Найди меня в лесу

62

Полиция не была беспомощной, халатной или глупой. Им просто не повезло: преступник попался на редкость неуловимый. Они не нашли никаких твёрдых улик, да и вообще, по сути, никаких. Всё было тщательно и чётко спланировано, все следы уничтожены, предумышленность не оставляла сомнений. У них были только часы, которые, похоже, и правда просто лежали у Камиллы в кармане. И множество мотивов, среди которых могло и не быть верного. Больше ничего. Позор и провал, но дело ещё не закрыто. Им нужна лишь какая-то новая зацепка. Хотя бы самая малая.

Хоть что-то.

63

Нора провела не меньше трёх часов, непрестанно что-то строгая, помешивая, пробуя, разбавляя, подогревая, раскладывая по тарелкам. Стол получился не хуже, чем бывал у них с Луукасом на Рождество. Господи, как давно это было! И как давно она ни для кого не готовила! Закончив, Нора села на стул и вытерла пот со лба полотенцем. Может быть, теперь всё наконец наладится. Может быть, ей пришлось пройти такой тяжёлый путь, чтобы найти наконец того, с кем можно будет прожить оставшуюся жизнь. С кем её пустота наконец заполнится. Чем угодно – Нора готова стирать, убирать, готовить и гладить, только лишь в благодарность за то, что у неё вообще появилось такое желание. Готова делать всё, чего не делала Марта. Готова делать всё, о чём попросит Олаф.

Милый Олаф, к которому она так быстро привязалась. Если бы Марта не уехала, ничего этого не произошло бы. В каком-то смысле Нора была ей благодарна. Из всего города ей был симпатичен только Олаф, и Марта сделала ей отличный подарок.

Теперь Нора у неё в долгу до самой смерти.

Было уже пятнадцать минут восьмого, а Олаф так и не пришёл. Нора позвонила ему, но звонок скинули. Это возмутило Нору до глубины души. Может быть, потому, что она так редко кому-то звонила. Она набрала снова, но безрезультатно. Куда же он делся? Нора начала нервничать. Так, как нервничают за любимого человека.

Давно такого не было.

Нора уже рисовала себе ужасные картины, первое место в которых, конечно, занимали автомобильные аварии, когда за стенкой раздался громкий чих. Нора окаменела. Грабитель? Кто-то проник в квартиру Олафа, пока он на работе, а она даже не заметила, полностью поглощённая готовкой и хлопаньем дверцами шкафов! Да что она за соседка такая?! Нора уже взялась за телефон, чтобы вызвать полицию, набрала номер, но тут за стенкой снова чихнули, и на этот раз чих показался ей знакомым. Нора нажала на отбой.

Марта вернулась.

Этого не может быть.

Марта вернулась?!

Не выдержав, Нора выскочила из квартиры и стала давить на соседский дверной звонок. Открывать не спешили, и она забарабанила в дверь.

– Господи, Нора, перестань, – раздался приглушённый голос Олафа.

А потом чих.

Какая же она дура! Если ночные звериные рыки, оставшиеся в прошлом, принадлежали Марте, то девчачье чихание, несомненно, принадлежали Олафу. Теперь-то это было очевидно.

– Ты не на работе? – испуганно спросила Нора.

– Нет.

– Могу я войти?

Олаф повозился с дверью и наконец открыл её. Нора попыталась войти в квартиру, как делала уже не раз после отъезда Марты, но Олаф почему-то закрыл собой проход.

У него любовница, мелькнуло в голове у Норы, но она отмела эту идею. Во-первых, уж это-то она бы точно услышала, а во-вторых, ей стало неприятно, насколько сильную боль ей причинила одна только мысль.

Что, если…

– Олаф, пропусти меня, – дружелюбно сказала Нора, скрывая взявшийся откуда-то страх.

Что, если она ошиблась?

– Нора, тебе пора перестать ко мне ходить.

– Не поняла? – искренне удивилась Нора. – Ты что, заболел? Поэтому ты не на работе? Я звонила…

– Я знаю, – оборвал её Петерсен.

Он так и стоял в проходе, скрестив руки на груди. Нора ничего не понимала.

– Я всё приготовила, Олаф, – сказала она, беря его за руку. – Ужин из трёх блюд. Всё горячее…

Олаф вырвал свою ладонь из её.

Когда она утешала его после «окончательного» отъезда Марты, он ладони не вырывал.

– Нора, прекрати.

– Что прекратить, Олаф?! Мы же договорились, что ты придёшь на ужин!

– Я ни о чём таком не договаривался.

– Что?!

– Ты сама так решила. Решила, что теперь вечно будешь меня подкармливать, словно я не могу сам о себе позаботиться?

Нора заозиралась, надеясь, что никто из соседей не слышит этого странного разговора на пороге квартиры. Снова пытаться войти Нора не решалась, хотя ей очень этого хотелось.

– Олаф…

Что, если она ошиблась, приняв вежливость Олафа за интерес к ней?

– Нора, тебе пора угомониться. Пожалуйста, оставь меня в покое.

– Но я…

– Я так устал от тебя, что в свой долгожданный выходной не смог даже выйти из квартиры. Пора это остановить.

– Олаф, перестань! – в ужасе вырвалось у Норы. То, что она слышала, казалось ей немыслимым.

Что, если она ошиблась, придумав себе будущее с этим человеком?

– Готовишь ты, кстати, ужасно, гораздо хуже Марты, – поддел её Олаф, словно не видел, что она и так уже – приколотая к стене лестничной клетки посеревшая трепыхающаяся бабочка.

Опять Марта!

– Не звони мне больше. Не приходи. Не готовь и ничего не покупай. Нора, это просто невозможно выносить. Тебя невозможно выносить. Ты очень, очень назойливая соседка.

Нора отступила на шаг назад.

Что, если она ошиблась, посчитав, что знает его?

Олаф довольно кивнул, смотря на её реакцию. Кажется, Нора Йордан наконец начинает что-то понимать. Наконец-то.

– И так, на всякий случай, – решил прояснить Олаф, – я люблю только Марту, и с тобой у нас нет и никогда не будет ничего общего.

Нору обступала тьма.

Что, если она ошиблась во всём?

– Она, кстати, скоро вернётся.

Это ложь.

– Так уж и быть, я ей ничего не расскажу.

Это ложь!

Норе хотелось кричать, но она лишилась дара речи, хотелось расцарапать ему лицо, но ногти её были максимально подпилены, хотелось вывалить ему на голову горячий плов, который она готовила для него два часа, но для этого надо было вернуться в квартиру. Поэтому она просто стояла, ни жива ни мертва, и переваривала самое глубокое унижение в своей жизни. Олаф помолчал, потом, решив, что Нора всё уяснила, закрыл дверь. Нора осталась стоять на площадке. Только когда через десять минут хлопнула дверь подъезда и снизу донеслись чьи-то шаги, Нора вышла из комы и медленно зашла в квартиру. Напротив входа на стене висело зеркало. Нору встретило совершенно белое лицо, которое она не узнала.

Что это за дура?

Она плохо выглядела, но чувствовала себя ещё хуже. Желудок выворачивало, руки тряслись. Нора с силой ударила по стене. Потом ещё, ещё, ещё… Побежала на кухню, схватилась за сковородку с пловом, намереваясь его выбросить, но лишь обожглась. Закусив губу, села на стул, попыталась собраться с мыслями.

Милый Луукас, ты один меня понимал, и вот посмотри, что со мной стало.

Нора сидела на стуле не меньше получаса, вспоминая то Луукаса, то лживого Олафа, то Марту, то бедную Камиллу. Думала о других, чтобы не думать о себе. О том, какая же она идиотка. И о том, что теперь её жизнь станет ещё бессмысленнее. Удивительно, но пасьянс её не обманул. Нора расправила руками салфетку, лежащую для украшения в центре стола. Светло-голубая, в двенадцать рядов, она не отличалась ничем особенным, кроме того, что Нора очень давно связала её собственными руками. В той далёкой эпохе, когда ещё надеялась связать что-то и из своей жизни. Ей она даже не казалась красивой. Но Луукасу нравилась эта салфетка. Нравилась ему и сама Нора. Правда, недолго. Ровно столько, сколько она позволяла себе ему нравиться.

За последние три дня Нора рассматривала себя в зеркало чаще, чем за последние три года. Что из этого было ненормальнее? Каждый раз ей не нравилось или нравилось в себе что-то новое, из чего можно было заключить, что постоянной красотой она не обладает. В ней не было ничего врождённо красивого, чем можно было бы гордиться. В последний раз её вдруг ужаснули глаза. Немного выпученные, какие-то рыбьи. Она никогда этого не замечала. Глаза и глаза. Но стоило чуть тронуть ресницы тушью, и пучеглазость становилась настолько очевидной, что игнорировать её было невозможно. Хотя, конечно, глаза были не единственной её проблемой. Основная же, как поняла теперь Нора, заключалась в том, что вся она была безбожно невзрачна, а кое-где и откровенно страшна. Преимущественно пасмурно, местами осадки со дна души, возможны грозы самоуничижения. Луукас говорил Норе, что она красива, но то было пятнадцать лет назад. Подурнела ли она за это время, или уже тогда была такой?

За стенкой раздался девчачий чих, и Нора от души пожелала Олафу сдохнуть. Потом взяла телефон. Ну вот и всё, подумала она.

Хватит его «покрывать».

Второй раз за вечер она набрала номер полиции.

64

Как назло, каждый раз, когда Олаф приходил в магазин, Нора была за кассой. Но после того, что она наплела полиции, игнорировать её было невозможно, и он вставал в очередь к ней, отчего она чуть ли не по-заговорщически ему подмигивала. Он улыбался ей, потому что боялся, как бы она не наплела кому-нибудь чего-то ещё, и Нора принимала его улыбку за чистую монету, за искренний интерес. Это было отвратительно, и Марта с ним согласилась бы. Если бы не бросила. Так что теперь только Нора Йордан ему и осталась. Женщина, совравшая ради него полиции.

Может быть, он слишком к ней строг?

Почему она не могла прицепиться к кому-нибудь другому?

Презрение курсировало по телу Олафа, ползло по венам, устремлялось в лёгочные артерии, пока он наконец не понял, что не может больше дышать. Не может терпеть Нору Йордан. Находиться рядом с ней было невыносимо. Смотреть в это безжизненное белёсое лицо, слушать на что-то рассчитывающий голос, чувствовать слишком пряный парфюм. Раньше она не пользовалась ни косметикой, ни духами. Эти изменения его раздражали. Как будто Нора рассчитывала, что сможет заменить Марту.

Как будто хоть кто-то мог её заменить.

Когда Олаф захлопнул дверь, оставив Нору стоять на лестничной площадке, он наконец смог вздохнуть свободно.

Нора проявляла к нему милосердие и сострадание, но всем своим видом выражала это настолько явно, что подступала тошнота. Олафу не нужны были ни её проснувшаяся соседская забота, ни её навязчивое общество. Он не планировал её обижать, да и кто мог бы обидеть Нору Йордан? Безэмоциональную, пустую, словно белый лист бумаги. Олаф не собирался ничего на нём писать, однако Нора, похоже, рассчитывала на что-то другое. Он до последнего этого не понимал, хотя её внимание понемногу начинало действовать на нервы, но после совместного обеда ему вдруг открылась истина. Нора Йордан жила в своих фантазиях, трактуя его поведение так, как ей того хотелось. Его вежливость она принимала за интерес. Попытки избежать общения – за смущение. Разговоры о Марте – за напоминание о том, что им не следует торопиться.

Торопиться делать то, о чём она соврала полиции.

То, чем он никогда не занялся бы с Норой Йордан.

Может, пропустим эту стадию, сказала она, и от того, что она посмела думать, будто он начнёт изменять с ней Марте, в глазах Олафа вскипела тёмная ярость, но и её Нора поняла так, как ей хотелось. Она видела, что он отчаянно сопротивляется её любви и их будущему, но знала, что ему просто нужно время. И ужин из трёх блюд. Нора Йордан была пресной, как несолёная картошка, и даже рыжина её была блёклой, словно завалявшаяся перемороженная вялая морковь. Нужно было открыть ей глаза, для её же блага, им ещё жить и жить по соседству. Рано или поздно это пришлось бы сделать, но ещё одних посиделок с Норой Олаф не выдержал бы. Лучше рано, чем слишком поздно. Сердце Олафа упало, когда он увидел её лицо. После того, что он сказал.

Но не дышать он больше не мог.

65

Расмус Магнуссен вовсе не был африканским деревом, но кое-что общее у них всё же имелось. И всегда, и прямо сейчас. Они оба кровоточили. Из спиленного ствола или свежих зарубок начинал сочиться густой тёмно-красный сок, пугающего вида смола, и казалось, будто несчастное дерево истекает кровью. Потому его и прозвали кровавым. Душа Магнуссена прозвища не имела, но это ничего не меняло.

Расмус сидел на старом деревянном полу, вжимаясь спиной в стену, обхватив колени руками. Точно так же, как пятнадцать лет назад, поняв, что он натворил. Что натворила она. Маленькие пятнышки крови, навсегда въедающиеся в дерево, до сих пор марали его дом. Пол не был покрыт лаком, и кровь проникла в волокна. У Расмуса не было сил пытаться оттереть её ни тогда, ни сейчас. Это всё равно ничего не изменило бы. Он лишь положил на место убийства старый обтрепавшийся коврик, из-под которого выглядывало несколько бурых клякс. Тогда Расмус просидел так до самого рассвета, пытаясь многое понять: что он чувствует, что ему теперь делать, что будет ждать его дальше, стоило ли это того. Ни на один из этих вопросов он так и не смог найти ответ, поэтому в конце концов просто постучал в дверь Кристиана Тинна. По крайней мере, два вопроса можно было вычеркнуть.

Однако теперь Магнуссен не мучился размышлениями. Пальцы впивались в колени, глаза неотрывно смотрели на краешек ковра, тьма закручивалась спиралями, набирала обороты, превращалась в смерч. Тьма, дремавшая на дне чёрного океана, вспыхнувшего в ту самую ночь. Если бы в тот вечер всё сложилось иначе, Расмус был бы с Хельгой и Камиллой. Он позаботился бы о них обеих, уберёг бы, защитил от всего, что могло бы причинить им вред. Но иначе не сложилось, и самый большой вред причинил им сам Расмус. Тем, что не был с ними. Что не дал им возможности прожить другую жизнь. Единственное, что ему оставалось, – уничтожить того, кто убил Камиллу. Отнял у него самое дорогое, что могло бы быть, то, о чём он даже не мечтал. Себя он не жалел, и скорбеть себе тоже не позволял, – это роскошь, которой он не заслуживает.

Но кое-что сделать он мог.

Хельга хотела сделать ему сюрприз в день рождения – теперь Расмус был уверен, что она собиралась сообщить ему о том, что беременна. Но дозвониться в назначенное время она до него так и не смогла. На встречу с Хельгой Расмус так и не пришёл. И тогда она пришла сама.

Он слышал, как она стучала, дергала дверь за ручку. Дом был безжизненным. Одна жизнь в нём оборвалась час назад, другая будет рваться ещё десятилетия. Хельга ушла, так ничего и не поняв. Ему хотелось распахнуть дверь, догнать её, обнять её хрупкие плечи. Но у него больше не было такого права. Когда рассвело, Расмус вышел на улицу, пошёл к ближайшему дому – дому Кристиана Тинна, и постучал. Руки его были в крови, потому что он пытался нащупать пульс там, где его не было. Кристиан отпрянул. Точно так же он инстинктивно отпрянет пятнадцать лет спустя, когда встретит Магнуссена после долгого отсутствия. Инстинкты. Расмус тоже им подчинился.

И за это расплатились три жизни.

Его, Хельги и Камиллы. Они могли быть семьёй. Он потерял всё, и смысл жизни придавало теперь лишь одно.

Убийца его дочери должен умереть.

Работа полиции разбивала его на осколки. Похоже, они, как и пятнадцать лет назад, годились только на то, чтобы приехать по вызову преступника, ожидающего их у тела с протянутыми для наручников руками. Они и сами это понимали, приходя к нему в первую очередь. Очевидный ответ не оказался правильным. Не все, убившие свою мать, выйдя из тюрьмы убивают своих дочерей.

О которых даже не знали.

Если бы только. Если бы. Может быть. Сослагательное наклонение пожирало Расмуса изнутри, и единственным способом заткнуть эту чёрную дыру было отыскать в себе что-то ещё более тёмное.

И он искал.

С каждым днём, не завершившимся арестом.

С каждой ночью, приносящей кошмары, в которых он бьёт молотком мать, слишком поздно понимая, что на самом деле это Камилла.

С каждым часом, проведённым в этом городе убийц, тех, кто их презирает, и тех, кто их покрывает.

С каждым новым заголовком, обсасывающим смерть Камиллы и её внебрачность, словно красивый блестящий леденец, выставленный на всеобщее обозрение.

С каждым вдохом морского воздуха, которым когда-то дышали его потерянная возлюбленная и дочь, та, кого он не успел уберечь.

С каждым взглядом на серое небо, под которым ходили его мать, уронившая ему в душу семя тьмы, и его друг, лицемерный предатель.

Расмус становился всё ближе и ближе к тому, что искал.

Пока наконец не нашёл.

66

Пять книг, как всегда разбросанных по всей квартире. Олафу потребовалось время, чтобы найти их все и читательский билет.

Читательский билет Марты. Сегодня был последний срок возврата.

Олаф надеялся, что Марта вернётся, но она окончательно его бросила. Упорхнула из его жизни и из их затхлого городка, не дающего ей дышать. Может быть, ей не давал дышать и сам Олаф. Поэтому она оставила его наедине с её вещами, ставшими ей ненужными, с его соседкой, с этим жутким убийством. Наедине с проклятым одиночеством. А чего ты ожидал, Олаф? Так она написала ему в последнем сообщении. Он не знал, что ей ответить. Он ожидал, что она снова вернётся.

Вместо этого он шёл возвращать брошенные ею книги. Книги, к которым она никогда не притрагивалась. Наверное, ей просто нравилось ходить в библиотеку и создавать видимость духовного обогащения. Как будто Марта могла хоть в чём-то считать себя недостаточно богатой. Она брала книги, чтобы бессменные уважаемые библиотекари и постоянные посетители это видели. Олаф не понимал, зачем она это делает. Марте вовсе не нужно было чьё-то одобрение. Её мало интересовало чужое мнение. Поэтому он и женился на ней – гордой яркой птице, ценящей свободу и саму себя. Но чёртовы книги появлялись и исчезали с завидным постоянством. Олафу хотелось бы, чтобы это постоянство распространялось и на Марту.

Но на этот раз птица улетела слишком далеко.

Он вернул книги, стараясь не смотреть библиотекарю в глаза. Если Марта и правда не вернётся, ноги его здесь больше не будет. Все эти истории, выдуманные и настоящие, не для него. Его историей была Марта. И он уже не знал, была ли она невыдуманной. Была ли она вообще. Их история. Если она смогла так просто всё бросить, значит, в её глазах их история закончилась. С этим смириться Олафу было труднее всего. Он знал, что у всех историй есть кое-что общее. То, что не давало ему смириться.

В них всегда есть что-то нерассказанное.

Подходя к дому, Олаф увидел сначала одних – тех, кто жаждет новостей, крови или справедливости, потом машину других. Она была припаркована недалеко от его подъезда. Что же им понадобилось?

Не его ли они ждут?

Вмиг заледеневшими пальцами Олаф нашаривал ключи в кармане куртки. Он знал, что его. Но почему, чёрт возьми? Проходя мимо полицейской машины, Олаф до боли сжал ключи. Брелок с башней таллиннской церкви Святого Олава впился в ладонь острым шпилем. Олафу хотелось застыть в моменте, хотелось, чтобы эта боль не кончалась.

Чтобы не начиналось что-то другое.

Они посмотрели на него через окно автомобиля, кивнули. Но не вышли. Дали Олафу возможность подняться в квартиру? Очень любезно с их стороны. Выражение их лиц ему не понравилось. Он ничего не сделал. Только соврал про алиби. Даже не он, а чёртова Нора Йордан. В тот миг, когда он коснулся ручки подъездной двери, в глубине его души натянулось что-то очень тонкое. Завибрировало, когда на плечо ему легла тяжёлая рука. Зазвенело, когда он обернулся. Полицейские стояли с таким видом, словно были готовы надеть на него наручники. Остальные, весь двор, выглядели так же. Они пригласили его проехать с ними, словно знали что-то, о чём нельзя поговорить дома. Их единственная зацепка, которую нельзя упустить. Рулетка, дающая им шанс поставить на зеро. И едва заметная, но всё же вероятность выиграть.

Когда он шёл к их машине, эти несколько шагов, то, что звенело внутри, стало причинять боль. Когда он замер, обернулся и посмотрел на окна лестничных площадок, оно оборвалось. Тонкая натянутая струна лопнула, когда он встретился глазами с Норой Йордан. Он никогда не видел такого презрения. Что ты сделала, Нора? Что ты наделала? Ему хотелось кричать, схватить её за плечи и трясти, пока кто-то из них не прекратит дышать, но такой возможности не было. Может, позже. Когда они во всём разберутся. Если посчитают, что разобрались. Надо было соглашаться на ужин, подумал Олаф, отворачиваясь. Знала бы Марта.

Здесь были все соседи. Все знакомые. Смотрели так, словно его уже обвинили в убийстве. Им всего лишь нужно разобраться с моим алиби, говорит Олаф, но слова не вырываются на холодный воздух. Он не виновен, но чувствует себя таким под их взглядами. Он бы никогда не тронул Камиллу. Зачем? Он даже представить себе такого не мог. Но они – могли. Всё дело в воображении.

Им нужен виновный. Им нужна справедливость. Магнуссен отсидел своё, и всё равно от него никогда не отстанут. Он тоже стоял здесь, ближе всех к полицейской машине, лохматый угрюмый медведь, вылезший из своей берлоги посмотреть, что здесь творится. Порадоваться, что приехали не за ним. Следующей, за кем они приедут, будет Нора. Он скажет им всё, что знает. А то, чего не знает, додумает вместе с ними. Она не имела права лезть в его жизнь. Ему не нужно было её алиби. Ему никогда и ничего не было от неё нужно. Похоже, это и привело его к тому, что сейчас происходит.

До машины оставалось несколько метров. Если бы они припарковались прямо у подъезда, то уже ехали бы в участок. Но там как раз стояла «субару» соседа сверху, и эти несколько метров превратились для Петерсена в непрожитые годы.

Расмус вонзил в него нож раз, другой, третий. Олаф не чувствовал боли, только удивление. Только асфальт под коленями. И странное отчуждение. Он снова взглянул на окна. Презрение исчезло с лица Норы. Теперь на нём был страх. Олаф решил, что так ей гораздо лучше. Пусть так будет всегда. Люди вокруг что-то кричали, казались ему лишними. Отвлекали от погружения в мягкое и тёмное. Чьи-то горячие руки прикасались к его ледяному кокону, в котором было так уютно. Называли его имя, увязающее в тумане, распадающееся на части. Он знал, что про него говорили. Терпила Олаф. Но они никогда не поймут. Они даже не знают, чего лишены. Их можно только пожалеть.

Он любил её целиком, каждый тёмный закоулок души. Каждое мгновение. Каждую секунду каждой ссоры. Ведь всё это – Марта. Такая, какая есть. Та, которая пронзила его сердце с первого взгляда. Разрушила его мир с первого слова. И возвела на руинах новый с первой улыбкой. Что бы она ни сделала, он навсегда принадлежит ей. Без каких-либо исключений.

Марта наверняка вернётся. Перелётные птицы, даже самые гордые, всегда возвращаются. Дом – вот что их манит. Дом Марты и Олафа был здесь. Она вернётся. Удивится, как чисто в их квартире. Поймёт, что он ждал её, несмотря ни на что. Что он ждал её всегда, свою единственную любовь, с самого рождения, из всех поездок, после всех ссор. Всегда.

До самой смерти.