонии, которые он так любит. Пара неожиданных аккордов не повредит.

– Дорогой, – говорю я настолько убедительно, что хочу рассмеяться: оказывается, злость отлично мотивирует на убедительность.

Артур, только что доевший ужин, явно удивлён.

– М?

Я улыбаюсь самой омерзительной улыбкой, какую только могу исполнить, подхожу к нему и говорю на ухо тоном похотливой шлюшки:

– Пойдём в спальню.

И добавляю, не давая ему опомниться:

– Я хочу, чтобы ты как следует меня оттрахал.