Нефертити – красота грядёт

Месяц спустя

Сегодня Тутмос закончил усыпальницу, над которой трудился два разлива Нила. Последний беглый взгляд на работу – ему всё нравится. Завтра он придёт сюда с заказчиком.

Тутмос кропотливо вырисовывал каждый эпизод из жизни этого человека, конечно же, приукрашивая большую часть из них. Так его жену он нарисовал очень красивой и молодой. Кому захочется тысячи загробных лет провести рядом со страшной и вредной старухой, ещё при жизни надоевшей больше назойливой мухи?

Женщина на фресках немного походила на Нефертити. Тутмос прикоснулся к изображению, провёл рукой по прекрасным изгибам тела, по волосам, ниспадавшим пышными волнами, дотронулся до рук и поцеловал её ноги. Даже здесь, где его никто не видел, он не мог позволить себе большего. Образ Божественной был настолько ему дорог, что он боялся оскорбить даже её отдалённую копию.

Тутмос любовался своей мечтой – своей богиней, имя которой Нефертити.

Каждый день он приносил цветы и ставил напротив её изображения, чтобы она могла видеть их. Он приносил ей лучшие плоды смоковницы и услаждал ими её взор, разговаривал с ней, пел любовные песни. Рисунок – воплощение Нефертити. И Тутмос так привык видеть его, так сроднился со своим тайным сокровищем, что завершение работы совсем не радовало, если бы не плата, которую он получит за труд.

А она ему нужна! Плата нужна для того, чтобы обменять её на самый дорогой розовый гранит. И вот тогда он осуществит свою мечту – создаст её скульптуру или бюст. Да! Он создаст бюст царицы Нефертити! Мечта эта преследовала его постоянно. Во сне он творил её лик, а, просыпаясь, грезил наяву, мысленно прорабатывая каждую линию, каждый изгиб божественного лица. И упивался этими мечтами.

* * *

Тутмос бросил последний взгляд на работу и, выходя из усыпальницы, написал чёрной краской над входом: «Я сотворил гробницу. Никого, кто видит, никого, кто слышит».

Бросил ещё раз беглый взгляд на дело рук своих и пошёл прочь.

* * *

Он спустился к берегу Нила. На восточном берегу гудел город, слышны были песни и музыка, на этой стороне царили тишина и покой. Он стоял, вслушиваясь в биение жизни, долетавшее с той стороны, удивлялся беспечности людей – они веселились и не думали о вечном.

«А, может, так и должно быть? И надо радоваться жизни, пока живёшь? Ведь никто ещё не вернулся с полей истины. Я работаю в Некрополе давно, но ещё ни разу не видел того, кто бы вернулся оттуда. Только горе и печаль вижу я здесь ежедневно». Тутмос стоял, скрестив руки на груди, вслушиваясь в звуки, которые доносил ветер. Размышляя о вечном, о смысле жизненного пути и о том, как должно жить, он было повернул обратно в деревню мастеров, что находилась у подножия гор, но вдруг его внимание привлекло оживление на храмовой пристани.

У берега колыхалось несколько лодок, готовых к отплытию. Тутмос заметил, что все лодочники были как-то необычайно свежи, или, вернее сказать, они были в праздничных одеждах, если набедренные повязки изо льна да пару браслетов вообще можно было назвать одеждой. Один из них всё поторапливал:

– Давай! Давай!.. Поторопись! Скоро выведут быка!

Тутмос ударил себя по лбу ладонью.

– О боги! Я забыл! – только и вырвалось из его груди.

За работой, за мечтаниями он совсем позабыл о празднике в честь священного быка Аписа. А ведь это была возможность увидеть царственную чету. Пусть издалека, окружённую свитой и сиянием золота, неприступную и далёкую, но всё же на празднике он мог увидеть Нефертити.

И ему неудержимо захотелось быть сейчас там, среди живых, вдохнуть ветер жизни. Слишком долго он был среди мёртвых скал, слишком долго не видел улыбок и счастья на лицах людей, лишь слёзы и скорбь сопровождали его здесь.

Тутмоса влекло на восточный берег, и, словно предчувствуя что-то необычное, неведомое, он засуетился и занервничал. Волнующее чувство приближения чуда разливалось в груди, передаваясь чреслам. Он не мог понять, что это, но это что-то было ему приятно.

Подойдя к одной из лодок, Тутмос, не торгуясь, очень взволнованно, попросил переправить его на восточный берег. Теперь он торопил лодочника, словно что-то неведомое, что может изменить его жизнь, ждало и томилось в ожидании на том берегу. Тутмос дрожал то ли от волнения, то ли от страха, что «неведомое» не дождётся и уйдёт, унеся его мечту с собой.

Тутмос боялся опоздать на встречу… Но с кем или с чем? Он не задумывался над этим, и лишь сердце торопило его: «Быстрее! Быстрее! Ты должен быть там! Быстрее!»

День тот же. Гадание, карта первая

Восемь огромных рабов-кушитов на плечах несли роскошный позолоченный паланкин, он мерно покачивался в такт их шагов. Тяжелый полог паланкина плотно задернут. За ним две прелестные девы. На первой – платье из тончайшего, привезённого из далёкой страны шёлка. Прозрачная ткань так нежна и так игриво струится по великолепному телу красавицы, что платье из грубого, не выбеленного льна второй казалось жалким! На одной массивные золотые браслеты с ониксом, на другой – браслеты медные. На нежной шее первой – широкое ожерелье из золота и бирюзы, на второй лишь тоненькая ниточка бисера. Пальчики первой красавицы унизаны кольцами с изображениями скарабея и сокола, у спутницы было лишь одно простенькое колечко из слоновой кости. Голова первой увенчана золотым обручем с коброй на лбу, у второй волосы подхвачены обыкновенной лентой из сплетённых нитей. Но, несмотря на эти различия в одежде, они были очень похожи. Искренний и тёплый взгляд, красивые и чувственные губы, нежный овал лица – все говорило о том, что это сёстры.

– Бенремут, почему ты оделась, как простолюдинка? – спросила Нефертити, разглядывая необычный наряд сестры.

– Возлюбленная сестра моя, – тихо отвечала Бенремут, одетая и в самом деле очень просто даже для служанки в доме фараона, – я так оделась для того, чтобы погулять по городу без охраны…

Нефертити вскинула на неё удивлённые глаза: такое странное желание. Бенремут немного смутилась, но продолжала:

– Одна из служанок рассказала мне о врачевателе, он живёт при храме, и его дочери-гадалке. Говорит, что все предсказания её сбываются! – Бенремут замолчала и, чуть отодвинув полог, посмотрела на оживлённую улицу. Потом повернулась и как-то очень печально добавила. – Мне хочется знать, что ждёт меня впереди… Понимаешь?

– Я тебе могу сказать, – с улыбкой сказала Нефертити, желая развеселить и отвлечь от горьких мыслей сестру, – что тебя ждёт впереди! Мы будем вместе до конца наших земных дней, построим усыпальницы рядом, и наши Ба будут летать к друг другу в гости…

Бенремут улыбнулась сквозь слёзы.

– Мы с тобой очень похожи, но отчего наши судьбы такие разные? Чем я прогневила богов? Чем прогневила Хатхор? Где оступилась? Может, какой беды я виновница?

– Что ты такое говоришь, любовь моя? – Нефертити бросилась к сестре в объятия и, целуя её влажные от слёз щёки, зашептала. – Ты ни в чем не виновата! Ты никому не причинила зла! Боги любят тебя! Ты нигде не оступилась! И Хатхор была добра к тебе, одарив любовью самого молодого и самого красивого полководца Неферхотепа! Ты вошла в его дом с любовью, с надеждой! Разве не он был любимцем фараона? Его ждало великое будущие и славные походы, но кто ж знал, что он так рано погибнет от стрелы дикаря?

– Он погиб! Почему так?.. Оставил мне лишь доброе имя!

– Это немало!

– Доброе имя – это немало! Но я бы хотела, чтобы он оставил мне хотя бы одного розовощёкого малыша! Я каждый день молила об этом Таурт^[15], но, похоже, наша пузатенькая бегемотица не спешила одарить меня ребёнком. Она приходила к тебе…

Бенремут осеклась, задумалась…

Её младшая сестра Нефертити, когда звезда Сопдет^[16] взошла над ней в четырнадцатый раз, была введена в дом будущего наследника престола Аменхотепа IV и с первых же дней стала его любимой женой. Чем она покорила сердце принца? Красотой? Нежностью? Наверное, да. Она, как маленький солнечный лучик, проникая в вековые покои, несла с собой сияние жизни, и это настолько было очевидно, что все, не сговариваясь, стали называть её Лучезарная.

– Он души в тебе не чает.

– Кто? – не поняла Нефертити.

– Аменхотеп. Каждый день посвящает тебе то стих, то хвалебную песню, не может представить себе жизни без тебя.

– О, да! Вчера он прочёл мне: «Я люблю сладкое дыхание твоего рта. Я каждый день восторгаюсь твоей красотой. И моё желание – слышать твой прекрасный голос, звучащий, словно шелест северного ветра».

– Красиво! А ты любишь его?

– Я на любовь отвечаю любовью.

– Отвечаешь, но не любишь?!

Теперь Нефертити задумалась. Она, и в самом деле, не испытывала большой любви к Аменхотепу, но в знак признательности за оказанную честь выбора именно её в первые жены она позволяла себя любить и платила за любовь нежностью.

– Я не знаю… не знаю, что такое любить… как это?

* * *

Сердце Нефертити сжалось от непреодолимой тоски и страха. Да, она любима Аменхотепом, хороша собой, умна и может влиять на него! Пока! Но она также знает, что это не устраивает жрецов. Им не нужна умная жена фараона, к чьему голосу прислушиваются и чьим советам следуют. Они боятся, что Нефертити повторит роль царицы Тэйи, матери её мужа. Та тоже была умна, имела сильный характер, и ни одно решение фараон Аменхотеп III не принял без её совета, ни одно событие в стране не прошло без её участия.

Жрецам больше не нужна сильная и умная женщина на престоле, к тому же обладающая огромной властью над фараоном. Именно поэтому все эти годы они так стараются заменить Нефертити новой женой или наложницей, лишь бы та была более сговорчива с ними. Они присылают в женский дом Аменхотепа всё новых и новых красавиц: принцесс из далёких стран и даже просто рабынь, в надежде, что хоть одна из них завоюет его внимание. Но Аменхотеп не видит никого, кроме Нефертити, «владычицы его души», и трёх очаровательных дочек. Дни и ночи напролёт он проводит в покоях Нефертити, не думая и не заботясь больше ни о ком и ни о чем.

А это тревожит Нефертити: того и смотри, подсыплет яда какая-нибудь ревнивая жена, изнывающая от тоски в гареме. Совсем недавно Нефертити нашла у себя под подушкой веточку левкоя. Может, не обратила бы на неё внимания, не знай она, что запах левкоя – сладкий запах смерти. Сначала тело покрывается язвами, и не пройдёт и месяца, как человека встретят парасхиты на западном берегу Нила.

Женская месть – страшна! И Нефертити боялась не только за свою жизнь, но и за жизнь детей. Единственная, кому она всецело могла доверять была Бенремут, как две капли воды похожая на неё. С сестрой Нефертити не боялась оставить детей – Бенремут, как львица, будет оберегать их сон и, словно волчица, перегрызёт горло любому, кто посмеет их чем-то обидеть. Дети Нефертити для Бенремут были как родные, как дар судьбы.

* * *

Сегодня же сёстры решили погулять по городу тайком, без охраны, никого не оповестив о столь дерзком желании. Знали – им непременно откажут.

Чествование священного быка Аписа – самый любимый всеми праздник.

В праздничные дни в Фивы со всех номов, словно ручейки, стекались людские потоки, превращаясь в один мощный, порой неуправляемый поток, грозящий, подобно Нилу в дни разлива, смести всё на своём пути. И всему дому фараона строжайше запрещалось выходить в город без свиты. Все следовали этому указу, но только не Нефертити. Она, как воды Великой реки, своенравна, и ничто не может её удержать, если она что-то задумала. Вот почему дворцовая стража не пыталась ей препятствовать, знали: спорить с царицей тщетно!

Носилки покачивались в такт шагам негров-кушитов, а Нефертити и Бенремут, в щелку чуть раздвинутого полога с любопытством наблюдали за оживлением на улицах.

Праздничный город, словно потревоженный улей, шумел разноголосьем.

Женщины с трещотками, мужчины с флейтами, дети со свистульками и медовыми хлебцами в руках, жрецы и иноземные гости: финикийцы, хетты, ассирийцы и князья-кушиты с женами и детьми – все пели, приплясывали, шутили, угощали друг друга вином. Вино лилось рекой.

Обнажённые танцовщицы кружились в танце, завлекая прекрасными телами мужчин познать их искусство любви. Среди танцовщиц сёстры заметили ту, которую все называли Искусницей сладострастия.

– Ты знаешь её? – спросила Бенремут.

– О, да! – саркастически улыбнулась Нефертити. – Знаю. Сам верховный жрец амбаров Амона – Небамон – присылал её в дар Аменхотепу! Вероятно, достопочтенный Небамон надеялся, что она своим умением хоть на одну ночь затмит меня! И…

– И он забудет красавицу-жену! – также улыбнулась Бенремут. – Жрецы готовы уложить на ложе фараона даже уличную девку, лишь бы ослабить твою власть над ним! И как? Это удалось?

– Нет! – равнодушно ответила Нефертити. – Аменхотеп даже не взглянув на красотку, отправил в подарок одному из сводных братьев.

* * *

Носилки следовали вдоль улиц… Царица наблюдала за людьми и завидовала простолюдинам – они могут быть самими собой. За ними не следят тысячи глаз. И почему-то ей неудержимо захотелось быть одной из них и также беззаботно веселиться.

Но выйти в толпу в платье царицы было бы верхом неосторожности, да и люди перестали бы быть теми, кем она их видела сейчас. «А что будет твориться во дворце, если кто увидит меня здесь? – Она мысленно усмехнулась, – погулять бы одной!» Вдруг её осенила блестящая идея! Игриво посмотрев на сестру, Нефертити сказала:

– Что, если ты дашь мне свою одежду? Я тебе уже погадала и ты знаешь, что тебя ждёт, – она весело улыбалась. – А мне так хочется побродить по городу в одежде простолюдинки! Так хочется!

Теперь Бенремут, удивлённо посмотрев на Нефертити, строго спросила:

– А если?..

– Никаких если… никто не узнает! Всё будет хорошо! Я только погуляю! Погуляю и вернусь!

Бенремут недолго сомневалась и тут же поменялась с сестрой платьем.

* * *

В обычном льняном платье с тоненькой ниточкой бисера на шее Нефертити была очаровательна! Теперь ничто не отвлекало внимание от естественной красоты царицы: ни браслеты на запястьях и предплечьях, ни золотой с бирюзой воротник, ни тяжелые серьги. Наоборот, простенькие серьги больше подчёркивали красоту её тоненькой шеи и нежность кожи. А простенькое колечко придавало пальчикам необычайную трогательность.

Жестом, приказав рабам остановиться, Нефертити ласточкой выпорхнула из «золоченой клетки» и, не произнеся ни слова, смешалась с толпой, словно и не было её.

Рабы переглянулись – Бенремут решила погулять по городу в одиночестве? Что ж, так тому и быть! И спокойно, ни о чём не подозревая, отправились обратно во дворец, неся на плечах именно Бенремут. А жена фараона Нефертити осталась среди улиц, подвергая своё божественное тело и бессмертную душу несчётным опасностям, которые могли подстерегать её на каждом шагу.

Не поздоровилось бы этим рабам-кушитам, узнай фараон, кого они оставили среди толпы, без присмотра и защиты. Но в том не было их вины. Да и как они могли узнать в той, что выпорхнула из паланкина в простом одеянии, правительницу Верхнего и Нижнего Египта Нефертити. В таком наряде царица стала обычной жительницей города.

На базарной площади Нефертити, как странник в чужой стране, – всё для неё ново, интересно и необычно. Фрукты, которые предлагали отведать торговцы, были вкусней в тысячи раз тех, что подавали во дворце. Лепёшка из полбы^[17] показалась аппетитней медовых хлебцев. А когда из старого кувшина Нефертити отведала душистого напитка из смоковницы, что любезно предложила старушка, то прохлада и вкус этого напитка так освежили её и придали столько сил, что, казалось, она могла бы сейчас пройти всю Синайскую пустыню. Царица была буквально счастлива – она любила всех и была благодарна этим людям за благодушие и приветливость, что вот так славно можно бродить по городу и никого и ничего не бояться. Город принадлежит ей по праву жены властителя Египта. Но об этом не хотелось думать. Ей было хорошо, и она испытывала невероятную гордость – в её стране так много добрых людей и они несут в мир только радость. Не хотелось быть узнанной, хотелось быть лишь частичкой своего народа, хотелось насладиться его жизнью, такой простой и открытой. И она испытывала неописуемый восторг от причастности к этому миру и от всего того, что происходило вокруг.

Поодаль от центра площади, в тени старого дерева она заметила врачевателя, он сидел на маленькой подушечке, поджав под себя ноги. Рядом, вся закутанная в белую льняную ткань, сидела женщина. Перед ней лежали деревянные дощечки – карты бога мудрости Тота и несколько разноцветных камешков, с помощью которых она, вероятно, гадала. Карты же были выполнены из тончайших деревянных пластинок с замысловатыми рисунками.

Гадалка скучала. Люди веселились, и никому не было никакого дела до её ремесла. Они приходят к ней, когда им плохо, когда страдания и горе изъедают их души. Вот тогда приходят к гадалке как к своей последней надежде, чтобы услышать от неё успокаивающие слова: «Твои беды недолги, и скоро ты встанешь с колен и поднимешься, как ростки ячменя, с новой силой».

* * *

Нефертити подошла к гадалке и присела, подогнув под себя подол недорогого платья. Женщина подняла глаза. Приветливая улыбка осветила немолодое, но приятное с миловидными чертами лицо. Вероятно, в молодости она была жрицей одного из храмов – Исиды или Баст. Лицо, испещрённое мелкими морщинками, располагало к беседе. Казалось, её добрые и такие умные глаза поймут и помогут во всех житейских делах, и Нефертити, не задумываясь, протянула гадалке колечко сестры и попросила погадать.

«Ничего плохого не случится, я только узнаю, что готовят мне боги», – подумала она. Самый главный вопрос, что терзал и разъедал её душу, как ржавчина разъедает такой дорогой материал, как железо^[18], – родит ли она сына, наследника. Без него её власть по праву первой жены эфемерна, и в любой момент любая из жён может стать первой. Стоит только фараону, Божественному Аменхотепу, погладить по голове кого-нибудь из отпрысков и сказать: «Ты мой наследник, и твоя мать первая в моём доме».

Но даже не этого боялась Нефертити. Она боялась умереть безвестной, как её мать, где-то в гареме, никому не нужная и всеми забытая. Нефертити хотелось, чтобы её земной путь был красивым и полным, хотелось любить и быть любимой, и тогда жизнь после ухода в царство Осириса будет такой же сладостной и значимой. А ещё она мечтала, чтобы о ней помнили и говорили с восхищением, как о Хатшепсут, которая была не просто фараоном-женщиной, а властителем Великого Египта целых двадцать лет! Нефертити всегда с лёгкой тенью зависти думала о Хатшепсут, которая оставила своим потомкам сильное государство, раскинувшееся «от края до края земли её». Хатшепсут строила храмы и стелы, и теперь её имя ежедневно проговаривалось жрицами в этих храмах и устремлялось в вечность. Но Нефертити знала – она хрупка, слаба духом и подобные деяния не для неё.

«Произнеси моё имя, и я буду жить вечно, – часто шептала Нефертити старую истину и всегда после этих слов печально добавляла, – но кто же будет произносить моё имя, если я умру в безвестности?»

Поэтому Нефертити давно решила: главное – любить и услаждать мужа так, чтобы никто не смог занять её место. И она должна оправдать надежды Аменхотепа – она должна подарить ему сына. Должна!

* * *

– Как зовут тебя, прелестное дитя? Но если не хочешь, чтоб я знала твоё имя, не говори, – произнесла гадалка. Голос был низким, но приятным. Она посмотрела на Нефертити взглядом всё понимающего человека. – Что привело тебя ко мне, любимый заставил плакать тебя и не спать всю ночь?

– Нет. Всё хорошо. Муж любит меня. Но мне бы хотелось узнать, что ждёт меня в этом мире? Будут ли боги добры ко мне и подарят ли мне сына. Я очень его жду, от него многое зависит в моей жизни!

– И не только в твоей, о приятная голосом, – сказала женщина, пристально вглядываясь в Нефертити. – Судьба многих людей, близких тебе и далёких, и твоя жизнь зависит от этой крохи, которую ты носишь сейчас под сердцем!

Брови Нефертити удивлённо поднялись, а гадалка спокойно продолжала:

– Не пугайся, дитя. Да, ты носишь ребёнка, и надеждам твоим не суждено сбыться – это девочка! – Нефертити вздрогнула, мороз пробежал по коже, словно она услышала страшный приговор, словно зияющая бездна разверзлась, и она на краю этой бездны.

– Но! – продолжала гадалка, будто не замечая её состояния. – Она будет так прекрасна и так любима своим отцом, что все твои страхи развеются, и ты никогда не пожалеешь, что носила под сердцем эту кроху. А надо сказать, красавица будет удивительная! – Гадалка улыбнулась. – Ни одно дитя не займёт в твоей жизни большего места, чем эта малютка. И хоть жизненный путь она пройдёт небольшой, но он будет полон таких радостей и горестей, каких иные не испытывают за целые столетия. Благословенное рождение, безмятежное детство, раннее замужество, раннее вдовство, и неожиданная прекрасная любовь, какой ещё не было в этом мире! Предательство, горе, отчаянье и третий муж, но это, скорей будет бегство от судьбы, чем любовь. Муж-отец, муж-брат, муж-слуга, а потом забвение на долгие, долгие годы…

Увидев, как изменилась в лице сидящая перед ней женщина, гадалка не прервала свою речь, а, лишь помолчав, добавила:

– Но не печалься, её имя после долгого небытия вспыхнет яркой звездочкой, его будут произносить, лаская слух богам, и оно останется в веках! Её будут помнить, пока солнце сияет на небосклоне.

– Ты говоришь о том, о чём я не просила! Откуда ты знаешь, что я жду ребёнка? Я сама в этом ещё неуверена. – Нефертити нервно перебирала простенькие чётки сестры. – И разве можно предсказать судьбу не родившегося малыша? Только богам подвластна жизнь и смерть. Они ревностно хранят свои тайны и могут покарать меня за подобное любопытство!

– Могут! Если речь идёт о простом смертном, а не о равном богам. Твоя дочь трижды взойдёт на престол Гора как его жена. Но только второе восхождение даст ей истинное счастье и настоящую любовь, которую она будет оплакивать до конца своих дней… – гадалка не успела договорить, Нефертити побледнела, чётки выпал из рук…

Гадалка лишь успела подхватить обмякшее тело царицы.

– Ну вот, испугала бедняжку! – прокряхтел, вставая, старик-врачеватель. Он положил заскорузлую руку на шею «бедняжки». – Жива! И то хорошо, ведь недавняя красавица от твоих предсказаний, по-моему, и дня не протянула. Сколько тебе можно говорить: «Не пугай их правдой». Видишь, как плохо им от твоих слов? Придёт время, сами всё узнают. А то смотри, – он погрозил гадалке скрученным пальцем, – попадётся кто-нибудь из дома фараона и наговоришь ему правды, которой ему знать не захочется, тогда и тебя, и меня сожгут заживо, и развеют наш прах над Нилом, как было с Ментуии. Помнишь? А он, слепой дурак, всё себе усыпальницу готовил. Вечной жизни захотел! Саркофаг приобрёл, ну словно фараон. А где теперь его Ба^[19] найдёт своего Ка^[20], а? – ворчал старик.

Он бережно приподнял голову красавицы и положил на подушечку, на которой до того сидел сам. Намочил льняной платок из стоявшего рядом кувшина, положил ей на лоб и стал обмахивать небольшим свитком папируса, на котором записывал обращения к богу врачей Хонсу.

– Кожа у неё, как лепесток лотоса, гладкая и прозрачная. Пальчики, как у младенца, такие нежные, наверное, никогда не знали никакой работы. А посмотри на эти волосы! Какой они красы – чистая тебе богиня! – не унимался старик.

Красивых дев в стране Кеми немало, но та, что лежала перед ним, была необычно красива. Нежный овал лица с точеным носиком, с большими миндалевидными глазами, над которыми птица Маат^[21] раскинула два своих смолёных крыла, и розовые губки чуть приоткрытого ротика обнажали два ряда белоснежных зубов. От неё исходил тончайший аромат юности и дорогих благовоний. Этот аромат кружил и дурманил старику голову, возвращая его в то далёкое время, когда он сам был молод и свеж.

– А запах! Запах, словно все лавки города открыли сосуды с благовониями, – прошептал он, глубоко вдыхая аромат молодости. – Смотри, она приходит в себя!

– Как ты себя чувствуешь, дитя? – спросила гадалка. Всё то время, пока старик корпел над красавицей, лечил и обмахивал её, дышал ею и выстраивал умозаключения, она молча наблюдала за ней. – Я напугала тебя?

– Нет! – пролепетала та, проводя рукой по лбу и убирая льняной платок. – Наверное, жара или мой обморок только подтверждает мои догадки и правоту твоих слов, умная женщина: я действительно жду ребёнка!

Нефертити не хотелось признаваться, что предсказания слишком напугали её. Откуда эта уличная гадалка могла знать, что её ребёнок, ещё не родившийся, равен богам, что его отец – сын Гора? Да и сами предсказания были нерадостны – надеждам вновь не суждено сбыться. Это очень напугало Нефертити, и ещё больше укрепило в желании узнать свою судьбу. «Может быть, сказанное гадалкой поможет мне в нелёгкой жизни в гареме, где плетутся бесконечные интриги, и каждый день можно ожидать яд в кувшине с водой, нож в спину, клевету соперниц или просто быть замурованной в лабиринте дворцовых коридоров, потайных ходов так, что никто и никогда даже при большом желании не найдёт меня там? Жизнь в гареме – опасна, а я любимая жена. Пока! Как долго продлится его любовь? Не появится ли более красивая?»

Да, она должна знать всё! Если знать, чего опасаться, всегда можно принять правильное решение или быть хотя бы на шаг впереди врагов.

Что суждено ей в этой жизни?

За жизнь в царстве Осириса она не страшилась. Нефертити знала, что к его трону её бессмертную душу поведёт Анубис – бог с телом человека и головой шакала. Он же взвесит её сердце на весах истины, скажет, чего она совершила больше – добрых или злых дел. А перед взвешиванием сердца она должна будет поклясться Осирису, что не совершала ни одного из сорока двух смертных грехов, и произнести: «Я чиста».

«Я чиста, я чиста! – твердила себе Нефертити, – я творю только добро, никому не желаю зла! Заступаюсь даже за самого большого грешника! Меня не сожрёт чудовище с головой крокодила! Нет! Мне позволено будет вступить на поля Иалу, где я буду вечно молодой и красивой. Это будет потом, а сейчас я должна знать всё и быть готовой ко всему, что мне предстоит в земной жизни».

– Погадай мне, пожалуйста, – попросила Нефертити, протягивая гадалке медный браслет со своей руки. – Что ждёт меня? Скажи всё, не тая, я ничего не боюсь.

– Я погадаю тебе с большой охотой…

Гадалка взяла карты Тота и попросила Нефертити сдвинуть левой рукой на себя любые семь дощечек. Царица с интересом и с затаённым страхом проделала этот несложный ритуал. Семь карт Тота теперь лежали перед ней, как семь предсказаний Хатхор, семь вестниц её жизни. Что скажут они? Откроют ли все тайны? Нефертити, затаив дыхание, вопросительно посмотрела на гадалку.

Та же, взяв первую карту, посмотрела на Нефертити, закрыла глаза и стала покачиваться из стороны в сторону, из груди её вырывались какие-то невнятные звуки, словно тростниковая дудочка играла у неё во чреве. Временами она открывала глаза, закатывала их и, вновь закрывая, продолжала сипеть всем телом. Нефертити с интересом наблюдала за происходящим. И вдруг гадалка пристально, не мигая, посмотрела на царицу так, что у той мороз пробежал по коже, и, положив, карту принялась вещать:

– Ты проживёшь долгую, очень долгую жизнь! Но карта противоречива, – она указала на изображение павиана в обрамлении ростков пшеницы. – Всё в твоей жизни переменчиво и непостоянно. Ничто в жизни не зависит от тебя, и хоть ты очень умна, но всегда стоишь второй и твоё слово говорится не твоими устами. Но пройдёт время, и ты, подобно ростку пшеницы, как Осирис, оживёшь с новой силой, которую уже нельзя будет остановить, и будешь первая в вечности! – Произнося это, гадалка заметила, как гордая улыбка промелькнула на лице красавицы. – Своему вознесению будешь обязана неожиданной любви, которая, как свежий северный ветерок, ворвётся в твою жизнь и наполнит её сладостными мгновениями счастья. Но берегись, деточка! Любовь может быть и испепеляющим ураганом, который пронесётся по твоей судьбе и доставит немало страданий!

«Правду говорит, – думала Нефертити. – Я вознеслась и приблизилась к богам благодаря любви ко мне Аменхотепа. Я вторая после него, и мои уста закрыты, а всё, что хочу сказать, шепчу ему на ушко ночью. Но почему она говорит, что любовь эта неожиданная и почему «испепеляющий ураган»? Наша любовь спокойна и в самом деле похожа на северный ветерок, что дремлет у порога, а просыпаясь, поёт нам сладкую песню любви. А когда же я оживу с новой силой… после смерти, что ли?»

Подобное не очень-то устраивало Нефертити. Она хотела всё сейчас, не откладывая на долгое счастье, в царстве Осириса.

– Эти зелёные ростки пшеницы указывают на то, – продолжала гадалка, – ты после своего воскрешения всегда будешь первая, и тот, о ком говорят: он бог, будет всего лишь твоим спутником жизни. Он прославится только тем, что был с тобой и следовал твоим советам!

«Да, он без меня как дитя», – задумалась над сказанным Нефертити.

Во многом из того, что говорила гадалка, угадывалась правда. Её муж и брат великий фараон Аменхотеп IV должен сказать «нет!» жрецам Амона, но медлит…

Жрецы Амона имеют всё, но требуют большего – они хотели бы видеть Египет подвластным только себе. Их уже не устраивают подарки в виде золотых колесниц или богатых усыпальниц, им нужны целые номы^[22]! Они повышают дань, «царские люди» работают на их полях в три раза большее, чем на полях самого фараона! Народ стонет и ропщет.

Прокормить и угодить только тем, кто обслуживает Амона, становится с каждым годом всё трудней, а с ними ещё несметные полчища жрецов других богов начиная от Исиды и заканчивая богами животных. Однажды Нефертити решила подсказать любимому мужу идею единобожия, как в других странах – соседях. Её прекрасная мысль долго не находила отклика в его сердце, но сами жрецы с каждым днем становились всё наглее – будто проверяли каждым своим шагом, каждым словом терпение фараона.

И Аменхотеп уже был готов пойти на открытую войну, но, как всегда, медлил! Вероятно, ей придется направить его силы на борьбу со слугами Амона. А борьба предстоит нелёгкая. Нефертити хорошо осознавала это: жречество не отдаст власть над душами людей.

«Значит, я останусь в веках как первая, кто скажет жрецам: „Нет!“ – горделиво решила про себя Нефертити. И тут же, задумавшись, с грустью добавила, – но тогда кто же будет помнить обо мне, кто будет петь песни в храмах Амона, воскуривать фимиам, восхваляя и повторяя моё имя, чтобы я жила вечно, если не будет самих жрецов?»

* * *

В то время как Нефертити склонилась над картами, за ней, не отрывая глаз, следил мужчина лет двадцати. Одежда его была проста: на голове белый платок, завязанный, как у фараона намес, набедренная повязка ловко подхватывала стройный стан. На нём не было ни парика, ни золотых украшений, лишь кожаные сандалии указывали на его не совсем простое происхождение. Скорее всего, он принадлежал к касте мастеров. Он стоял, опершись о ствол дерева, сложив на груди руки, и, подобно богу, взирал на происходящее.