Найди меня в лесу

46

Нора думала, что это легко – приготовить обед, на который она пригласила Олафа. В принципе так оно и было. Гораздо сложнее оказалось приготовить саму Нору. По этому случаю она достала из шкафа фиолетовое платье, последний раз надевавшееся года три назад на рождественский концерт в музыкальной школе, на который Нора почему-то решила пойти. С фиолетовым бархатом, местами слегка потёртым, контрастировали рассыпавшиеся по плечам рыжие волосы. С косметикой было сложнее. Нора годами ею не пользовалась и уже порядком подзабыла, как это – накрасить ресницы без комочков, не ткнув в глаз щёточкой от туши и не размазав краску по веку, тронуть цветом губы, не превращая себя в клоунессу. Помаду и тушь Нора купила в универмаге, бесконечно долго выбирая и то и другое. В итоге ей даже моргать было неудобно, настолько непривычная была тушь, а улыбаться Нора и вовсе боялась, чувствуя, что помада вышла слишком яркой. Но что поделать – она сама решила устроить этот чёртов обед.

Они съели суп из цветной капусты, нежное картофельное пюре с котлетами из индейки, которую Нора собственноручно прокрутила на фарш, и лёгкий салат из огурцов с яблоками, параллельно обсуждая, естественно, Камиллу и её ужасное убийство. А также новость о том, что Камилла оказалась мэру не родной дочерью. Потом они открыли красное вино, лениво ковырялись в тирамису, и Норе было хорошо и спокойно, когда Олаф всё испортил.

– Как думаешь, она вообще меня любила? – спросил вдруг он.

К тому моменту они уже выпили бутылку вина на двоих, но этого было недостаточно, чтобы Нора смогла воспринять подобное.

– О, – сказала она. Больше ничего.

Олаф, казалось, не заметил её ответа. Или он был ему не интересен.

– Конечно, – вздохнул он, с сожалением глядя на пустую бутылку, – у нас бывало всякое, но у кого не бывало, верно?

У меня, например, хотела закричать Нора. Потом подумала про Луукаса. Про то, что она с ним сделала. Согласился бы Луукас с Олафом? Крик затих, так и не оформившись. Норе просто нечего было сказать. В какой-то момент все её слова закончились. Наверное, в тот, когда Олаф, сытно отобедав и выпив дорогого вина, заговорил про свою жёнушку, бросившую его в сто двадцать пятый раз.

– Ох, прости, Нора, – Олаф вытер рот салфеткой, скомкал её и оставил на тарелке. – Наверное, мне уже пора.

– Наверное, – ответила Нора, хотя хотела сказать совсем другое.

К её удивлению, Олаф принялся мыть посуду.

Видимо, Марта его выдрессировала, с неприязнью подумала Нора.

– Не против, если помаячу тут ещё немного? – усмехнулся он, взбивая руками пену.

А может, Марта тут вовсе не при чём.

Довольная Нора отошла якобы поправить причёску, но на самом деле проверить, не размазалась ли губная помада. Непривычная субстанция на губах, неудобно есть, неудобно говорить, всё какое-то нелепое, чужое, не её. Помада не растеклась, чего нельзя было сказать о Норе. Она обернулась на Олафа, вызвавшегося мыть посуду, и почувствовала непривычное тепло в груди. В её квартире столько лет не было мужчины, и теперь Нора не знала, так ли это было правильно, как ей казалось. Она знала только, что хотела бы, чтобы Олаф остался. Но он и так останется, тоже знала она. Мужской запах Олафа просочился даже в обои. Нора подошла к окну в комнате и открыла его.

Вернувшись на кухню, она села на стул и стала смотреть на спину Олафа, ополаскивающего тарелки. Широкую спину, за которой можно было бы спрятаться от всего остального мира. Телефон Олафа, лежащий на краю стола, зазвонил и перестал. Олаф вытер руки и взял телефон, чтобы увидеть то, что уже успела увидеть Нора.

Звонила Марта.

Нора посмотрела на Олафа, и внутри у неё защемило.

Как он изменился. Словно не было этого обеда, этой посуды, словно и самой Норы здесь тоже уже не было. Он так поспешно ретировался, что даже забыл попрощаться.

Нора посмотрела на вымытые только с одной стороны тарелки и вздохнула.

47

Естественно, в первую очередь проверили тех, кто жил ближе всего к пляжу «Ракета». Домов там было не так много, кто-то уехал в отпуск и до сих пор не вернулся, одна супружеская пара спала (или так утверждала), кто-то был на ночной смене. В общем, никто ничего не слышал и не видел. Никаких криков, на помощь никто не звал, подозрительные личности не ходили.

Одним словом, никаких зацепок или подозреваемых. Если бы только Камиллу убили в другое время или в другом месте, свидетели наверняка бы нашлись. Но убийца на это и рассчитывал, это входило в его план. Ему нужно было оставить преступление не раскрытым. Они с Камиллой будто играли в прятки в лесу.

Только вот Камиллу нашли, а убийцу – нет.

48

Лёгкое мерцание и одиночная вибрация. Олафу пришло уведомление о пропущенном вызове. Пока он мыл посуду Норы, кто-то звонил. Едва Олаф взглянул на экран, его бросило в жар. Он пропустил звонок от Марты, более того, пропустил его, обедая с другой женщиной. Марта словно что-то почувствовала, и, зная её, не исключено, что так и было. Олаф тут же забыл про Нору и её обед. Оказавшись в квартире и собравшись с духом, он набрал Марту, но жена трубку не взяла. Был в душе, написал Олаф, надеясь, что она перезвонит. Однако Марта уже была оскорблена. Видимо, брошенный муж должен брать телефон даже в душ, чтобы не дай бог не пропустить звонок, если вдруг бросившая его жена решит позвонить. Вообще-то Олаф так бы и поступил. Если бы на самом деле был в ванной, а не мыл посуду другой женщины. Он позвонил ещё раз, но Марта отклонила вызов.

Лучше бы ты взял трубку. Больше не звони мне, я же просила.

Когда Марта уезжала, она действительно крикнула, чтобы он не смел ей звонить. Этот крик, должно быть, слышали все соседи, весь мир, кроме Олафа, а если он и слышал, то решил сделать вид, что нет.

Марта, давай поговорим, пожалуйста.

Олаф не играл в шахматы, но сейчас почувствовал – не та фигура не на той клетке. Нужно было написать что-то другое. Но эта игра ему тоже никогда не давалась.

Через полчаса он написал снова. Марта, возвращайся, прошу.

Разве я не ясно выразилась? Я уже не вернусь.

Но почему?

А чего ты ожидал, Олаф?

И сколько Олаф ни сидел, сжимая в руках телефон, так и не смог найти в себе силы на правильный ответ.

49

Кто-то посягнул на святое. Не просто на жизнь человека – это давно перестало быть чем-то ценным, хоть все и делали вид, что это не так. Не только на жизнь ребёнка – а четырнадцатилетняя жизнь всё ещё такова. И не просто ребёнка, а дочери мэра. Хотя, оказывается, уже не дочери. Но главное посягательство было совершено на город. На его спокойствие, сонное безразличное существование, молчаливое равнодушие. Его жизнь, не выбивающуюся из колеи десятилетиями. Его жителей, окутанных туманом иллюзорной безопасности, безмятежности пейзажей, умиротворённости тихого малого сообщества. Это был не столько удар по Йенсенам, сколько по всем остальным. Кто-то скинул бомбу на застывший пляж, и взрывная волна задела весь город. В этом-то и была проблема.

Не в Камилле или её отце. В страхе всех остальных. В их неуверенности. Недоверии. Подозрениях. Нужно было найти виновного и обнародовать его мотивы, а лучше – признание и раскаяние, чтобы Локса могла и дальше существовать в своём маленьком отрешённом мирке.

Нужно было найти виновного.

Расмус Магнуссен понимал это лучше остальных.

50

Нора впервые сходила на маникюр. Подровняла кончики волос в парикмахерской. Даже слегка осветлилась. Совсем чуть-чуть. Волосы стали нежно-персиковыми, такого она не ожидала, но результат ей понравился. Нора не позволила себе по-настоящему задуматься, что мешало ей привести себя в порядок все эти годы. Кроме того, что она и так была в порядке. Она просто любовалась своим отражением. Нора стала выглядеть свежее, моложе, приятнее.

Это не укрылось от матери, к которой она по привычке зашла.

– Чего это ты так прихорошилась, – фыркнула она. – Неужели для какого-нибудь мужика?

– Ну не для тебя же, верно? – ответила Нора. Она никогда не умела молчать.

– Даже не представляю, что ему может быть от тебя нужно, – проскрипела мать. Или её кресло-качалка, которое Нора подарила ей на Рождество. – На такое обычно не зарятся даже озабоченные.

Мать была несправедлива. Нора и до этого выглядела неплохо, подумаешь, слегка невзрачно. Это вовсе не означало, что никто не захотел бы с ней познакомиться. Просто сама Нора раньше не горела таким желанием. Но матери, как и всегда, было виднее. Она отпустила ещё несколько обжигающе язвительных замечаний по поводу изменений в её внешности и последствий знакомства с мужчинами. Таких замечаний, от которых в детстве и юности Нору бросало или в дрожь, или в слёзы. Нора знала наверняка, что Расмуса Магнуссена бросало туда же, потому что это было очевидно. Ни один ребёнок не убьёт свою мать без серьёзных на то причин. Но то, что было очевидно для Норы, для остальных не представляло интереса. В итоге мать Магнуссена влияла на его жизнь даже после своей смерти. В этом и было отличие Норы от Расмуса: что бы мать Норы ни говорила и ни делала, до какой бы истерики её ни доводила, даже во взрослом возрасте, в конечном счёте она всегда проигрывала – Нора твёрдо знала, что всё это не повлияло на её жизнь. Всё это никак не связано ни с характером самой Норы, ни с отношением к Луукасу, ни с чем. Всё это было лишь фоном, отвлекающим, раздражающим, но не меняющим судьбу.

Только лишь фоном.

Её язвительная и действительно гадкая мать могла думать что угодно, но не она со своими нападками сформировала эбонитовый стержень Норы, химически и социально инертный, электро- и чувственно-изоляционный. Нора была в этом уверена – или хотела в это верить. Хотя мать даже сейчас продолжала говорить мерзости, это было бесполезно. Нора её почти не слушала.

Она давно не ребёнок. У неё давно уже была своя жизнь.

И она начинала становиться интересной.

51

Он бы убил её сам.

Позор, теперь ставший вечным. Начавшийся ещё до рождения Камиллы. Может быть, это наследственное. Может, Хельга через десять лет повесилась бы на такой же балке, как её мать. По крайней мере ничем, кроме как зарождающейся болезнью, подступающей депрессией, Урмас не мог объяснить то, что Хельга занималась чем угодно, только не карьерой мэра. Конечно, много времени она уделяла Камилле, но не один Урмас был в курсе, что всё ещё молодая Хельга Йенсен ищет и находит развлечения на стороне. Кто бы не захотел трахнуть мэра? Всё ещё немного симпатичную женщину во власти и в депрессии. Это было отвратительно.

Да, если бы Хельга не умерла, он бы убил её сам. Хорошо, что ему не пришлось марать руки.

А теперь из его жизни исчезла и Камилла. Какое счастье, думал Урмас, что отец Хельги этого не застал. Смерти Камиллы и новостей о том, что она не его дочь. Посмеялся бы он над ним? Посочувствовал бы? Сказал бы, что давно об этом догадывался?

А что, если спросить мнения жителей?

Наверное, они сказали бы, что муж с женой друг друга стоили. После того как его алиби подтвердили, на свет вылезли нелицеприятные подробности времяпрепровождения в коттедже Йенсена. Для него-то, конечно, они были как раз приятными. Но разве возможно это кому-то объяснить в политическом контексте?

Беспросветная дыра, в которую Урмас падает, не ведая, что ждёт его дальше. Он вспомнил о деньгах, которые отложил Камилле на обучение. Теперь их можно будет потратить на что-нибудь другое.

Хоть один плюс.

52

Катрина Капп, пятнадцать лет назад попавшая в аварию с одним погибшим, до сих пор иногда навещала бабушку. Катрине было тридцать два года, но с тех пор, как она ехала в автобусе, поглощённая мыслями о своих любовных неудачах, почти ничего не изменилось. В девятнадцать лет она всё-таки встретила парня своей мечты, правда, потом оказалось, что мечта была вовсе не её. Чья-то другая, но не её. Все последующие годы она встречалась то с одним, то с другим. Дольше всего отношения продлились с милым тихим ботаником, помешанном на обожаемых им растениях, который делал её день лучше одной только своей застенчивой улыбкой, и с обладателем железобетонного пресса, высокомерным нотариусом, заставлявшим её кричать по ночам. Ничего не вышло ни с одним, ни с другим. Да ну, он тебе не подходит, говорили её родители и знакомые про обоих – и про всех остальных. Такой чудесной девушке сложно найти себе достойную пару. Ботаники и извращенцы точно не для неё. Они действительно любили Катрину и желали ей только лучшего, поэтому не удивлялись, что ей никто не подходил.

Но Катрина знала, что это неправда. На самом деле это она никому не подходила. Никто не хотел связывать с ней свою жизнь. Рано или поздно все сбегали, оставляя ей очередную трещину на сердце. Оно у неё было большим и могло выдержать многое, но легче от этого не становилось.

Рано или поздно она становилась неудобной.

В ней всего было слишком. Слишком большие, слишком внимательные глаза, подмечавшие то, что другие хотели бы оставить при себе. Слишком смелые губы, часто произносившие то, что другие не хотели слышать. Слишком острый ум, позволивший ей зарабатывать слишком много денег. Слишком добрая душа, прощавшая то, чего прощать не следовало. Она слишком громко смеялась, слишком горько плакала, слишком серьёзно относилась к своей внешности, слишком несерьёзно относилась к количеству партнёров. Слишком много хотела, но, зная людей, слишком малого ожидала. Она не знала полумер, не понимала, что это такое. Она просто пыталась быть собой, чистым цветом, а не оттенком, и в конце концов это оборачивалось не в её пользу.

В конце концов ей оставалось только чувство ненужности.

Бабушка всегда её поддерживала, всю её жизнь, и только в этот раз она печально качала головой, когда всё узнала. Тебе это совсем не нужно, сказала она. Зачем ты это делаешь? Катрина всю жизнь говорила ей правду, но в этот раз не смогла. Как объяснить, что после сотни безуспешных способов заполнить пустоту любой покажется подходящим? Она просто хотела повеселиться. В позапрошлый раз, в прошлый и в этот. Это было гадко, но три ночи она не чувствовала себя ненужной. Она была не одна. Другие были такими же. Это ей нравилось больше всего.

Что не только ей это нужно.

Да, это было гадко. Но Катрина научилась закрывать свои слишком внимательные глаза на такие мелочи. Научилась она и многому другому. Например, относиться ко всему не так серьёзно. Если её имя попадёт в газеты, конец света не наступит. Её это больше не заботит.

Бабушка, город детства и прекрасные пейзажи. Место, где отдыхала душа. Но последние три раза Катрина приезжала сюда не только ради этого.

Именно она подтвердила алиби Урмаса Йенсена.

53

О господи, подумала Нора, когда стали известны подробности алиби Урмаса Йенсена.

Катрина Капп.

Она никогда не винила её в той аварии. Только себя. Девчонка просто неудачно положила пакет с банками, она ни в чём не виновата. Виновата только Нора. Всегда была и всегда будет. Но теперь появился шанс хоть немного притупить эту привычную тянущую боль в сердцевине сердца.

Нора несколько раз звала Олафа повторить обед, который, по её мнению, прошёл весьма удачно, несмотря на его поспешное завершение. В первый раз она надела самую красивую юбку, которую только смогла найти в шкафу, и закрутила бигуди, валяющиеся без дела последние лет десять. Но Олаф, смутившись, вежливо сказал, что не может злоупотреблять её добротой. Они посмеялись, Норе было даже приятно его смущение.

Значит, ему было чего смущаться.

Во второй раз Нора, облачившаяся в песочный брючный костюм, была более настойчива. Она постучалась к нему в квартиру, и он её впустил. Нора стояла и снова приглашала его на обед, а Олаф снова мялся, как застенчивый ребёнок. Ей очень хотелось разбить уже его скорлупу, вытащить на свет что-то более уверенное. Что-то, что в нём точно есть. Пиджак она держала в руках, и уже успела об этом пожалеть. Блузка без рукавов открывала её слишком полные руки, и она поняла это только сейчас. Но надевать пиджак в квартире было как-то глупо.

– Ну же, Олаф, – вновь попыталась она, – я уже купила продукты. Только скажи время.

– Извини, Нора, – вздохнул Олаф. Он вообще в последнее время вздыхал чаще, чем обычно. – Но мне не кажется это хорошей идеей.

– Почему? – глупо спросила Нора.

– Ну… Вообще-то я женат.

– Ах, это, – вырвалось у Норы. – То есть… Это же просто обед, Олаф. К тому же…

К тому же Марта тебя бросила, пора уже это признать. К тому же мы уже обедали. К тому же у нас есть общий секрет, собиралась сказать она, но осеклась. Олаф стал мрачнее тучи.

Какая же я дура, спохватилась Нора. Конечно, Олаф всё понимает. Потому и вздыхает, и мрачнеет, и пытается избегать общения. Ему одиноко и нелегко, и никому, кроме Норы, до этого дела нет. А это, в свою очередь, заставляет его смущаться и нервничать.

– Нора, – сказал он, – спасибо тебе за всё. Но я вынужден отказаться.

– Может, тогда пропустим эту стадию? – Нора снова не поспевала за своим языком. Такого с ней ещё не бывало.

Олаф улыбнулся, положил руки ей на плечи. Нору бросило в жар.

Какой обед, подумала она. Только ужин, перетекающий в… Во что-то другое.

– Господи, Нора… – протянул он.

Она жаждала продолжения, не решаясь додумывать его сама.

– Тебе пора идти, – сказал Олаф, не снимая своих больших тёплых ладоней с её оголённых бледных плеч.

– Иначе мы будем жалеть, – шепнул он, а может, Нора просто прочла это в его потемневшем от страсти взгляде.

Вот уж не думала, что в нём спрятаны такие чувства, думала она, стоя дома перед зеркалом и рассматривая себя. Не такие уж и полные у неё руки, поняла вдруг Нора. Она была накрашена, прилично одета, приятно пахла. Она не узнавала себя, но ей нравилось то, что она видела.

И, как выяснилось, Олафу тоже.

54

Расмус не мог в это поверить, но чувствовал, что это правда. Он просмотрел все фотографии Камиллы, которые смог найти в интернете. Компьютера у него не было, телефон был старый, поэтому пришлось пойти в библиотеку. Взгляд библиотекаря прожигал ему спину, пока он неловко нажимал на клавиши. Она стояла позади него, пока он не повернулся и не подарил ей самый устрашающий, угрожающий и отрезвляющий свой взгляд. Тогда она отошла, предоставив ему возможность пользоваться интернетом так же, как и всем остальным. Он выждал, огляделся и приступил к поискам.

Это правда – внешностью Камилла пошла в мать, это знали все. Темноволосая, темноглазая, хрупкая. Урмас был полным, блёклым, рыхлым, словно пельмень. От отца в ней не было ничего.

От настоящего отца в ней было многое.

Чем больше Расмус вглядывался в фотографии, тем глубже проваливался в чёрную прорубь. Он отчётливо видел в ней свои черты. И даже кое-что от своей матери. Расмус с Хельгой были похожи, поэтому все считали, что Камилла пошла в мать, но если бы он не сел в тюрьму, многие увидели бы и сходство девочки с Магнуссеном.

У меня для тебя сюрприз, сказала тогда Хельга, и больше они никогда не увиделись.

Если бы он не сел в тюрьму, у него была бы любимая жена и потрясающая дочь.

Расмус нашёл Камиллу слишком поздно. И хотя он потерял её ещё пятнадцать лет назад, теперь он потерял её окончательно. Осознание вжимало его в компьютерный стул, чересчур узкий для его телосложения. Жгло суставы и облизывало кости, расковыривало в сердце так и не затянувшийся шрам, кололо тысячевольтными иголками в кончики пальцев. Он больше не мог здесь находиться. Опрокинув стул, Расмус медленно поднял его и так же медленно, словно сквозь горячий ватный воздух, пошёл на выход.

Магнуссен идиотом не был, понимая, как могут трактовать его просмотры. Поэтому он удалил историю поисков. Библиотекарь стояла сбоку, за стеллажом, надев свои самые лучшие очки, и постепенно бледнела, смотря на монитор. Она просто ставила книгу на полку, решив, что оставит Магнуссена в покое, но ей хватило лишь одного случайного взгляда, чтобы застыть и забыть о книге. Позже она сможет собой гордиться. Бдительные граждане всегда получают одобрение полиции. Кто-кто, а Лаура Свенни бдить умела. Большинство посетителей, в отличие от Расмуса, историю браузера не очищали. Может быть, Нора Йордан и знала кое-что о своих покупателях, но с историей браузера разговоры в очереди не тягались. Лаура знала то, чего не знали родители, жёны и мужья. Куда проще было бы научиться удалять историю и сидеть за компьютером дома, но некоторым это просто не приходило в голову. В библиотеке они чувствовали себя в безопасности. Лауре это нравилось. Но сейчас, смотря на монитор, заслонённый головой Магнуссена, сама она себя в безопасности не чувствовала. Подумать только, в своей собственной библиотеке.

Когда Расмус уйдёт, придавленный тяжестью нового знания и новой потери, Лаура Свенни позвонит в полицию. Я видела, как Магнуссен просматривал фотографии Камиллы Йенсен, скажет она. Множество фотографий. Видела, как он увеличивал их. Это выглядело очень подозрительно. Когда именно это было? – спросят её, и она замешкается с ответом. Это было до или после убийства?

Это было после, но Лаура скажет, что до. Потому что у неё тоже была дочь. И она не хотела бы, чтобы в следующий раз Магнуссен рассматривал её фотографии. При проверке полиция выяснит, что просмотры были уже после убийства, даже после громкой новости про ДНК-несовпадение, чёрт знает как просочившейся и разлетевшейся с небывалой скоростью. Но для Расмуса, как и для жителей города, особого значения это иметь не будет. Он наверняка смотрел фотографии своей жертвы, чтобы погрузиться в последние мгновения её жизни. Вспомнить, каково это – сжимать её хрупкую шею, выдавливать из неё свет, пока она не погаснет навсегда. Камилла не была изнасилована, но это не значит, что он не трогал её везде, где хотел, не запускал свои грязные похотливые руки в самые потайные места, не любовался тем, что никогда не предназначалось для него. И пусть никаких следов пребывания Расмуса на месте преступления или его – чьего-либо – ДНК на теле Камиллы обнаружить не удалось, они обязательно что-нибудь найдут. Магнуссену просто повезло. Но его везение скоро закончится. Кстати, а не скидывал ли он фото на флешку? Полиции не мешало бы ещё раз обыскать его загнивающее жилище. Так жить может только маньяк. И неважно, что они понятия не имели, как живёт Расмус. Они знали о нём достаточно, чтобы не нуждаться в доказательствах. Они знали, на что он способен.

Лучше, чем он сам.