– Не знаю, куда они уходят, но они точно не возвращаются.
Это была не моя мысль.
Четвертое
Праздничные дни проходят очень быстро. Особенно первые три.
Я был у родителей, ездил к Димке, и, кажется, Ане даже понравился мой подарок, впрочем, возможно, она хорошая актриса. А еще она сказала:
– Ты изменился, Саш. И сильно. По-моему, ты повзрослел.
Я не знал, что ответить на это. Что на это отвечают?
Я встречался с Олесей. Мы играли в снежки, и она подарила мне шарф – я не носил их со школы. Приятно.
А потом было четвертое. И я подумал, что неплохо бы пройтись.
Я шел по улицам города, я бродил, дикий и одинокий. Нет, я не могу сказать, что мне некуда было идти, просто не было места, куда бы я хотел пойти.
Перед глазами все еще мигали огоньки моей елочной гирлянды, и я не видел лиц вокруг, а лишь темные силуэты, в каждом из которых я ловил образ Софи, я гнался за ним, но он ускользал, призрачный и невесомый.
Я искал приюта и тепла, но вокруг было слишком много людей, этих людей, никогда не знавших моей Софи, я не мог оставаться среди них.
Я искал глаза, проникающие в душу, такие были у Соф, но глаза вокруг меня были пусты и бессмысленны, впрочем, возможно, они лишь казались мне такими. Я гнался за призраком, более того, я гнался за призраком, которого нет.
Иногда мне казалось, что она мелькнула где-то в шумной толпе, я кричал: «Софи!», но она исчезала, оставляя вместо себя чужие ничего не значащие лица.
Я стоял над обрывом, смотрел на грозное зимнее море, и ветер бил прямо в лицо. Я кричал, я кричал, как безумный, впрочем, вспоминая этот день сейчас, в тишине прошедшего времени, я понимаю, что это и было безумие. И сейчас мне страшно.
Но не тогда, тогда я был пьян, пьян чувством близости. Я хватал ее за руку, но в руках моих оставался лишь воздух, холодный морозный воздух Нового года. Года, в котором никогда не будет Софи.
Не помню, как попал домой. Я очнулся лишь перед зеркалом. Я смотрел на свое отражение и не узнавал себя. Я прикасался к лицу, и мне казалось, что оно не мое, оно не живое, оно не из этой реальности.
Что-то мелькнуло за спиной, я резко обернулся. Софи смотрела мне прямо в глаза, я не видел ее. Неужели это мой смех разорвал тишину? Софи! Ты не оставляла меня! Софи!
Она смотрела на меня сурово и спокойно. Я пугал ее. Осознание ворвалось в мой мир пощечиной. Я вдруг подумал: что со мной?
Я спросил:
– Софи! Что со мной?
Она молчала и лишь тревожно смотрела в мои глаза. Я почувствовал ее прикосновение к моей душе.
– Софи. Останься.
Она не ушла.
Веселенький вечерок
Мы опять были вместе: Я и Софи – моя молчаливая гостья. Мне нравилось, что она со мной. Я смотрел на ее снимки, и Соф оживала в моей памяти – она смеялась, болтала со мной о мелочах, грустила иногда и просто молчала вместе со мной. Софи писала:
«Послушай, это Жизнь»
И я понемногу начинал понимать ее слова. Это понимание осторожно подбиралось ко мне по тающему вязкому снегу, и я боялся его спугнуть.
Позвонили в дверь. Я подумал: «Какого черта?!»
Кажется, Софи усмехнулась.
На лестничной площадке опять перегорела лампочка. Я спросил:
– Кто?
В ответ прозвучало что-то невнятное – Димка пришел. Я глянул на часы: уже поздно, наверное, что-то случилось.
Выглядел мой друг помято-уставшим.
– Можно мне у тебя остаться?
Я ответил:
– Раздевайся, я гляну, что у меня можно съесть.
Я пошел на кухню, предвкушая задушевную беседу. Здорово, когда есть друг, которому не надо говорить «Конечно, можно», потому что он знает, что можно, а спрашивает так, для проформы. Я заметил, что Софи все еще здесь, и сказал ей:
– Поможешь мне с кофе?
Мне кажется, что в комнате становится теплее, когда она улыбается. Или на душе?
Димка тихо зашел и забился в угол:
– Там та-а-ак холодно, ты себе не представляешь.
– А ты не на машине? – я поставил на стол две громадные чашки не слишком противного кофе, бутерброды и еще что-то, что нашел в холодильнике.
– Не-а. Сань, а я из дома ушел.
Я подавился куском хлеба:
– Чего? Откуда ты ушел? Вы же живете в твоей квартире!
Нет, они с Анькой, конечно, периодически ругаются, но чтобы так, чтобы уйти из дома? М-да. Дима выглядел совершенно удрученным, я подумал, что он только сейчас осознал всю абсурдность ситуации.
– Ну и где твои вещи? Ты же с вещами ушел?
А в ответ – тишина.
– И надолго ты ушел?
– Вот, – сказал Димка, протягивая мне маленький меховой комочек. И только тогда я заметил, что он все это время что-то держал на коленях. Котенок. Крошечный, хорошенький котенок.
– Это вы из-за него поругались?
– Угу.
И тут я понял, Как Это Было. Дело в том, что мой друг время от времени отстаивает свои «законные права», среди которых встречались:
Право есть в комнате (1:0 в пользу Анны)
Право разбрасывать вещи по квартире (2:0)
Право расставлять пустые чашки «гденипопадя» (3:0)
Право на друзей-идиотов (7:3 – по количеству друзей, с которыми Димка все еще общается)
………
Право не закручивать колпачок на зубной пасте (…:3).
Теперь, видимо, надо добавить:
«Законное право на котенка» (исход неясен).
Вот такой у меня друг, впрочем, в 90% случаев я согласен с Аней, и он, что характерно, тоже, но уже потом.
– И что она имеет против этого чудного создания?
– Сказала, что ей еще кота в доме не хватало, а он, Саш, между прочим, породистый.
Котенок действительно был прехорошенький.
Вот такой у меня друг. Он отличный парень и на него можно положиться, но Анька всегда найдет то место, где его можно поддеть и обидеть. И как у нее получается?
– Сань, возьми его себе, а? Жалко ведь котенка.
(Аня +1)
Я посмотрел – жалко. Ну что тут скажешь?
– А как ты его назвал?
– Кузя.
В дверь раздраженно позвонили.
«Аня», – подумал я, а Димка шикнул:
– Меня нет.
«Так она мне и поверит», – но я ему этого не сказал.
В подъезде все еще было темно.
– Кто?
– Открывай, я знаю, что он здесь.
Я открыл. Аня влетела, как шаровая молния, и сразу же бросилась на кухню. Если честно, я ожидал скандала и битой посуды, но все обошлось миром, правда, Кузя все-таки достался мне.
Вот такой у меня друг. Отличный парень. Подарил мне котенка.
Я предложил им переночевать у меня. И они согласились. Я был рад, что они остались. Мы сидели на кухне и болтали о всяком. Я смотрел на моих друзей и понимал, как же я одинок, как пусты мой дом и моя жизнь. Софи стояла рядом, она была очень печальна. Наверное, чувствовала себя лишней здесь, но она не уходила, я не хотел, чтобы она ушла. Я понял, что она нужна мне, прямо сейчас, на моей кухне, мне не хватает ее присутствия. Мне без нее слишком много места.
Я уступил веселой парочке свою спальню, выдав им чистую постель, а сам устроился в кабинете. Правда, им почему-то не спалось. Прошло, наверное, около получаса, может, чуть больше, когда Димка прокрался ко мне в кабинет.
Уверен, он был шокирован тем, что увидел. Он долго молча рассматривал царивший в комнате бедлам, подошел чуть ли не к каждой фотографии на стене, вытряхнул пепельницу в окно, сел в соседнее кресло и только тогда сказал:
– Я хорошо помню Соф. Мы все знали, что таких не забывают. Было в ней что-то, правда?
Я кивнул. Что-то.
– Не думал, что все получится вот так.
– Да уж.
– Вы ведь здорово дружили одно время, а?
– Дружили.
Я как-то странно себя чувствовал. Я вдруг почувствовал, как же я устал. По-моему, я запутался.
– Сань, я только одного не понимаю, что ты с собой делаешь?
– Если бы я знал, Димка, если бы я знал.
– И это все из-за нее? – он кивнул в сторону папки, которая по-прежнему лежала на столе.
– Это все из-за меня. Дима, Дима, что я делаю, ради чего?
– Сань, послушай, выкинь ты все из головы. У тебя отличная работа, которую ты любишь, у тебя куча друзей, тебе 25, и чего ты убиваешься?
Если бы я знал, что ему ответить. Моя жизнь была не хуже многих, а кое-кто из моего окружения, и я это знал, с радостью поменялся бы со мной местами, но…
Я сказал:
– Присоединяйся.
Хотя не знаю, как я понял, что в дверях стоит Аня. Я подумал, что все-таки хорошо, что они здесь.
– Это Софи? Красивая.
Я кивнул.
– Очень красивая.
– Ты любил ее?
Я не ответил. Димка ляпнул:
– Учились мы вместе.
– За одноклассниками так не убиваются.
– Да не убивается он, что ты прицепилась?!
– Я не убиваюсь, Ань, просто мы были хорошими друзьями.
– М-м-м.
Люблю я Аню за то, что она всегда остается при своем мнении. Вот это «М» было сказано так, что я точно услышал: «Ну-ну, рассказывайте мне. Друзья, ага, а я тогда Екатерина Вторая Великая».
Димка махнул рукой:
– Да ну тебя. Ты ничего не понимаешь.
– А вы?
Черт, как все-таки она права. Я ничего не понимаю. Я не понимаю, что со мной происходит. Эта папка, эти письма, это просто бред! Я просто сумасшедший.
Было очень холодно. Мне казалось, Софи плачет. Она стояла у окна и плакала. Я точно знаю. Мне так хотелось сказать ей: «Не надо, пожалуйста, не плачь. Просто я запутался. Запутался». Но я молчал.
Димка сказал:
– Сань, а помнишь, как мы в поход ходили? Мы Софку все по очереди вели, потому что она падала везде, где можно было упасть.
Он сказал, а я вспомнил:
– Да-да! Она ногу четыре раза подвернула. Мы ее потом еще всем классом прямо с рюкзаками в «травму» везли снимок делать.
– Ага. А помнишь, как она нам сочинения писала?
– А мы ей физику решали!
– Точно…
………
Мы очень долго вспоминали Софи. Было здорово просто говорить о ней, о том, что нас связывало.
Аня смотрела на меня, не отрываясь. И уже утром, когда они собирались уходить, она сказала мне, пока Дима не слышал:
– Саш, нужно жить дальше.
– А что значит «жить», Ань?
Она не ответила. Что она могла ответить?
Софи пишет:
Никто не поймет,
Никто не услышит
То, чего я не скажу.
И только луна в окно мне дышит
И тихо катится к утру.
А сердце бьется,
Но еле слышно.
Одиночество. Пустота.
И никто не поймет,
Ведь никто не услышит.
И, может, уж нет меня.
Я знаю Софи. Если бы это были чужие стихи, она бы указала автора. Но тут… «и, может, уж нет меня»…
На клочке бумаги неровным почерком. Не думал, что Соф пишет стихи. Было около 11 утра, я позвонил Олесе. Я думаю, она уже устала удивляться моим звонкам, хотя…
– Доброе утро.
– Доброе.
– Олесь, а Соф писала стихи?
– Редко. И всегда рвала на мелкие кусочки, а что?
– Да так. Спасибо
– Мг.
Ту-ту-ту.
И, может, уж нет меня.
Но что со мной? Я не знаю.
Софи пишет:
Послушай, это Жизнь!
Послушай тишину моей пустой квартиры. Я сегодня выкинула все ненужное. Жаль, что так же нельзя поступить с моей жизнью – выкинуть все ненужное. Помнишь, как в той песне:
…Выкинуть хлам из дома и старых позвать друзей…
Я тоже могла бы старых позвать друзей, но не хочу. Впрочем, это я лгу, нагло лгу тебе. Так хочется закричать, завопить о том, что я тут, что я одна и мне некуда идти, но я слишком устала.
У Бродского есть такие стихи:
…Я сижу у окна, и я помыл посуду…
Я раньше не понимала их, но теперь… Это когда больше в жизни нет ничего, кроме этой самой посуды. Это как у меня.
…Я любил немногих, однако сильно…
Я любила одного, но слишком сильно, так сильно, что мое бедное сердечко не выдержало.
И ради чего кричать, кого звать, если единственный человек, который бы мог меня спасти, уже прочно забыл мое имя, да и это не столь важно… Он меня никогда не любил.
Послушай, это Жизнь. Это моя жизнь.
Ты слышишь слезы в моих словах? Нет? Тогда ты ничего не слышишь.
Софи».
Я вылетел на улицу. Не вышел – вылетел. Мне было ужасно тесно в моей квартире: мало воздуха. Я был один. Я был совсем один. Впервые за последние дни Софи оставила меня. Как же пусто стало! Но я понимал, что мне нужно это одиночество, потому что я схожу с ума. Потому что я не знаю, где моя жизнь. Я не знаю, кто я. Я не знаю.
Я сидел у подъезда, до которого раньше провожал Соф. Я сидел и думал: что же я здесь делаю? На этой скамейке. В этой жизни. Я был зол. И больше всего на себя.
Я смотрел на детей, которые играют во дворе. Я подумал, что среди них, возможно, есть и Лилит.
Я думал о прошлом. О том, что я несусь вперед с ужасающей скоростью, но вот куда я несусь?
Я поехал домой. Домой – туда, где моя мама приготовила куриный бульон на обед, а мой отец по-прежнему иногда курит трубку вечером, на окнах спальни все еще цветут фиалки, только окна поменялись, когда шесть лет назад родители достроили дом и переехали туда, оставив мне квартиру. Они оставили мне квартиру, а вот Дом они увезли с собой.
Я не думал об этом раньше.
Когда я приехал, мама удивилась и даже спросила:
– Сашенька, что-то случилось?
– А разве что-то обязательно должно случиться, чтобы я приехал?
А отец мой всегда был немного философом. Я приехал как раз к обеду – я это понял по запаху, моя собственная кухня уже давно забыла этот аромат, а я помню. Я долго слушал о том, что совсем не ем и скоро обязательно заработаю себе какую-нибудь гадость. Наверное, все мамы такие.
Тут даже есть моя комната, впрочем, она только называется «моей», потому что я крайне редко здесь бываю, а еще реже ночую, но все же она есть, «моя комната».
Каждый раз, когда я приезжаю, мы с отцом играем в шахматы. Одна партия. Абсолютная тишина и только стук маленьких резных фигурок по доске. Отец всегда молчит, когда играет. Он у меня немного философ, я, кажется, уже говорил? Я проиграл, впрочем, я часто проигрываю, но бывает и наоборот, хотя мы никогда не вели счет нашим партиям, мне кажется, отец играет лучше. А может, мне просто хочется, чтобы это было так?
Он сказал мне:
– О чем ты думаешь? Я вижу, тебя что-то беспокоит. Не расскажешь?
И я рассказал. Не о письмах, нет, не о Софи. О том, что я не знаю, что происходит с моей жизнью, что я с ней делаю, на что трачу. Отец сказал:
– Тебе еще рано подводить итоги, сын. Еще не пришло твое время собирать камни.
Я сказал, что, наверное, все разбросанные мною камни попали аккурат в людей, для которых я что-то да значил, раз теперь мне никто и не звонит, кроме Димки.
Отец усмехнулся:
– Да ты у меня меткий, оказывается!
Мы помолчали немного, а потом он вдруг спросил:
– С чего бы это?
Я промолчал, не думаю, что он ждал ответа.
– Знаешь, сын, это хорошо, что ты задумался. Я боялся, что ты разучился это делать.
– Отец, что это?
– Линейный мат, – ответил он, отрывая взгляд от доски. Думаю, он просто не хотел отвечать. А ждал ли я ответа?
Я не спросил у него больше ничего.
Я решил остаться дома до утра. Я долго смотрел в окно из «своей» комнаты и думал, думал. Почему-то вечер спускался очень быстро, наверное, я просто был слишком погружен в себя. Я думал о Софи.
Я шевелил губами в темноте:
– Софи… Софи…
Я вспомнил вопрос, который задал Сергею в самом начале: «Как она умерла», и сам ответил:
– Перестала жить.
Соф просто больше не хотела жить. Говорят, у близнецов так бывает: умирает один, и за ним второй. Но девочки не были близняшками. Джули была старше. Неужели причиной всего стал «глупый мальчишка», как сказала Софи, автомобильная авария, в которой погибли родители Лилит? Но зачем тогда столько слов о несчастной любви? Нет, она ушла, потому что ее никто не держал. А Лилит, а семья? Что же случилось?
Мне почему-то виделась Софи, стоящая у обрыва. Я подумал, что кто-то должен был подтолкнуть ее – сама бы она не прыгнула.
Я спал неровно и тревожно. Просыпался и снова проваливался в сон. Обрывки картинок мелькали перед глазами, яркие и звонкие, до боли. Лишь под утро я немного успокоился. Помню, мне снился сон, нормальный, человеческий сон:
Я шел по осеннему парку. Было тепло и солнечно, но почему-то пусто. Только на одной скамейке сидела девушка в легком летнем платье. Я подумал: «И не холодно ей?» Она что-то читала очень увлеченно. Я подходил все ближе. Я заметил улыбку на ее лице, легкую, как бабочка. Я был совсем близко, я понял, что знаю ее. Она встрепенулась, как испуганная лань, и вскочила с места. Я узнал ее. Я ей крикнул:
– Софи!
Она засмеялась. Она смеялась громко, но мне показалось, что горько. Софи подошла ко мне, а я не смог сказать ей ни слова. Она была совсем близко. Она провела рукой по моему лицу, улыбнулась и ушла. Она быстро уходила по аллее, я не мог сдвинуться с места. Я лишь бросил взгляд на скамейку, где она сидела. Там осталась книга в синем с золотом переплете. Я не видел названия, но подумал, что знаю, где можно ее найти.
Утром я отправился к Олесе с одной целью – выпросить ключи от Софиной квартиры.
Глава следующая
Ключ легко повернулся в замке. Я вошел и закрыл за собой дверь. Было неуютно в этой пустой квартире. Мне казалось, я вор, вандал, который ворвался в заброшенный храм, все еще хранящий свои святыни, чтобы разрушить, осквернить его. Но нет, я лишь путник, впрочем, я действительно искал нечто важное и ценное, по крайней мере, важное и ценное для меня. Маленькая книжечка в богатом синем переплете с золотыми вензелями. Я бы, наверное, не сделал и шага от двери, но я чувствовал, я повторял себе, что Софи ХОЧЕТ, чтобы я нашел ее. Я фанатик. Я фанатично поклоняюсь божеству этого храма.
Софи. Я сказал:
– Здравствуй, Софи.
И тишина отступила. Она удивленно сделала шаг назад, пытаясь понять, что же я задумал. Она не доверяла мне, следила из углов, но не подходила ближе – ее пугали звуки моих шагов.
Я изучил книжный шкаф (Софи всегда много читала), но, увы, не нашел ее там. Я перелистывал книги, погружаясь в тайный мир ее жизни. Я перечитывал строки, аккуратно подчеркнутые ее карандашом, и абзацы с Nota Bene на полях. Я понял, что искала она на сотнях прочитанных страниц: Жизнь, суть, сущее, существенное, вдохновение и любовь. Соф искала любовь в чужих мирах, надеясь призвать ее в свой.
Я пошел дальше. Мне казалось, что время здесь не течет или течет, но как-то совсем иначе, что за стенами лишь бескрайний океан небытия, а дверь – вход в иную реальность. Я рассматривал снимки, я проникал в чужие жизни с одной целью – соприкоснуться с Жизнью моей Софи, Жизнью, которая застыла на 80 квадратных метрах, или сколько их здесь? Я блуждал от полок к журнальным столикам и диванам, где были разложены любимые книги – их так никто и не убрал. «Не та, не то».
Перед моими глазами всплывали и таяли картинки тихих вечеров и долгих ночей. Пустая чашка все еще стояла у кресла.
Опускались ранние сумерки. Я сидел в кабинете, листая сборник Токубоку:
«И лишь из-за этого
Умереть?»
«И лишь ради этого
Жить?»
Оставь, оставь бесполезный спор.
Было трижды обведено жирной рамкой.
Я отложил невзрачную книжечку и подумал, что вряд ли найду то, за чем пришел, когда почувствовал, как Софи осторожно коснулась моего плеча. Я почувствовал ее мягкий взгляд и легкую улыбку и как же остро я почувствовал необходимость видеть ее! Но, увы.
«Я еще в столе не смотрел», – подумал я, наверное, Софи подсказала.
Нижний ящик рабочего стола открылся легко. Он был практически пуст: синяя книжечка, та самая, с золотыми вензелями – почти старинный фолиант и белый конверт, а на нем два слова: Алекс Волков.
Сердце замерло, а потом застучало в груди так громко, что я не слышал ничего, кроме его мерных ударов.
Конверт не был запечатан и даже не письмо внутри – открытка и слова:
«Алекс Волков! Вы определенно забыли старых Друзей, но я вам прощаю это.
Надеюсь, мой скромный подарок улучшит вашу память. Храни главное, Саш.
Софья Милая».
И дата: «Год спустя».
Должно быть, первая встреча выпускников. Я не пришел.
Я держал книгу в руках, не смея открыть, и бродил по комнате. Кругов через десять я все-таки заставил себя сесть. Помню, я болел такими книгами, я покупал их и тащил домой независимо от содержания. А сейчас я чувствовал под пальцами уже теплую узорчатую поверхность и гадал: что там?
Я открыл. Вместо автора, редактора с иллюстратором и количества экземпляров там красовалось наше фото. Мы стояли в обнимку и улыбались во все 32. Я помню это фото: мы только что сдали историю – выпускной экзамен, а Софи в том самом летнем платье… и подпись:
«Дорогому другу. И просто человеку, которому есть что сказать»
И чистые листы. Плотные, скрипучие листы. Почти старинный фолиант. Я слышал голос Софи у меня за спиной:
– Это тебе.
Я не сошел с ума, я слышал, и тишина, зазвенев, разбилась тысячей осколков – приветствовала хозяйку.
Мне вдруг стало одиноко, ужасно одиноко. Я забрал находку и ушел. Я стоял у двери и чувствовал спиной, как тишина удивленно смотрела на меня из углов, столов и ящиков. На обоях между двух фотографий ее мелким почерком было написано:
«…Жить можно врозь. И даже не звонить.
Но в високосный будь с друзьями рядом.
Л. Филатов».
Я даже знаю эти стихи.
Я ушел, дважды провернув ключ в замке. Я чувствовал, как облегченно вздохнула тишина, укрывая хрупкий мир, хранимый ею, и подумал: сколько таких строк я не заметил между снимков? Я подумал: столько тайн потерянной души мне никогда не постичь?
Я сел в машину. Софи сказала:
– Поехали домой.
Конец
Иногда тишина вокруг становится осязаемой, она давит, не дает произнести и слова.
Со мной было так. У меня была сотня слов, чтобы сказать их Софи, но я молчал. Иногда я говорил что-то совершенно неважное, когда мне становилось страшно, что я разучился говорить. Мой собственный голос казался мне далеким и чужим, словно звучал где-то там, с другой стороны. С другой стороны чего? Оконного стекла? Моей жизни? Реальности?
Ровной, плотной стеной сыпал снег.
– Какая странная зима, правда, Софи? – зачем-то спрашивал я, не смея задать стоящий вопрос. Наверно, боялся услышать ответ.
– Снежная, – говорила она спокойно.
– Беспорядок у меня здесь, правда? – отшучивался я, обводя взглядом кабинет, скорбно освещенный настольной лампой.
– И в голове тоже.
Не знаю, как назвать этот неясный внутренний порыв, но я вытряхнул пепел и выкинул мусор, вернул книги на полки, да и вообще…
И все бы ничего, но простая картонная папка мозолила глаза на журнальном столике.
– Почти пустая, – заметил я. Софи ответила:
– Почти.
– Прочесть?
– Прочти, – ее голос был спокойным и даже совсем не печальным.
Я вдруг подумал: может, это просто эхо?
Я читал. Одно письмо, второе, третье… и каждое приближало меня к последнему. И в каждом я слышал ее голос.
Софи говорила:
«Послушай, это Жизнь!
Моя жизнь – эта осень. И ничего больше. Я слышу ее, я ее ощущаю. Я держу Лилит за руку и чувствую ее жизнь. Знаешь, чем мы различны с ней больше всего? Знаешь, чем я отличаюсь от Них – людей вокруг? Я отвечу тебе, потому что Я открыла эту истину.
Я слышу Жизнь.
Они – Живут…»
«…Я говорю тебе – Послушай, потому что ты тоже мертва…
Возможно, мое сердце бьется, но Жизнь покинула меня…»
«…Я устала делать вид, что счастлива, больше не хочу лгать себе и улыбаться отражению в зеркале. Какой самоуверенной я была! Как гордо говорила: «Я забыла его!» И вздрагивала, услышав его имя…»
«Мой любимый, вы как пощечина, как прикосновение к оголенному нерву моей души. Зачем вы опять здесь, в моей жизни, когда я едва успела научиться не думать о вас, когда душа моя и так тихо умирает, отравленная горьким ядом безысходности…»
«… Я вновь и вновь переживаю эти минуты, Джули, минуты, когда я поняла: меня уже нет…»
«…Все вокруг стало легко и просто. Все встало на свои места столько лет спустя – мы просто не вместе. Я просто ему не нужна. А мне не нужна такая жизнь – чужая жизнь…»
«…Я теперь свободна. Свободна от мертвой надежды. Я наконец нашла силы похоронить ее…»
«…Джули, я все решила. И не смей судить меня. Меня уже осудили. Высшие силы…»
«…Послушай, Джули, это Жизнь. Я хочу запомнить ее и унести с собой…»
«…Послушай, Джули, это Жизнь. Откинь все лишнее и ненужное и послушай. Жизнь прекрасна. Каждое мгновение… я больше не хочу отравлять ее своей болью…»
Я вытащил последний лист и замер – Я. На дне серой папки лежало мое фото. Осознание холодным лезвием скользнуло по картине моего мироздания, разрезая, разрывая все, что составляло непреложные истины моего бытия. Я? Как высказать то, что я почувствовал? Не знаю, даже сейчас, спустя столько дней и событий, я не знаю, как высказать боль, пронзившую мою душу.
В странном забвении глаза послушно скользили по строчкам последнего письма, которое, я знал, окончательно подтвердит то, что и так было очевидно. Последнее письмо, написанное ее мелким, все время спешащим куда-то почерком:
«Здравствуй, Джули. Нет, я не сошла с ума, просто я не знаю, кому еще я могу рассказать то, что намерена доверить тебе.
Думаю, ты не удивишься, узнав, что 1 сентября я была в парке. Даже твоя смерть, сестричка, не смогла удержать меня дома в этот день. Но впервые я не радовалась наступившей осени, не видела еще такого знойного солнца, спрятавшись от него за темными очками, и особенно остро я ощущала свое одиночество.
Не знаю, сжалилась надо мной Жизнь или наказала, но я снова видела Алекса. Как и три года назад, он сидел на той же лавке, так же задумчиво смотрел на важно воркующего голубя и снова не видел меня. По-моему, он даже был с той же девушкой. Ах да, он был не один. Она держала его за руку и смотрела с такой надеждой… Мне показалось, однако, что они ссорятся. Что ж, милые бранятся – только тешатся.
Всего миг, один щелчок – и он навсегда останется со мной. Я смотрю на снимок и понимаю: он все тот же. Это его я никак не могу забыть.