Послесловие к прологу
Я никогда не оставляла попыток их отыскать. Иным же они оканчивались: очередным провалом. Сколько слез было пролито, пока я, наконец, не поняла, что без связей правительства, Герда или капитана являюсь пустым, ничего не значащим местом. Больше нет и не может быть тайных вылазок, больше никто не защищал мою спину. Спустя семь долгих лет я поняла, что не могу оставаться вдали от собственного прошлого. Есть внутри каждого человека какая-то неясная грань, что рано или поздно станет звать его туда, где станет он вершить свою истинную судьбу. И пусть бесчинства собственного же народа упекли бы меня вновь за решетку, воспротивиться внутреннему зову оказалось выше любых сил.
Там царили времена перестройки: после первых же взрывов в приграничных городах, соседние государства забили тревогу. Оперативно вмешалась Ас-Славия – историческая мать нашего клочка земли. На пути к аэродрому Правителя убили выстрелом в голову – многие признали чрезмерную гуманность данного поступка. Однако до сих пор никто не знает, кто именно совершил данное деяние. В народе ходили слухи, что это событие было давно предсказано, но ни усиленная личная охрана президента, ни его всевозможные уловки и поиски надежных союзников, не сумели спасти его от уготованной участи.
Двое сыновей Правителя сумели скрыться. Кто знает, нужна ли им была на самом деле эта власть. Яса пал жертвой приступа, после чего любые данные о его дальнейшей судьбе стали недоступны. Все они исчезли.
Спустя месяцы кое-где мелькало лицо Вахо. Очевидно, он не решался выйти из власти, но, возможно, вернулся к военному делу.
Ни слова не просочилось о Гурзе или Грифе. Дай бог, чтобы первый из них бежал на край света, а второй – в преисподнюю.
Я также не знала, где находятся тетка с Марией, Вит с Ми и те немногие из нашей команды, кто к концу революции сумел выжить.
Белая Земля полностью сменила свой флаг. Теперь он представлял собой три полосы: голубая символизировала небо, белая – свободу, зеленая – плодородную землю родного края. Его спокойные, умиротворенные цвета теперь часто мелькали на национальном телевидении Ас-Славии, а люди продолжали воспевать исторический гимн, который как нельзя лучше отражал наше романтическое восприятие нового мира. Некий молодой поэт – кажется, тот самый, что писал памфлеты и юмористические зарисовки для народных газет – упомянул одно прекрасное сочетание, которое у всех не сходило с уст: «Небо – как дань мечтам, свобода – как способ жизни, земля – как под белыми крыльями».
Но несмотря на всю прелесть перемен, в городах бывших рабочих провинций царил хаос. Люди пытались восстановить жилища, обрести временные пристанища, однако обозленные, обездоленные, озверевшие от тягот войны повстанцы все еще вершили суд над теми, кто, по их подсчетам, некогда посмел служить правительству. Организовывались целые подпольные группировки, не знавшие наказаний и закона. Там царили убийства, резня, разруха, голод. В новостях то и дело сообщали о многочисленных смертях, невинных жертвах. Именно поэтому опасно было возвращаться в Ущелье, по крайней мере, ближайшие несколько лет.
Но даже когда мы попытались это сделать, местные власти, как и Комитет, отказывались поставить в паспорте печать, дозволяющую пересекать «границу повстанцев». И как бы мы ни старались вести добропорядочные переговоры, кончалось все тем, что Тата резко вставала, опрокидывая стул, била кулаком по столу и выкрикивала что-то вроде: «Какого черта я не имею права вернуться на собственную родину через четыре – уже четыре, прошу заметить! – года только потому, что вы не выдаете мне печать?! Это вы мне запрещаете? Да неужели?! Я сама работала на Комитет и знаю, что все это не больше, чем бюрократия, так что заткните себе рты и выдайте нам эту бумажку!» Все это сдабривалось изрядным количеством бранных междометий, что в целом обогатило мой диалектический лексикон. Результатов это не давало. Мы оказывались заперты уже в иных условиях.
Минуло еще три года, прежде чем мы обратились напрямую к правительству, чем – неясно, правда, каким образом – привлекли внимание общественности. В министерстве иностранных дел после изнурительных бесед и даже допросов выдали ходатайство, после него – нужную печать. Изрядную проблему вызвало отсутствие у меня отпечатков пальцев, как таковых. Пришлось долго доказывать, что это не результат работы Комитета, тем более что я никогда не была с ним связана. Однако к тому времени как все документы оказались готовы, мы уже не могли отделаться от вездесущих журналюг. По всей стране они шныряли и выискивали несчастных беженцев, но едва ли им удавалось отхватить от них ценных куш. Наши личности же отчего-то стали народным достоянием, чем-то, что покрыто завесой мистической тайны, о коей сообщалось в газетах, писались статьи, проводились радио беседы… Мы все понемногу сходили с ума.
Но именно эта череда событий привела нас к неким спонсорам и странным, почти эфемерным личностям, готовым заплатить деньги за любую маломальскую информацию. Мы нуждались в деньгах как никогда. После участия в ток-шоу первым делом мы отправили Руни в первоклассный диспансер, где ее обследовали на предмет утраченной памяти.
Покинув чужую сторону, я уже знала, что никогда туда не вернусь.
После встречи с Эйфом у нового здания Совета – не плод ли это собственного же больного воображения? – я убежала куда-то в Южное поселение и бродила там так долго, как только могла. Тата и Руни должны были давно сесть на поезд, оставив мои вещи в камере хранения, ведь наши пути расходились. Но признаться, еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой одиноко потерянной, такой опустошенной.
Бродя меж улочками, выходя то на окраины, то приближаясь к бакалейным магазинчикам, я так и не сумела найти ни дома тетки, ни жилища семьи Вита: вполне вероятно, их уничтожило взрывами. Даже если местами узнавались отдельные куски земли или двора, люди все отстраивали заново, стирая прошлое, глядя в будущее.
Я бродила меж этими незнакомыми постройками, и осознавала, что человек, хоть и принадлежит душой какому-то клочку земли, в сущности, не в силах владеть чем-то большим. Неужели я никогда никого не отыщу? Что я здесь делаю? Если кто-то и остался жив, то наверняка разбрелись по свету, подальше от дымной, ужасной войны, отнявшей у нас то немногое, что было. Бесполезно пытаться их искать здесь, сегодня, когда на пепле возводится иная цивилизация. Как тоскливо осознавать, что, в сущности, ты бесконечно одинок в этой вселенной. Отчаяние медленно и мучительно пожирало изнутри.
Нужно смириться и перестать мучить себя. Нужно пытаться жить дальше; пойти на поезд, уехать, как и предполагалось. Как Артур жил за двоих своих товарищей, так и я должна прожить за них всех. В этом кресте нет ничего героического – он пуст, как пуста моя душа. В конце концов, всегда можно убедить себя, что они живы – где-то недосягаемо далеко; ведь подлинной их смерти глаза мои не видели.
И впервые в жизни я смирилась.
Ноги безвольно зашагали по направлению вокзала.
Недалеко от ворот завода, фасадом выходя на песочную, крепко вытоптанную тропу, располагалась стройка добротного дома. Его окружал высокий каменный забор, из-за которого виднелись стены второго этажа.
Я почему-то остановилась. Что-то невероятно важное привлекло все мое существо.
Высокий молодой человек с протезом вместо стопы, стоя прямо на дороге, наблюдал за процессом строительства, обнимал одной рукой худенькую, совсем юную женщину, а другую приставил ладонью ко лбу, огораживаясь от чрезмерно яркого солнца. Его спутница – очевидно, жена, – присматривала за двумя мальчиками, дурачившимися со своими школьными рюкзаками. Им ни за что не хотелось слушаться мать. Что-то знакомое показалось в этих мужских лицах – нечто, подобное отдаленному прошлому, или же близкое самой душе – то, что я затрудняюсь объяснить. Они разом посмотрели в мою сторону, – и я обмерла. Два друга, два малыша и их отец – как две капли воды похожие на капитана, только волосы их светлее. Я резко выдохнула, продолжая пожирающе смотреть на них. Я не верила своим глазам: могут ли люди возрождаться или существовать в иных оболочках? Может ли жизнь преподносить подобные совпадения и ждать, что ты сохранишь здравость рассудка?
Что-то бухнуло на стройке, и раздалась знатная ругань.
– Какого черта ты лезешь под эту балку?! Я что, ради тебя десять часов горбил спину?! Уйди от греха подальше, если работать нормально не умеешь! – из-за белых недостроенных стен показалась густая грива черных волос, и в лучах солнца блеснули бездонные глаза. – Алек, – он обратился к высокому мужчине, – глянь вон туда: так нормально?
– Фасад не сдвинется?
– Нет.
– Тогда продолжай!
– Мальчики! – разозлилась женщина. – Прекратите! Перепачкаете всю форму. И без вашей беготни тут полно пыли!
Я стояла, как вкопанная, онемевшая до кончиков волос, – и чувствовала, как от невероятного наплыва переживаний подкашиваются колени. Бесконечно темные, как ночь, глаза уставились на меня с тем же неимоверным удивлением, не в силах разорвать это мгновение.
В ту же секунду он сел – почти упал на пыльный пол второго этажа, держась за стену. Я непроизвольно шмыгнула носом в нехватке воздуха.
– Вам плохо? – подоспел вдруг высокий молодой человек, и его сыновья уставились на меня.
На его руках выделяются неровные зигзаги белых шрамов; кисти пористые – последствия пыток кипятком; на левой руке не хватает большого пальца; правый глаз смотрит в сторону; на голове, над ухом, навсегда выжжены волосы. Я смотрела на лица его детей – простые, без особых примет, и в растерянности осознавала, что, вероятно, начинаю сходить с ума.
– Нет… Но вы и ваши сыновья…
– О, я знаю, что вы хотите сказать! – подобрел вдруг собеседник, и лицо его разгладилось. – На самом деле я прихожусь родным братом капитану Шиману, именно поэтому мы так похожи. Он сейчас превратился в национальное достояние! Ха-ха-ха!
При звуке этого имени внутри все нещадно переворачивалось. Столько лет!..
– Он ветеран Великой Мятежной Революции, – вступила в диалог женщина.
– О, Господи, да знаю я, знаю… – всхлипывала я.
– Вы его знали? – с какой-то всепоглощающей добротой удивленно переспросил мужчина. – Сейчас он живет в Метрополе, повлиял на изменение Конституции и законодательства – больше не будет у нас таких глупых поборов! Но ему до смерти надоела эта свалившаяся черт знает откуда слава, и он хочет переехать в…
– Кая! – пара крепких рук оттолкнула меня от собеседников и крепко прижала к себе.
Я резко выдохнула. Он продолжал поддерживать мою способность стоять на ногах, пока из глаз лились слезы и сдавливали грудь рыдания. Вот его методы – только его: спокойствие, демократия, действие. Вот что он имел в виду, говоря, что они иные, чем я привыкла видеть. Нас учили убивать. Он научился безграничному терпению.
Деньгами и обителью искупит правительство вину перед теми, кто отдал годы мучений во имя славы Нашествия.
Я смотрела мимо этой семьи, мимо нового строящегося дома, мимо каждого родного угла, куда меня вновь забросила жизнь, и чувствовала, что начинаю разрываться изнутри.
– О, Господи, он жив!.. – душилась, прижимаясь к Киану. – Он жив!..
Они оба – живы.