Нефертити – красота грядёт

Тутмоса мучили сомнения; красавица, что сидела подле гадалки, была очень похожа на «грёзы его снов», на ту, о которой он мечтал, о которой думал каждое мгновение. Её образ в его сознании был настолько чётко запечатлён, что он выхватил бы его сияющую красоту из тысяч других женских лиц. Но как царица могла очутиться здесь? Одна? Без охраны? Да ещё в такой день? Нет, это не могла быть Нефертити. Или это её сестра, говорят, они похожи, или где-то поблизости всё же есть охрана?

Осмотрелся: ни на площади, ни рядом с храмом, ни на улицах он не заметил людей, похожих на охрану царицы.

Всё как обычно: многоликая толпа, одетая более чем просто, и только кое-где были видны богатенькие, пришедшие поглазеть на праздник и показать себя, и своё богатство. Они увешаны золотом с ног до головы, на головах тяжёлые парики, из-под которых струйками стекал пот, застилающий им глаза. Эти люди так горды собой, своей значимостью в этом мире, что, появись сейчас здесь даже сам фараон, возможно, никто из них и не заметил бы его присутствия, не говоря уже об одной из него жён.

«А, может, это не она?» – засомневался Тутмос.

Обычно женщин фараона охраняли рабы-евнухи, здоровяки-кушиты, и не заметить их даже в такой людный день – невозможно.

«Если это царица, то где-то должны быть и кушиты. Не могли оставить царицу одну без охраны», – размышляя, Тутмос оглядывался по сторонам. Но никого – ни рабов, ни соглядатаев – он не заметил. И в нём росло жгучее любопытство.

Ему хотелось подойти ближе и услышать её голос, хотелось вдохнуть запах её благовоний, дотронуться до полы платья и припасть к божественным стопам. Хотелось целовать след её сандалии и остаться навечно рядом с ней, пригвождённым метким копьём кушита.

Он с радостью бы пал, сражённый этим копьём, к её ногам, лишь бы она обратила на него царственный взор! И удивлённо подняв, брови спросила бы: «Кто ты?» А он, умирая, на последнем вздохе, произнесёт: «Я Тутмос! Люблю тебя, Божественная!»

И это так мучительно жгло ему душу и с каждой мгновением становилось всё невыносимее, что он еле сдерживался, чтобы не броситься к её ногам.

Но всё же трепетное отношение к ней – она жене царёва – не позволяли ему приблизиться на непочтительное расстояние.

Поэтому он продолжал стоять, то складывая руки на груди, то нервно перебирая пояс, подхватывающий набедренную повязку, и не спускал с неё глаз…

Когда солнце уже клонилось к закату, Нефертити поднялась, простилась с гадалкой и пошла к храму. В какое-то мгновение Тутмосу показалось, что он потерял её: царица была так невелика, что ей легко было затеряться среди толпы. Тутмос забеспокоился: «О, Боги! Сейчас выведут Аписа! Толпа! Её же раздавят!» Он бросился за ней…

С пилонов храма трубы возвестили о выводе народного любимца – чёрно-белого быка Аписа. И все с радостными криками устремились к храму.

Тутмос не отставал от неё ни на шаг. Он уже был уверен – царица одна, и в нём проснулось чувство, подобное льву, охраняющему прайд. Он готов был разорвать каждого, кто обидел бы Нефертити.

Из ворот храма жрецы вывели Аписа, и неистовая толпа бросилась к нему. Считалось, что прикосновение к священному животному сулило избавление от всех недугов и удачу на долгие годы. Вот каждый и норовил дотянуться и погладить быка. Неготовая к тому, что люди ринутся к священному животному, Нефертити растерялась и оказалась затянутой в самую гущу толпы. На неё давили со всех сторон липкие от праздничных натираний и благовоний тела людей, каждый из которых старался протиснуться вперёд. Они все что-то кричали и тянули руки. Людской поток нёс её, и казалось, что никакая сила не могла бы его остановить. Она пыталась сопротивляться, но тщетно, с каждым мгновением дышать ей становилось всё тяжелее, от страха подкашивались ноги. Нефертити поняла, что в толпе она никто: ни царица, ни жена фараона, а одна из простых смертных. И если её сейчас задавят, затопчут, то даже не приготовят сах, просто завернут в льняной саван и закопают где-то в песках, как простолюдинку. Никому и в голову не придёт, что это Нефертити – любимая жена фараона!

Охватил ужас – она погибнет вот так в этой беснующейся толпе, и никто не прольёт слёзы над её изувеченным телом. Перед глазами промелькнули миленькие личики дочек. Как-то сложится у них судьба без матери, без защиты в этом змеюшнике – царском гареме?

И не успела Нефертити ещё раз пожалеть себя и детей, как сильная рука, обхватив стан, выдернула её из толпы и увлекла за собой. Вдохнув полной грудью и бессознательно поправляя платье, она подняла глаза на своего спасителя…

О молодость, молодость! Только что смерть раскрывала ей свои объятия, и Нефертити готова была войти в царство мёртвых, но не прошло и мгновения после невероятного спасения, как она уже забыла о боге Осирисе.

В лучах заходящего солнца перед ней стояло живое воплощение бога: великолепное тело цвета бронзы, с гигантским разворотом плеч, с красивыми, сильными руками. Юноша был похож на превосходную статую лучшего мастера – Создателя. И более прекрасного творения Хнума^[23] ей никогда не приходилось видеть!

Они молчали… В душах бушевал хаос… Хатхор^[24] поражала их сердца огненными стрелами любви, а коготки Баст^[25] впивались в них.

В мгновение уместилась вечность, и незримая связь, как лунная дорожка, пролегла между сердцами. Нефертити казалось, что она знает его всю жизнь! Это он врывается к ней во сны, которые она гонит от себя, когда просыпается, но вспоминает, когда восходит на ложе фараона, чтобы одарить его увиденными во сне ласками. И это именно он был в её девичьих грёзах до того, как она вошла в дом Аменхотепа. Именно его она ждала, но не дождалась…

А Тутмос был поражён хрупкостью тела, которое он только что спас. Ладони, щёки горели – он посмел прикоснуться к ней, к божественной жене Гора. Но может, это вовсе и не царица?

Как истинный художник, он смог по достоинству оценить её красоту: тонкая и гибкая, словно папирус, нежная, полная изяществ и гармонии. И от него не укрылось, как вспыхнули её глаза и наполнились каким-то невероятно тёплым блеском… Она словно восторгалась и улыбалась ему глазами.

«Это она?! – вихрем проносилось у него в голове. – О боги! Какие глаза!»

«О боги, – стучало у неё серебряным молоточком в мозгу, – о боги…»

Время шло, а они продолжали стоять, не видя никого и ничего вокруг, словно подхваченные солнечным ветром они взмыли над миром, и там высоко-высоко кружились в одиночестве, видя, только глаза друг друга.

Он не замечал и того, что её рука всё ещё покоилась в его большой ладони.

– Кто ты? – улыбаясь, спросила она, осторожно высвобождая руку.

«Она прекрасна… улыбка очаровательна… уголки губ чуть поддёргиваются, а голос… голос, как песнь соловья на утренней заре… она что-то сказала… Что она сказала?» Тутмос словно лишился дара речи. Он промычал в ответ, как гигантская статуя фараона^[26], которая по утрам издаёт тревожные звуки над долиной, что расстилается у её ног.

Тутмос окаменел, он боялся пошевелиться. Происходящее было видением, сном. Он стоял как истукан, и только мозг скульптора сосредоточенно работал: он запоминал каждую чёрточку, каждый взмах ресниц и все линии, и пропорции её лица. Тутмос впитывал, запомнил всё и зримо наслаждался ею целиком, и каждой чёрточкой отдельно.

– Этого не может быть! Ты немой? – не дождавшись ответа, переспросила она, и осматривая его достаточно откровенно. Она уже немного оправилась от потрясения, и обычное игривое настроение вернулось к ней. – Жаль, – сказала она уже скорей самой себе, – а такой красивый, как бог!

От этих слов у Тутмоса перехватило дыхание. Если до тех пор он напоминал статую, издающую хотя бы мычание, то сейчас он превратился в сфинкса с ничего не выражающей глупейшей улыбкой на лице. А Нефертити не унималась:

– Немой спаситель! Это хорошо! Не скажешь никакой глупости, и не расскажешь никому, как спасал царицу Египта.

Жаром окатило Тутмоса: «Я был прав!»

– Вот посмеёмся с Бенремут – меня спас немой… – Она продолжала что-то щебетать, а Тутмос ничего не слышал, он был поражён тем, что произошло, и наслаждался тем, что видел пред собой…

Эти несколько мгновений озарили их, наполнили сердца лучезарным светом и полностью изменили их жизни…

* * *

Но вдруг вспомнив, что ей не следует даже заговаривать с простолюдином, она холодно, как подобает царице, поблагодарила Тутмоса за спасение и, резко повернувшись, пошла по уже опустевшей улице.

Тутмос так и остался стоять, смотря ей в след. Оцепенение прошло только после того, как знакомый мальчишка, пробегая мимо, окликнул:

– Ей, Тутмос, чего стоишь?

Тутмос проводил взглядом убегающего мальчугана, повернулся и побрёл обратно в свою мастерскую. В его голове зарождалось нечто, чему ещё не было названия, но он чувствовал, что идея начинала развиваться и обретать вполне зримые формы. И эта работа мозга заставляла всё его тело двигаться быстрее и быстрее. Чем осознанней и ярче становился образ, тем быстрее он шагал. Вскоре он уже бежал, легко преодолевая любые преграды на пути: людские заторы или какие-либо нагромождения на улице из колесниц и корзин с продуктами. В голове стучало: «Мне нужно её ваять! Сейчас, пока я помню, пока свежи в памяти черты. Ваять! Сейчас! Завтра будет поздно! Мне не нужен больше розовый гранит. Гранит не передаст всей нежности её кожи, красоту и цвет её губ и глаз, а этот чарующий румянец… Нет, я сделаю бюст из самого простого материала – известняка и раскрашу его. И не надо ждать платы за усыпальницу! Как я раньше об этом не догадался! Как я раньше об этом не подумал! Сколько потеряно драгоценного времени!» И он, окрылённый творческой идеей, ослепившей его сознание, бежал через весь город к себе, в деревню мастеров.

Вдохновлённый, Тутмос вбежал в мастерскую, расчистил место и набросился на работу с рвением приговорённого к смерти человека, которому осталось жить до завтрашнего утра, а сделать надо так много!..

Два дня он не выходил из мастерской, забыв о сне, позволяя себе передышку, лишь когда подсыхал материал. Без отдыха глаза воспалились, а тело ныло от усталости. Но глоток воды, кусок ржаной лепёшки, и он вновь за работой.

Поначалу он не знал: оставить голову царицы непокрытой, как у простолюдинки, или всё же покрыть царской тиарой, той, что была на ней в день, когда впервые увидел её. Оставить образ царицы без надлежащего атрибута власти нельзя! Но без него она была милее ему в сотни раз…

Тутмос выполнял эскиз за эскизом, и хоть форма получилась сразу и задумка отвечала всем канонам, но что-то в образе не соответствовало оригиналу: то она получалась простушкой, то, наоборот, лик её был суров, и в нём не было гармонии. То она не имела царственной осанки, то весь её облик указывал на то, что это царица, и она была столь надменна и холодна, а такой образ никак не устраивал самого Тутмоса. Разбив последнюю из заготовок, он впал в отчаянье. Неужели он никчёмный ваятель не в силах создать всего лишь образ любимой им женщины? Да, он видел Нефертити всего несколько раз, но каждая чёрточка её лица врезались в память так, что он может с закрытыми глазами вылепить её всю. Но что же в её облике ускользает от него, что неподвластно его мастерству? Если то, чему его учили, не способно передать очарование глаз, красоту её лица, мягкость линий и их совершенство, то тогда зачем это мёртвое искусство? Или оно только для того, чтобы лепить статуи и барельефы в усыпальницах? Нет, он должен создать Нефертити такой, какая она предстала пред ним – живой, озорной девчонкой; хоть она и мать троих детей, но стройна, как лань и так прекрасна! То, чем наградили её боги, он обязан воплотить, ничего не уменьшая и не приукрашивая. Он должен передать непостижимое величие и чарующую женственность. Но как?

Ответа не было. Всё, что он умел, – лепить бюст и скульптуры, которые или охраняли покой мёртвого, или были вместилищем его души. Но в бюсте Божественной ему хотелось видеть и дыхание жизни, и то внутреннее сияние, которым был наполнен весь облик царицы…

Обхватив голову руками, Тутмос сидел, раскачиваясь из стороны в сторону…

Отчаянье поглотило его целиком – нет способов передать всю красоту царицы Нефертити! Ничто не может сравниться с ней, и он не может вдохнуть жизнь ни в одну из её копий!

Но не успели звёзды сменить друг друга на небосклоне, он решил – не станет делать как надо, как его учили старые мастера, как делают все. Нет! Он сделает так, как велит ему сердце, как никто и никогда не делал до него! И работа закипела с новой силой, с новым вдохновением.

Он ещё не знал, как это будет, но чувствовал – то, что собирается сделать, до него не делал никто! Это образ любимой, на чей лик он сможет любоваться звёздными ночами и приветствовать по утрам. Создаст для себя! Неслыханно, но эта скульптура не будет служить для заупокойного культа, она будет служить для него – живого человека! Создаст, чтобы наслаждаться её образом, чтобы она всегда была рядом и радовала бы улыбкой. Эта крамольная мысль жгла душу. А маленький человечек, сидящий в нём, шептал: «Остановись! Не делай этого! Это опасно! Тебя покарает рука Тота и недремлющее всевидящее око Гора».

Другой голос – сильного и окрылённого любовью человека – говорил ему: «Делай! Делай всё, как считаешь нужным, и ты будешь самым счастливым в этом мире и прославишься в веках!»

Необычайно взволнованный упоительным чувством творчества, он беспокойно метался из угла в угол по тесной мастерской: то готовил материал, то верстак, на котором вновь будет ваять, то останавливался, вспоминая и мысленно прорабатывая каждую линию, каждый изгиб, каждую чёрточку. И снова берёт материал и почти бессознательно делает этюд, воплотивший в себя все муки творчества, всю страсть и любовь, желания и сомнения. Тутмос творил всю ночь, не отрываясь и не поднимая головы до утра…

Закончив работу, он уснул, уснул сном праведника, исполнившего свой долг, сном самого счастливого человека, а на верстаке стоял бюст Нефертити. «Прекрасная пришла» была создана в порыве величайшего вдохновения и неземной любви.

* * *

Нефертити вернулась во дворец и поспешила в купальню рядом с искусственным озером. Единственное место, где сёстры могли проводить время в уединении. Здесь Бенремут ждала её возвращения, переживая, что кто-либо разгадает их маленькую хитрость.

Рабыни сняли с Нефертити платье и простенькие украшения, а она стояла безучастно, задумавшись, глядя на воду. Коснувшись пальчиками ноги спасительной влаги, царица только сейчас почувствовала, как она устала. Она опустилась в золотую ванну. Вода приняла ласково. Рабыни закружились, предлагая напитки, кушанья и сладости, а Нефертити принимала всё как во сне, сердце её было далеко: там, на пыльных улицах, где мир был совсем иным, и где впервые она ощутила странное волнение, ранее неведомое, но такое сладостное! Что-то необъяснимо томило душу… И образ спасителя не покидал её…

Бенремут взглядом приказала рабыням удалиться.

– Как погуляла, моя прекрасная странница? – с улыбкой спросила она, когда они остались наедине.

– Я гадала, – ответила Нефертити.

– Так ты нашла её… она гадала на косточках или на камешках? – спросила сестра.

Ответа не последовало. Нефертити словно утонула в своих мыслях. Бенремут терпеливо ждала. Она знала сестру: захочет – расскажет, а нет – и под пытками ничего не добьёшься.

Помолчав немного, Нефертити поведала сестре о том, как гуляла по городу, как гадала; и о том, как толпа ринулась к священному быку, и она попала в кольцо людей, и уже готовилась было к смерти, а её полумёртвую вырвал из толпы молодой и красивый, словно бог, немой.

– А с чего ты взяла, что он немой?

– Он не отвечал мне.

– А ты никогда не видела, конечно, как люди молчат от страха?

– О, боги, чем я его напугала? Не сказала ничего плохого. Да и как ему скажешь, ведь он такой!.. – произнесла она чуть слышно, закатывая при этом глаза, и пугаясь того, что сказала.

– Да ты влюбилась, цветок моей души!

– Тсс… – приложила палец к губам Нефертити и шёпотом добавила. – Мне хочется увидеть его ещё разочек! Но ни имени, ни кто он, я не знаю.

– Но мы знаем, что он немой, – улыбаясь, сказала Бенремут.

– Прикажи найти его!

* * *

На следующий день царские слуги искали «немого» в городе и за его пределами. Более десяти немых собрали на хозяйственной половине дворца и приказали ждать. Кто-то плакал, боясь, что никогда уже не увидит своих детей, так как считалось, что суд только в одну сторону.^[27]. Кто-то молча ожидал своей участи. Но каждый из них искренне был уверен – он совершил что-то неугодное Божественному фараону. И будет наказан. А в это время сёстры, спрятавшись за колоннами, высматривали того, с кем случилось встретиться Нефертити.

– Нет, его здесь нет, – раздосадовано прошептала Нефертити.

– Ты уверена, цветок моего сердца? Вон у стены стоит очень красивый немой.

– Нет, что ты! Мой немой, как Осирис, а этот больше похож на его брата Сета, – сказала Нефертити, поворачиваясь и прижимаясь к колонне спиной. – Нет, его здесь нет! Наверное, он приходил на праздник из какого-нибудь отдалённого нома, попробуй найди его теперь!

Она повернулась, бросила ещё раз беглый взгляд на несчастных немых, что боязливо жались к стенам, ожидая своей участи, и в сердцах сказала:

– Всё, отправь этих убогих, они мне надоели! – И слёзы отчаяния серебряными капельками покатились из глаз: «Никогда мне не увидеть моего немого, и никогда он не вспомнит обо мне. Что я в его жизни? Всего лишь случайная встреча, несчастная, которую он вырвал из рук смерти, ведь он даже не знает, кого спас!»

* * *

Но если бы она только знала, что в то время, как она проливала слёзы отчаяния, тот самый «немой» творил её бюст, подобно одержимому, забыв обо всём на свете, кроме милого образа – её образа – самой прекрасной для него женщины.

Глава 2

Фивы. День чествования быка Аписа. Гадание, карта вторая

Гадалка отложила первую карту и открыла следующую, немного помолчав, окинула взглядом красавицу. В глазах застыл вопрос: стоит ли говорить, что суждено, сможет ли это нежное создание устоять в тяжёлых жизненных испытаниях. Не сломится ли она от страшных пророчеств?

– Говори! – требовательно произнесла Нефертити. – Многие считают большой привилегией знать день и час своей смерти. Я не боюсь!

– Дитя моё, я не вижу близкой смерти для тебя, но проклятие богов лежит на тех, кто рядом с тобой. В доме твоём скоро увянет один из цветов лотоса…

– Что?!

– Погибнет ребёнок, и когда ты меньше всего будешь ожидать, увянет и второй, – печально произнесла гадалка. У Нефертити сжалось сердце, а гадалка украдкой смахнула набежавшую слезинку, голос её дрогнул, но она продолжала. – Болезни и смерть окружают тебя и идут за тобой неотступно, – произнесла тихим голосом, переворачивая карту с изображением Анубиса, скрестившего руки на груди в ожидании. А рядом с ним величественные статуи, но не богов, а юношей с прекрасными лицами и два цветочка лотоса. – Ты много раз будешь стоять у врат Осириса, но откроют их для тебя гораздо позже твоих детей…

Нефертити содрогнулась от ужаса, но не подала виду. Только выше подняла голову, как будто приготовилась принять удар судьбы именно сейчас. Но она даже представить не могла, какие беды и страдания предвещала ей гадалка.

Старик-врачеватель тяжело вздохнул, развернул свиток и записал: «Лишь на закате жизни человек может оценить пройденный им путь и сказать: „Я был счастлив, я не пережил своих детей, не терял родных и близких, не совершал ничего подлого, и никто не проливал слёз по моей вине”. Когда виден конец жизненного пути, человек понимает, что в этом мире всё суета: и борьба за власть, и борьба за веру, и за место под солнцем – всё пустое. Ценно только то, что он оставляет после себя – ростки своей жизни. А в жизни каждому нужно всего ничего, это много и мало, это целый мир – это любовь!»

Три дня спустя

– Горе, о боги, какое горе! – рыдая, вбежала в тронный зал Бенремут. – Свет моих глаз… Сестра моя, горе опустилось на наш дом! – Она рухнула на пол, как подкошенная.

– Что? Что случилось? – Нефертити подбежала к ней, пытаясь поднять.

Бенремут не унималась, рыдания раздирали её, не давая сказать ни слова. Нефертити не выдержала и закричала:

– Говори! Что?

– Наша малышка… наша малышка одна из близняшек, она вся горит, и я… и я ничего не могу сделать!

– Давно?

– Уже день, – всхлипывая, прошептала Бенремут. – Врачи сказали: «Здесь мы помочь не можем».^[28].

– И ты молчала! – Не дожидаясь ответа, Нефертити бросилась к ребёнку.

Пока она бежала по длинным тёмным коридорам, в голове стучало: «О боги, боги, помогите, спасите малышку. Исида, хранительница, помоги! Спаси! Амон всемогущий, защити! Спаси! Защити мою девочку…»

Но увидев дочь, она сразу всё поняла…

Нет, боги уже не помогут! Тельце малютки подёргивалось в предсмертной агонии. Пересохшие губки в страдальческой улыбке, вся бледненькая, словно лист увядшего лотоса, она с укором смотрела на взрослых, которые ей ничем не могли помочь. Нефертити схватила ребёнка, прижала к груди.

– Нет!.. Боги спасут тебя, моя маленькая… Всё будет хорошо, всё пройдёт… – слова застыли, не слетели с губ…

На последнем вздохе малышка прошептала: «Мама», – выдохнула и уснула тихо и навечно.

* * *

Обхватив дочку, прижав её к себе, своё сокровище, Нефертити долго сидела, покачиваясь из стороны в сторону, напевая ребёнку тихую песню, словно укачивая его. Слёз не было. Рыдания застыли, глаза ничего не видели. Она боялась выпустить мёртвое тельце из рук, боялась, что незримые силы подхватят его и унесут от неё далеко, далеко… навсегда. И материнское горе превратило царицу в статую, статую скорби.

«За что, за что боги отняли у меня невинное дитя? Ибис^[29] ещё не успел записать имя дочки в «книге жизни», а Осирис и Анубис уже призывают её к себе. Разве не достаточно им было забрать к себе отца и мать, им ещё нужен и мой ребёнок? Почему боги забирают самое дорогое? Почему? Почему Исида не защитила её? Почему Амон всемогущий не остановил хлад смерти? Где они, эти боги? Куда смотрят их всевидящие очи? Они безмолвствуют и бездействуют! Так зачем такие боги, которые ничего не слышат и ничем не могут помочь?» Злость охватила Нефертити.

«Все эти бесчисленные боги только игра жрецов. Богов так много, что они не знают, кому и как править людьми, кому и когда помогать нам. Они спокойно почивают у себя в храмах, принимая дары и почести, но ничего не хотят делать для нас взамен. Так, может, нужен лишь один Бог? Всемогущий и всесильный? Тот, кто каждодневно дарит любовь людям и несёт жизнь в своих руках-лучиках? И это – бог солнечного диска – Атон!»

Укачивая мёртвого ребёнка и боясь выпустить его из рук, Нефертити пробивалась сквозь собственные горькие и вязкие мысли и понимала, что никакие силы не помогут уже воскресить дочку. А раз так, то зачем поклоняться богам – этим никчёмным истуканам!

Но в стране, где люди живут в вере, нельзя лишить их самой этой веры. Это подорвёт устои государства, а значит, и власть фараона. Взамен множества богов необходимо другое божество, более сильное и созидательное, то, что можно видеть и чувствовать, чувствовать каждой клеточкой своего естества… Солнце!

И горе укрепляло Нефертити в давней её мысли. Все мы дети Солнца! И тогда её доченька, как маленький солнечный лучик, едва осветив землю, вновь вернётся к своему Создателю.

Эти мысли возвратили царицу к жизни. Только они не позволили матери сойти с ума от горя и отчаяния. Мысли, жёсткие, настойчивые, требовательные, наполняли её невидимой и неукротимой силой для борьбы – борьбы со жрецами. Пусть она уже не вернёт малышку, но теперь она не позволит им обманывать как себя, так и других. Она будет бороться с ними не за жизнь, которая никому не принадлежит, не за смерть, о которой они так заботятся, а за вечность, за вечное солнце, за живое его воплощение – бога солнечного диска Атона!

* * *

Нефертити отдала тельце малышки сестре. Всё то время, пока царица боролась со своим горем, Бенремут рыдала у её ног, ожидая приговора.

Бенремут винила себя за смерть ребёнка. Что недосмотрела, что не молилась Амону, и не принесла жертвоприношения Исиде-хранительнице во спасение ребёнка.

– Почему я не молилась всемогущей спасительнице?! Почему?.. – твердила обезумевшая от горя женщина, и готовая теперь ко всему, даже к смерти. Её она приняла бы безропотно, с должным смирением.

Но Нефертити передала ей остывающее тело дочери и лишь попросила позаботиться о погребении. На её лице не было и тени упрёка за случившееся.

– Наша малышка на пути к звёздам…Такова воля Создателя! – произнесла Нефертити и заплакала.

Сёстры обнялись, горе одно на двоих… И слёзы потекли безудержным потоком… Крошечное тело покоилось в сплетённых руках двух женщин, но принадлежало уже не им, а вечности…