58
В доме Вита и его семьи царила угнетающая тишина, полная скрытой скорби. Все распрощались с жизнью Артура и смирились с тем, что и им самим недолго осталось. Слабость и болезни стояли в воздухе. Затхлое помещение давно не проветривалось. Дети, в грязных лохмотьях, свернулись калачиками на жесткой постели, и едва вздрагивали в своих младенческих кошмарах. В другом конце хаты лежала Сфорца, стонами и бредом давая понять, как худо ей сейчас. Мы усадили Артура на лаву, он упал грудью на стол, держась за голову. Вит занялся матерью, я налила воды в деревянную кружку и подала отцу семейства.
Уставшая, я села напротив, давая себе легкую передышку, прежде чем помочь Виту.
– Старый живучий черт, – глядя прямо ему в лицо, не удержалась я, пусть и прозвучали эти слова легко, без должной неприязни.
Глаза Артура, немного навыкате, смотрели зло. Он выпил воду и заговорил, точно пьяница.
– Я больше не боюсь! – растягивал он слова. – Я больше их не боюсь! Никого из них, слышишь?
– Да, да, Артур, я это уже слышала. Когда ты помогал Сету вести народ на восстания.
– А знаешь, почему я не боюсь? Это ты знаешь, дрянная девчонка? – ревел он.
– Потому что все, кого ты знал, погибли до того, как вышли из юношеского возраста! – воскликнула я. – И тебе бы туда, старый черт, а не давать рождение семье, а потом бросать ее!
– Нет! – его лицо, покрытое жесткой щетиной с проседью, искривилось в ужасной гримасе. Нижняя губа оттопырена, волосы всколочены, он весь – ненависть, но ненависть давняя, как и начало его жизни. он указал на меня пальцем, дергаясь из стороны в сторону от ломавшей его усталости. – мы ехали к границе Ас-Славии через наше Ущелье. Нас было трое… и стояла темная ночь, а я был за рулем. Мы даже выключили фары, но не успели выехать за пределы Ущелья, как взлетели на воздух. Взлетели на воздух, как чертовы тушки! Ха-ха-ха! Эти комитетники нас хотели поджарить, а я выжил! Я выжил, черт бы их побрал! У меня были переломаны ноги и руки, всю жатву я рыдал от полученных ожогов, но я поднялся с колен! И больше им меня не сломить! Что бы они не делали, я буду восставать и буду их преследовать, потому что я их больше не боюсь!
– Папа… – устало протянул Вит и поставил свои пузырьки с лекарствами на стол. – Армина, воды, пожалуйста.
Я сидела, окоченевшая, и не могла поверить собственным ушам.
– Ты что несешь? Тебе это приснилось!
– Не веришь, дрянная девчонка? Ну поделом! А только мне теперь приписано жить долго – взамен их жизням! Взамен еще двум жизням!
– Папа, пожалуйста… – Вит смочил тряпку в скверно пахнущую жидкость и прижег глубокие царапины.
Артур ругался, на чем свет стоит. Я принесла еще воды и подошла к детям. От наших криков да разборок они проснулись и опасливо зашились в угол, под самым окном. Я попыталась улыбнуться, но это не помогло: они до того оказались пуганы, что остерегались даже малейшего шороха в их сторону.
– Ми, Али, вы замерзли? – широко раскрытые глаза девочки – точь-в-точь отцовские – не смели выпускать меня из виду. Она кивнула. – Есть хотите? – мальчик чуть не изошелся слюной при упоминании пищи. – Сейчас я вам что-нибудь принесу, – продолжала улыбаться.
Дети с надеждой смотрели мне вслед, пока я доставала из подбитого шкафа не то плед, не то простыни; я уже не разбирала, что это было. Неспешно, чтобы не нарушить их душевного равновесия, укутала их и подошла к печи, именуемой кухней. Вся посуда стара и чиста, но на самодельных полках – ни крохи. Кой-где завалялась сушеная крапива, но с ней одной даже супа не сваришь. Пара каштанов и изморенных желудей в миске. В подсобке, где царил лютый холод, нашлась толстая подмерзшая жаба. Собрав эти дары в одну руку, я принялась наскоро что-то стряпать. Отломила лапки жабы, бросила тело в кастрюлю с водой, добавила крапиву; растерла камнями желуди и каштаны в муку, смешала с водой, замесила скудное тесто.
Потом вспомнила, что в сарае стояла корова. Взяв ведро, я вознамерилась надоить молока.
– Она замерзла, – остановил меня Вит. – И теленок тоже умер. Мясо продали. Глава Совета отдал за него так мало…
Ругаясь в сердцах, я все же обнаружила склянку почти готового масла в углу сарая, и зачерпнула несколько ложек для теста. На чугунной сковороде сделала лепешки и разлила суп по мискам. Вит к тому времени помог отцу омыться от грязи и уложил его в постель. Я подозвала детей, усадила их за стол, сама пошла к тетке Сфорце. Порции пищи – как для воробушков, и все же лучше, чем пустота в желудке.
– Ешьте медленно, – предупредила сразу, зная, что голодный набрасывается на безделицу в одну секунду.
– Сет жив, – прошептал вдруг Вит, и я остановилась на полпути к его матери.
– Кто еще?
– Не знаю. Они опять что-то задумали.
Я села у постели Сфорцы, храня молчание. Меня трясло. Ну уж довольно всего этого! Довольно!
– И ты ничего не скажешь? – изумился Вит.
Я резко на него глянула.
– Пусть делают, что хотят. Вам всем – и Сету, и Артуру – хочется геройствовать, а то, что гибнут люди, что ломаются жизни и рушатся семьи – на это всем плевать. Ну и воюйте дальше, если вы до сих пор не поняли, что это бесполезно!
Изнутри душили слезы и разрывала неясная боль. Вит отошел в сторону и занялся отцом, оставив меня в одиночестве глотать свое горе. Я чудовищно устала и, кажется, начинала осознавать, что Ноя больше не вернуть. Я убежала из дому, надеясь позабыть об этом инциденте, об этой катастрофе, но, силы небесные, что же я творила?! Он там, одинокий, хладный, лежит в доме и ждет часа, когда тело его предадут продрогшей в своих несчастьях, Белой Земле. Я должна вернуться и почтить его память, я должна поговорить с Орли и попытаться унять ее терзания. Я должна видеть лицо Мальвы, и, может быть, попробовать разделить с ней эту невосполнимую утрату – еще одну на ее нелегком веку. Эти люди – семьи моей тетки и Артура – не в силах держаться за то, чего нет у других. Кто из этих избитых революцией мирных жителей сегодня ел? Кто из них имеет доступ хоть к какой-то медицине? Кого берегут ангелы так, как Артура? А Сфорца не в силах заставить себя встать с постели и позаботиться о детях, Артур сам бежит от тех, кто составляет всю его жизнь… глупые люди!
Сфорца почти ничего не съела, только все стонала, как погано она себя чувствует. Покончив с этим, я, ни слова ни сказав и даже не заглянув к тетке, встала и отправилась в нашу долину навстречу еще более мрачному кошмару.
59
Скверный день. Именно в такие дни предают земле лучших грешного мира. Ара долгое время, не зная отдыха и передышки, заботилась о том, чтобы кожа Ноя выглядела свежей, будто он немного утомился и всего лишь заснул, и мы прощаемся с ним совсем ненадолго. Ее руки – сморщенные, тонкие, заботливые, – неспешно хлопотали над ним, как мать-голубка воркует над своим птенцом. Его тело – ничуть не отяжелевшее, легкое, как перышко – лежало на самодельном столе, и, казалось, останется таким – немного отстраненным – навсегда. После его должны завернуть в простынь. Гроба не было, и никто не возразил этому кощунству, даже я. Мы сидели в молчании, смотрели на бледное лицо умершего, не смели шелохнуться. Мы ждали, что наш Ной вот-вот откроет свои чистые глаза, лучезарно улыбнется и скажет что-нибудь ободряющее. Что-то вроде: «Эй, вы как старики, ваши скорбные лица наводят тоску!» – и засмеется. Мы так искренне верили, что это произойдет, что не замечали смены погоды за окном, собственного голода, пожирающего наши желудки, редких горьких слез, что под гнетом запрета скатывались одинокими каплями. Он напоминал мне ангела; единственный, кому доступно выражение безмятежности.
Мрачнее тучи расхаживал Герд, и как агнец на заклание, все портил своими массивной фигурой, мельтешившей то тут, то там; где-то далеко безудержно рыдала Орли – содрогания, всхлипы, одышка долетали до утонувшей в тишине комнаты.
– Ну все, – поднялся вдруг остепенившийся наставник, и мы встрепенулись.
Наступало то, чего мы опасались. Герд быстро, но слишком вдумчиво опустил руки на стол, наклонился к лицу Ноя и едва коснулся губами его лба. Он что-то прошептал, что-то вроде: «Покойся с миром, мой мальчик», но мы этого не расслышали наверняка. Может быть, я хотела услышать именно эти слова – пусть бы хоть однажды он проявил любовь к кому-либо из нас. Киану, не глядя на лицо покойника, покрыл его простынею, и оба мужчины принялись аккуратно выносить тело из дома.
Далеко за выстроенной мусорной ямой – той самой, что мы сооружали вместе с Киану – Натаниэль позаботился о вырытой могиле и деревянном кресте. Из лесу выходила Руни, немного опухшая из-за пролитых слез, она держала в руках еловые ветки вместо цветов. У нас не было ничего. Все, что мы могли для него сделать, это молчать. За всю мою жизнь это были самые дикие, неприкаянные похороны. Я помню, что смотрела на его долговязую стройную фигуру, завернутую в ткань, и думала, отчего многие великие гинут так скоро и так несчастно? И почему мы не можем предать его земле со всеми теми почестями, которые он на самом деле заслужил? Или его душа ничего не стоила?..
Шагали все медленно. Промозглый ветер пробирал до костей, темные тучи день превращали в ночь. Мы окружили могилу, похожую на адову преисподнюю, ибо ее черная пропасть наводила отчаянный ужас. Вытянутое тело, точно призрак, покоилось у этой бездны бездыханно и безгласно. У мертвых нет выбора, живые гнетут собственную нерешительность.
Герд, глядя в могилу, прочел «Отче Наш» – едва слышно, будто стыдился нашей общей веры во Христа – и когда голос его затих, Киану и Натаниэль подняли тело и погрузили в землю.
Орли стояла позади всех, и, душась воздухом, неслышно рыдала. Ее слезы усиливались по мере того, как белая простыня с Ноем исчезали в темных недрах. Накрапывал холодный дождь. Вдруг она сорвалась с места, порывисто закричала:
– Нет! Нет, пожалуйста, не надо! Он ненавидел дождь! Он так любил солнце! Он ни за что не хотел бы быть так похороненным! Герд! – она вцепилась ему в рукав и повисла всем телом. – Герд, умоляю тебя! – она хрипло рычала. – Не надо с ним так! Давай предадим его тело воздуху! Он заслужил это! Он ведь это заслужил! Он отдал жизнь за тебя!..
Ее слова повисли в воздухе, их тяжесть даже ветер не смог унести. Натаниэль схватил Орли за локти и, почти не прилагая усилий, оторвал ее от наставника.
– Орли, Орли, милая, пожалуйста… – я попыталась дотронуться до ее лица, обнять или утешить – сделать то, что обыкновенно делают люди в непреодолимые минуты скорби – но она, точно ошпаренная, с силой оттолкнула меня и исполински закричала. Ее крик стоял в голове, как отчаянная картина зверской жестокости, как если бы ее резали заживо.
Ее голос отдавался в долине эхом. Эхом непереносимого, самого страшного горя, какое только может познать человек. Она кричала, вздымалась, падала и снова кричала. Она упала на колени, касаясь лицом земли. Киану продолжал, будто безучастно, орудовать лопатой и засыпать тело Ноя землей. А эхо ее убитого голоса птицей взмывалось в недра долины и улетало далеко-далеко, больше никогда не возвращаясь, растворяясь в небытие, – пустой, ничего не значащий звук…
– Прекратите это, – подавленно приказал Герд, обращаясь ко всем сразу, – сейчас же.
– Герд, – я глянула на него, силясь разбудить в его сердце сочувствие – бесплодная попытка.
Неприступный, глухой до всего людского, он конфузился, не находил себе места.
Душили слезы. Слезы несправедливости и боли – как если бы вырвали частичку души. Герд ушел, Киану орудовал лопатой; я мигом села рядом с Орли, прижимаясь как можно сильней.
– Орли, Орли, послушай меня… – она перестала рыдать, но сипела, глядя безумными глазами в одну точку. Тело ее раскачивалось, как у умалишенных, и лицо, бледнее простыни, почти посинело от пережитых невзгод.
Дождь накрапывал все сильней, грозясь перерасти в ливень. И вдруг мои губы сами зашевелились.
Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам,
А вода по асфальту – рекой.
Натаниэль, по-прежнему крепко держа Орли и тоже прижимая ее клокочущее тело, с надеждой заглянул мне в лицо. Его губы тоже шевелились.
И неясно прохожим
В этот день непогожий,
Почему я веселый такой…
Киану обернулся в нашу сторону – немного сгорбленный: смерть соратника подкосила и его. Лицо решительное, но потерянное. Глаза пусты. Услыхав наши кощунственные попытки дани уважения усопшему, он оказал нерешительную поддержку.
А я играю на гармошке
У прохожих на виду.
К сожаленью День Рожденья
Только раз в году.
Наши приглушенные голоса отданы ветру и дождю. С площадки на нас смотрят Ара и Руни, почти лишилась чувств Орли, руки Натаниэля холодны, как лед, Киану заглядывает мне в лицо. Капли давят почву, и бугор медленно сравнивается с прочей землей. Холод сковал наши кости, души растерзала война. Деревянный крест потемнел, едва заметный у подножия скалы. Пара месяцев – и он сгниет, предавшись пустоте, еще пара лет – и тело Ноя раствориться в земле, никто не вспомнит о существовании сироты, взятого на попечение самого бога, чьи алчные цели привели к погибели. Разве был в его смерти смысл?
Жаркие слезы опалили мне лицо, в горле стоит непроходящий ком, немеют конечности. Надо сообщить Каре – она должна знать. Она долго будет горевать. Но, конечно, хорошо, что она не видела всего этого ужаса. и никому больше не следует слышать эту песню – никому.
Та мысль, что после долгих горьких часов въелась в сознание, не была мне безумной клятвой. она родилась, как нечто много сильней, подобие смыслу всего моего существования, то, что, будь я даже на поприще смерти, но обязана исполнить во имя Справедливости. Я видела это в глазах тех, кого звала второй семьей: система отняла у нас Единицу, мы отнимем у системы лидера.
60
Наставший воздух паром исходил из моих уст. Я бежала по лесной дороге, снедаемая долгожданным одиночеством, и с силой выбрасывала ноги, делая шаг еще шире. Иней, подобно скудному снегу, покрывалом окутал деревья, мхи, кустарники. В мае нужно набрать побольше мха, пересушить его и принести Боне с Марией. желуди, вероятно, лучше собрать в июле-августе – и как можно больше. Хорошо бы еще найти каштанов. В кувшинках много крахмала, но их уже почти нигде не сыщешь. Озер у нас немного, другое дело Третья провинция – земля полна водоемов, крупных и мелких, хоть два из них охраняются стражами.
Кого я обманываю? Шаг мой еще шире, еще яростней ноги опускаются на землю, отталкиваются и вновь бегут, не ведая остановок. Я истязаю себя, потому что мысли не дают мне покоя. Я хочу усмирения в собственной голове, мне нужны занятия, но зимой в поле не станешь работать, а по дому теперь управляются Руни, Орли и Ара. Мужчины ходят на охоту, на разведку в город или часами высиживают в кабинете Герда, особенно Киану. До черта мне вся их деятельность, но очевидно же: время замерло, готовя нам очередное испытание.
Боковое зрение уловило какое-то движение. Я огляделась, не сбавляя темпа, но ничего не заприметила. Последние недели выдались нелегкими, мерещиться может все, что угодно. Спустя сотню метров мелькнула тень, и я рывком достала нож.
Впереди выскочила фигура. Я приготовилась нападать…
– Спокойно, – выпалил Киану, вытянув вперед ладони.
Я попыталась восстановить дыхание, все еще не доверяя своему зрению. Он стянул с головы черную шапку, перевесил самодельный лук на спину. В зимней форме, сшитой Арой по особому заказу Герда, Киану вовсе не узнать: настоящий охотник.
– Рискуешь шкурой, как всегда, – пробубнила я, пряча в ножны свое оружие. – Как успехи? – мы поравнялись и неторопливо свернули с тропы с чащу.
– Глухарь и заяц, – он похлопал по брезентовому мешку. – Всю птицу мне спугнула.
– Ну разумеется, – язвила.
Совсем скоро, известной только нам дорогой, вышли в нашу долину и зашагали вдоль линии роста деревьев.
– Что слышно в городе? – спросил Киану.
Я вскинула брови, поправляя затянутые в тугой хвост волосы.
– Ты мне скажи. Вы с Гердом запираетесь в своей подсобке и все разрабатываете планы по захвату мира.
– Ох, ты опять за свое, девочка, да?
– Не называй меня девочкой! – почти оскалилась. – Ты знаешь, я этого терпеть не могу.
– Ты злишься на меня? Ты до сих пор злишься, да?
– Я злюсь на то, что происходит. На то, что правительство бомбило Ущелье, на то, что умер Ной, на то, что Сет опять что-то задумал, на то, что Герд снова и снова посылает нас на какие-то загадочные миссии… да неужели не ясно?!
– Кая, – немного утомленно произнес он, – ты этого не изменишь. Смирись.
– Нет!
Зря он затеял этот разговор; зря он вообще нагнал меня и попытался начать все заново. Пока мои нервы натянуты, как плохо сработанные струны, толку с меня никакого, и общего языка со мной невозможно найти.
– И да, я все еще зла за то, что ты не рассказал мне про Кару. Что у вас там сейчас твориться?
Он смотрел на меня, как на маленькую девочку, каковой я всегда являлась и буду являться в его глазах.
Мы добрались до дома, но я подошла к самодельному турникету и принялась выбрасывать всю злость на подтягивания руками. Они у меня не в пример кому-либо из команды слабые и почти не накачанные; то ли дело хорошо сбитая фигурка Руни или спортивное сложение Орли, и это не говоря уже о наших мужчинах.
Киану присел на ствол дерева, принесенный им и Натом для дров, и бросил мешок под ноги.
– Мы с Гердом разрабатываем операцию. Ты и сама уже догадалась. Уж больно смышленая, наша малышка Кая.
Я застыла в воздухе, положив подбородок на железную трубу; кожа почти мгновенно прилипла к ней.
– Зачем ты мне об этом говоришь?
– Ты злилась, что мы держим тебя в неведении. Потом я подумал: почему бы не пойти навстречу. Просьба справедлива. – я молчала, продолжая неистово подниматься и опускаться на изможденных руках. Он продолжил: – ты должна будешь встретиться с Карой. Она передаст тебе сообщение.
– Киану, остановись. Герд не похвалит за трёп.
– Это я настоял, чтобы он делился с тобой ходом операций.
Я остановила свои упражнения и, с обезумившим видом, смотрела в темные глаза своего напарника. Зачем, зачем он делал все это? Почему поддавался моим пусть и праведным, но все же неуместным капризам?
– Я хочу, чтобы ты знала. Это будет непросто. Нат монтирует рации и переговорные устройства.
Истомленная душевными ранами, я села рядом, восстанавливая дыхание.
– Все частоты отслеживаются спутником, – глядя в землю, почему-то вспомнила.
– Капитан подсобил кое-какие материалы.
Я повернула к нему лицо.
– А военные прослушиваются, – он хотел возразить, но я его перебила. – Вы должны рассказать мне, как это работает. В противном случае, я откажусь подчиниться Герду.
Его красивое лицо отражалось в моем подсознании, как нечто, что навсегда должно отпечататься в памяти. Его темные глаза – завораживающие, пугающие – таили в своих недрах что-то еще, но я не понимала этого и не осмеливалась испрашивать. В долине царил ничем нерушимый покой; и я смотрела вдаль на светло-серое небо, макушки деревьев, отпечатки шагов на тонком покрове снега, носки своих ботинок…
– Я не позволю им отправить тебя на погибель, как они это сделали с Ноем.
Я нервно сглотнула, пытаясь бороться с внезапным чувством несчастья и пустоты, которое глушила все эти дни. Иные пристрастятся к алкоголю, но Герд держал лишь несколько бутылок чистого спирта на случай болезней или тяжелых ран; не разгуляешься.
– Спасибо, – ответила я, заглядывая ему в глаза.
Он вдруг перехватил мое лицо одной рукой и быстро приблизил к своему. Наши губы соприкоснулись в пламенной искре, но я круто отскочила. Он продолжал смотреть на меня прямо, немного ожесточенно, разделяя, и в то же время ненавидя мои порывы.
– Любовь ведет в никуда. Ты сам знаешь.
Я зашагала в сторону дома, заметив, что сквозь полуоткрытое окно за нами ненароком наблюдал Натаниэль.
61
Операция должна была пройти в паре километрах от границы со Второй провинцией – той, что окружала Метрополь со всех сторон. В этих местах не строили жилищ и не возводили дворцов, дабы предупредить возможный массовый приход рабочего народа или же выстроить армию и защититься самим. Фабрики и заводы в большинстве своем снесли, лишь изредка в поле можно было увидать руины тех, до которых еще не дошли руки правительства.
Когда в ненастный день февраля Киану исчез с самого раннего утра, Герд подозвал меня в свою подсобку и велел сесть. Он обложился со всех сторон картами и заметками, параллельно что-то вычерчивая на кусках бумаги. Рядом копошился с техникой Нат, что нервировало хуже некуда, принимая во внимание минувшие обстоятельства.
– Это будет старый завод по производству цемента. Там все еще стоит агрегат для просеивания песка. Держись от него подальше. Если кто-то заведет его – будет машина убийства. Там нет камер, так что ведите себя спокойно. если кого-то встретишь, ты – молодая журналистка. У тебя будет соответствующая одежда и пропуск. Никакого оружия. Получишь сообщение от Кары и сразу уходи. Натаниэль доставит тебя на машине и будет отслеживать ближние квадраты. Вероятность столкновения с кем-либо – пятьдесят на пятьдесят. Никто не знает, когда правительству вздумается заняться этими заводами.
– Расскажи мне про рации, Герд.
Натаниэль отложил ноутбук, взял одно устройство и наушник, демонстрируя достижения.
– Рация штатская, подключена на частоту четыре точка пять. Отсоединил провод, который дает доступ к прослушиванию и присоединил его к диктофону. Пустим в трафик пустые диалоги, пока вы не вернете рации. В них встроены микросхемы из радиотелефонов, так что радиус действия малый, и дает преграду для того, чтобы быть засеченным. И еще. Тебе нужно будет прицепить к себе вот это, – он протянул небольшую коробочку, – этот жук будет блокировать любой сигнал, который захочет рассмотреть тебя как источник. Тут все просто – обыкновенный глушитель: катушки, дроссель, кабель, антенна… С блоком питания проблемы, придется действовать быстро, чтобы эта штука не отключилась в самый неподходящий момент. Рация простая. Наушник отключается колесиком. Я буду сидеть в машине и следить за происходящим не далее пятидесяти метров.
Переварить этот поток оказалось непросто, но с наглядным пособием, которое Нат сразу же предоставлял, все стало намного проще. Я осмотрела рацию и наушник, повертела в руках «жука».
– А что Кара? – обратилась к Герду.
– У Министра внутренних дел есть дача во Второй провинции. Они будут там отдыхать, она найдет предлог, чтобы добраться до завода. Ближе нам двигаться нельзя. Еще вопросы?
Я замотала головой. «Кара! Я увижу Кару!» – с этой светлой мыслью, что освещала мне путь грядущего, я направилась помочь по хозяйству Мальве.
– Ты светишься, дитя мое, – встретила она меня словами, даже не оборачиваясь от кухонного стола.
Я подошла и обняла ее сзади за плечи; прошептала на ухо:
– Завтра я увижу Кару!
Женщина заботливо, без особого энтузиазма, но, впрочем, с пониманием, свойственным ей одной, похлопала меня по руке и продолжила месить тесто. Я принялась раскладывать по полкам крупы, желуди и чистые тарелки, оставшиеся еще с обеда. Непогода завывала за окном, как волки у входа в долину; иногда казалось, что слышу не ветер, а этот до одури жуткий призыв, и в молчании, царившим почти во всем доме, холодела кровь.
Хлопнула входная дверь, затопали тяжелые мужские сапоги; до ноздрей донесся запах ледяной свежести. Это был Киану. В руках у него – дорожная сумка и пара ключей. Я подошла ближе, помогая освободиться от ноши.
– Где тебя носило весь день? – шипела я.
– А тебе не все ли равно? – довольно едко отозвался напарник.
Отставив сумку и положив рядом ключи, я пробубнила:
– Ты ведь знаешь, что нет.
Он снял куртку, отставил ботинки, взял принесенный скарб и направился в кабинет Герда.
– Тут и для тебя кое-что имеется.
Мы переглянулись с Мальвой, и я последовала обратно. Киану потряс ключами перед носом наставника, бросил их на стол, полностью расстегнул молнию сумки, указывая на разноцветное ее содержимое.
– Хорошо сработано, – произнес Герд. – Завтра сидишь на приемнике.
– Понял.
Герд покинул комнату, оставив нас троих «наслаждаться» обществом друг друга. Неустанно выл ветер, просачиваясь в малейшую незащищенную щелочку этого старого дома. Я глянула на растерянного Ната, непривычно злого Киану, затем на сумку.
– Что за тряпки? – кивнула в ее сторону.
– Твои. Наденешь на задание, – он кивнул Натаниэлю. – Машина за границей, как обычно.
– Где ты был? – холодно спросила я.
Он кинул зоркий взгляд черных вселенных.
– Изучал местность.
Он вышел из кабинета, желчный, недобрый, и сам воздух едва не зарядился током. Натаниэль хотел что-то сказать, но я жестом опередила его попытку. Пусть лучше молчит. И без него положение ни к черту.