Деревенские парни, с которыми он играл, стали собираться незадолго до прибытия в Инсбрук. Они выходили на какой-то маленькой станции и по тому, как они смущённо проверяли свои карманы, доставая из них каждую мелкую монетку и складывая всё в кучку, я поняла, что проигрались они вдрызг. Видимо, денег оплатить проигрыш у них не вполне хватало, они улыбались виновато и жали руку своему удачливому попутчику с благодарностью. Наверное, часть долга он им простил. Деревенские недотёпы вышли на станции, а он небрежно смахнул денежную кучку в карман, и, насвистывая, снова обернулся в мою сторону. Я опять поймала бархатный взгляд, и незнакомая ранее теплота разлилась по моему телу. Парень улыбнулся и подмигнул мне весело. Я знала, что эту улыбку я буду помнить всю жизнь. И теперь я не могу сказать, что в моей жизни не было ничего хорошего, кроме нескольких детских воспоминаний и коротких моментов мести, которыми я жила всё последнее время.
По прибытии в Инсбрук, он быстро протиснулся к выходу из вагона мимо узлов и сундуков, улыбнувшись мне ещё раз. Последняя улыбка была слишком щедрым неожиданным подарком. Я сидела, не шевелясь, пока вокруг меня попутчики собирали вещи, и грелась отраженным светом этой улыбки. Из вагона я вышла последняя, подобрав по дороге оставленную им на полу игральную карту. Это была червовая девятка. Маленький грязный и потёртый кусочек картона. Спустя годы, уже в тюрьме, я познакомилась с цыганкой, которая от скуки принялась учить меня гадать на картах. От неё я узнала, что червовая девятка означает любовь. Такая вот насмешка судьбы.
Много дней подряд после этой случайной встречи в вагоне я носила с собой червовую девятку в кармане передника. Вечером я её доставала, целовала перед сном и прятала под подушку. Это кажется странным, но при взгляде на эту карту, передо мной очень чётко и ярко вставало лицо моего случайного попутчика так, как будто бы я держала в руках его настоящий портрет. Иногда в особенно тяжёлые минуты я доставала карту и вспоминала бархатные глаза и весёлую белозубую улыбку. Карта давала мне силы жить и мстить своим обидчицам.
Но спустя несколько месяцев случилась катастрофа. Я пришла домой, сняла школьный передник и пошла в столовую обедать, оставив карту в кармане. Прислуга собирала вещи в стирку и забрала мой талисман вместе с грязным передником.
С того дня образ незнакомца из поезда стал как-то тускнеть, и я иногда задумывалась, а был ли он на самом деле, не приснилось ли мне всё это…
И только один раз я испытала нечто подобное, спустя два года после встречи в вагоне.
Я по обыкновению зашла после школы в лавку Зеппа. Хозяина за прилавком не было, и он не вышел, как выходил всегда, услышав звяканье колокольчика над дверью.
Я стояла, лениво рассматривая старинные вещицы, большинство из которых были давным-давно мне знакомы. У Зеппа редко бывали покупатели. Лавка не пользовалась особой популярностью, и уже лет в тринадцать, я начала задавать себе вопрос, а на что он собственно живёт? Ведь от магазинчика явно нет никакого дохода.
В глубине помещения за пыльной портьерой спорили.
– Я не хочу в это ввязываться, может и не получиться так удачно, как в своё время с Лейзерманами, узнала я голос хозяина лавки.
А второй голос – низкий, мягкий, но настойчивый проговорил со смешком:
– Да чего тебе ломаться, ты ведь всегда в стороне, не трусь, старина!
До чего знакомый акцент! Он шепелявит, смягчает звуки, сразу ясно, что он не немец, а, скорее всего, мадьяр.
– Золтан, я не хочу! Дело слишком рисковое. Это для тебя в каторге нет ничего особенного, а я туда не тороплюсь!
– Да, – хохотнул собеседник, – советую иногда вспомнить, что для меня в каторге нет ничего особенного. Так что не будем спорить, дорогой. Ты исправно получаешь денежки за очень небольшие услуги, куда лучше? Зачем тебе ссориться со мной? Будем дружить, как и раньше, да? Лучше соглашайся, иначе вместо меня с тобой будет разговаривать совсем другой человек, не любящий торг и пустую болтовню.
И не дожидаясь ответа, собеседник Зеппа раздвинул портьеру и вышел в торговое помещение. Увидев меня, он удивился и сказал хозяину:
– Ты что не запер дверь? Ну и раззява же ты, дружище…
А затем он улыбнулся мне белозубой улыбкой и подмигнул.
Я вздрогнула. Я знала эту улыбку. Это была улыбка моего попутчика. Хотя человек был, несомненно, другой. Этот был гораздо более высокий и широкоплечий, да и вёл он себя гораздо более раскованно, даже нагло. От него как будто шла волна удали и озорства, смешанного с опасностью, а тот, из вагона, был скромным, мягким и просто весёлым, может быть потому, что просто выиграл в карты. Но улыбки были одинаковые. Я невольно попятилась назад, чувствуя, что он вот-вот набросится на меня, решив, что я увидела то, чего видеть была не должна. Но не случилось.
Я выскользнула за дверь лавки и до конца дня ходила, как больная, не слыша слов окружающих, и не замечая ничего вокруг.
Тётя исполнила своё обещание. Однако её визит всё равно стал для меня неожиданностью. Между моментом моего отъезда и визитом тёти прошло не меньше полутора недель.
– Здравствуй, Анна, – поздоровалась она, кивнув мне. – Значит так, сейчас ты расскажешь мне и своим родителям всё, о чём мы с тобой говорили тогда.
Я вмиг покрылась испариной. Мои руки задрожали, сама я то краснела, то бледнела. Но выхода нет – придётся. Я в бессилии опустилась на кресло и с мрачным видом, безэмоционально, как попугай, пересказала весь наш разговор. Упомянула даже о том, что мне «прямая дорога в тюрьму», то ли по инерции, то ли чтобы напомнить родителям о том, что со мной творится. Тётя сидела с каменным лицом, а мама стала похожей на призрак. Странно, но я всё ещё надеялась на восстановление доверия.
Разговор подействовал на родителей, как ушат ледяной воды. Кажется, они наконец-то вспомнили, что мне тоже нужно внимание. Я невольно поймала себя на мысли, что мои родители сейчас ведут себя, как Филипп Гранчар в дни просветления. Но не в том я была положении, чтобы привередничать.
Но что сделали мои родители после отъезда тётушки? Они просто усилили за мной контроль! В первые дни после тягостного разговора мать ходила за мной по пятам и даже провожала в гимназию, что раньше не делала вообще никогда, даже когда я была в первом классе. Кроме того, однажды она, никого не предупредив, затеяла генеральную уборку. В моей комнате она особенно скрупулёзно изучала содержимое шкафа и ночного столика, проверяла мои вещи. Смутные догадки о том, что она ищет, пришли ко мне очень скоро – тётя решила подстраховаться и осторожно намекнула, что у неё есть подозрения, будто я подсела на какое-то вещество (как бы не опиум!). Эти гусыни выдали меня с головой, хорошо, что кокаин закончился, и мама не нашла ничего подозрительного, однако потом долго буравила меня своим пристальным взглядом.
Кроме того, она начала проверять мои домашние задания.
Я с удивлением поняла, что она не имеет и половины тех знаний, которые требовались от нас в четвёртом классе гимназии.
Я часто часами сидела над тетрадями, думая о своём, затем что-то писала за пять минут, совершенно не относящееся к заданию, а затем с демонстративным возмущением показывала матери тетрадь. Она умно кивала, да, мол, вижу, ты сделала задание, теперь можешь почитать или помочь на кухне. Прогулок я была лишена.
На следующий день мать с удивлением узнавала, что за домашнее задание я получила неудовлетворительную оценку.
– Но я же видела, она занималась, – с тревогой шептала она вечером отцу, – я видела, она сидела над учебником, часа три!
– Безобразие! – возмущался отец, – я очень жалею, что мы в своё время определили Анну в эту гимназию! Там даже не могут правильно объяснить материал на уроке, только и знают, что задавать непосильные задания! Не мудрено, что и с дисциплиной у них так всё плохо, над девочками там нет никакого контроля!
– Но не забирать же её оттуда сейчас, – вздыхала мать, у нас в городе больше нет достойного заведения для девочки, а оплату пансиона в Граце мы не потянем. Амалия наотрез отказалась принять Анну в своём доме, если мы переведём её в тамошнюю гимназию.
– Да, не ожидал я этого от твоей сестры, – возмущался отец, – а ведь мне казалось, что она очень любит Анну и озабочена её судьбой.
– Когда-то любила, – вздыхала мать, – легко любить маленького ангелочка, а когда девчонка вырастает, и начинаются проблемы, тут родственная любовь пропадает. А учить нас она очень любит. Смотрела бы лучше за своими дочками. Тильда скоро перестанет пролезать в двери. Как замуж вышла, её ещё больше разнесло. Такая толщина в таком возрасте – это же неприлично!
Новое положение вещей, с постоянными провожаниями меня до дверей гимназии и проверкой моих уроков матерью было неудобным. Оно отрывало её от привычных дел, которыми она занималась годами. Поэтому, спустя месяца два, всё вернулось на круги своя. Родители стали ещё строже и подозрительнее, но что на самом деле творилось в моей душе, им, по сути, не было интересно.
Из дневника Ингрид Лауэр:
1 января 1905 года (вечер)
Сейчас видела нечто странное. Я шла вдоль улицы, приближаясь к антикварной лавке Зеппа. На улице лёгкая метель, прохожих нет вообще, зато во всех окнах огни. Вдруг я увидела, как из бокового переулка к окну лавки подбежал человек до бровей закутанный тёмным шарфом с каким-то большим неопрятным узлом в руке и стал торопливо стучать в окно, выкрикивая нечленораздельные звуки. Из этого я заключила, что человек этот пьян.
Я хотела повернуть обратно, не желая встречаться с пьяницей, попутно размышляя, не стоит ли обратиться к квартальному, чтобы не допустить преступление. Но в это время, к моему удивлению, из дверей лавки выбежал сам её хозяин в одном сюртуке, без шапки.
Он схватил под руку странного посетителя и потащил его внутрь помещения, быстро жестикулируя и что-то ему говоря. Я заметила, что гость твёрдо держится на ногах, и моё заключение о том, что он нетрезв, возможно, ошибочно.
Однако его явное нежелание показывать своё лицо и поспешность, с которой он прошёл в дом, вызывают вопросы. И вот как мне не думать о подозрительности этого человека! Зачем к нему ходит моя ученица Анна Зигель, что может быть общего у господина Зеппа с девочкой 12 лет?
2 января 1905 года
Год начинается неожиданно. Во-первых, мне сегодня принесли опоздавшее из-за праздников письмо Вальтера. Вальтер едет в Россию. Это так удивительно и необычно, что я сначала подумала, не розыгрыш ли это письмо. Что делать болезненному утончённому Вальтеру в этой дикой холодной стране? По письму ничего понять невозможно, одни намёки и недосказанности. Он предлагал мне вчера подойти к приходу поезда из Швейцарии на вокзал, встретиться и обо всём поговорить. Но письмо принесли только сегодня! Вчера, когда я в одиночестве бродила по улицам, он ждал меня на вокзале! И у меня ведь было ощущение беспокойства! Я чувствовала, что мне необходимо выйти из дома, но почему я направилась не на вокзал, а совсем в другую сторону! Что толку корить теперь себя за это… Вальтер сейчас, наверное, подъезжает к Вене. Что заставило его отправиться в этот далёкое и дорогостоящее путешествие? И ведь, наверное, он едет третьим классом, а это мало того, что очень неудобно, так ещё и небезопасно для его здоровья! Но что ж теперь поделать… При всём желании я не могу догнать поезд.
Вторая новость городская. Вчера ограбили дом богатого еврея-ростовщика Лейзермана. Лейзерманы всей семьёй, включая старую мать семидесяти шести лет, отправились в Вену, навестить родственников. Дом и контора были настолько хорошо заперты, что проникнуть в них можно было, только устроив подрыв. Однако злоумышленники не только смогли открыть хитроумные замки на многочисленных дверях и воротах, но и сделали это так виртуозно, что ближайшие соседи не услышали ни звука! Сегодня весь город с упоением обсуждает эту новость, наверняка она будет на первых полосах газет. Я почти уверена, что господин Зепп и его таинственный посетитель связаны со вчерашним ограблением, но идти куда-то об этом заявлять, у меня нет ни малейшего желания. С утра у меня болит голова, и я чувствую огромную необъяснимую усталость. Зачем идти? Куда идти? Что мне до всех этих людей, до ограблений, пересудов, если единственный человек, который, может быть, вчера надеялся на мою помощь, так её и не дождался. Что он подумал? Вряд ли он понял, что почта задержала его письмо. Скорей всего, решил, что я пошла на окончательный разрыв наших отношений. Это меня мучает безмерно.
6 января 1905 года
Из России доходят скверные вести. Как там мой бедный наивный Вальтер?
А в нашем городе всё по-прежнему. Расследование по делу ограбления Лейзерманов пока ничего не дало. Поначалу подозрение падало на великовозрастного сына соседей, но он смог очень быстро оправдаться тем, что в момент преступления находился в пивной в центре города в присутствии более десятка человек посетителей заведения.
Если бы я заявила то, что мне известно, возможно следствие и сдвинулось бы с мёртвой точки, но я испытываю необъяснимое отвращение вмешиваться в это дело. Пусть всё идёт своим чередом, нужно положиться на волю Божью, как любит говорить моя прислуга. Я очень рада, что семейство Лейзерманов не пострадало. Дом их остался цел, разве что неприлично большие их доходы теперь несколько уменьшатся.
Ученицы после каникул ведут себя из рук вон плохо. Сегодня я задержала возле себя Анну Зигель и напрямую спросила её, с чем связаны её частые посещения антикварной лавки Зеппа. Паршивка, глядя мне прямо в глаза, заявила, что она-де любит смотреть на красивые вещи, и что правилами гимназии это не запрещено. Разумеется, она права, в правилах ни слова нет о том, что девочкам нельзя посещать какие-либо магазины во внеурочное время. Поэтому мне пришлось перевести разговор на её ухудшившуюся успеваемость и на то, что время, потраченное на разглядывание «красивых вещей» гораздо лучше было бы употребить на выполнение домашних заданий, чтобы родители могли полюбоваться на «красивые» отметки.
Я говорила и как будто слушала себя со стороны. Говорила жёстко, язвительно. Осталось ли во мне что-то от прежней Инги? Разве могла бы я раньше таким тоном говорить с ученицей?
Анна, видимо, ещё не простила мне мой недавний визит к её родителям. Наверное, они как-то наказали её после разговора со мной. Я помню, как мать Анны чётко и спокойно сказала: «Она будет наказана». А такие люди обычно слов на ветер не бросают.
Я что-то плохо чувствую себя в последнее время, не простуда ли… Какая-то ломота во всём теле, и, кажется, жар…
10 января 1905 года
В Петербурге беспорядки! Доходят слухи о сотнях убитых. Я места себе не нахожу, всю прошедшую ночь проходила из угла в угол по комнате, как дикий зверь в клетке. Хорошо, что фрау Вальзер на неделю освободила меня от занятий по болезни, и мне не надо было с утра идти в гимназию.
На днях вроде бы поймали преступника, ограбившего дом Лейзерманов. Я ходила на предварительное слушание в суд, несмотря на сильный жар. Могу с уверенностью сказать, что это совсем не тот человек, которого я видела в новогодний вечер у лавки Зеппа. Тот был намного выше ростом и плотнее, а этот какой-то замухрышка, деревенский паренёк, к тому же кажется, умственно отсталый.
Пока в отношении него больше вопросов, чем ответов. Если дело повернёт так, что ему будет грозить длительное заключение, я обещаю самой себе, рассказать все виденное следователю. Но, мне кажется, парню ничего не грозит, так как фактов, подтверждающих его причастность к этому делу совсем немного.
14 января 1905 года
Пишу в вагоне по дороге в Варшаву. Вчера пришла телеграмма от Стефании, моей подруги по учёбе в Цюрихе. Вальтер в Варшаве и он болен. У него нет средств вернуться домой и нет возможности оставаться и далее в Варшаве. Я и сама до сих пор нездорова. Но это даже сослужило мне хорошую службу, так как не понадобилось дополнительно отпрашиваться у фрау Вельзер для этой поездки. Я, конечно, не успею к сроку вернуться на работу, но это не так уж и важно. Главное, увезти Вальтера туда, где ему смогут помочь. Видимо, после разгона рабочих протестов в Петербурге, он решил вернуться в Цюрих и слёг по дороге. Какое счастье, что он жив и не в застенках. Я слышала, что русские тюрьмы ужасны, даже для политических заключённых там нет никаких условий для нормального существования.
У меня почему-то очень болит шея. Даже трудно поворачивать голову. Ничего, главное забрать Вальтера, увезти, вернуться и не потерять своё место в гимназии. Я справлюсь, я сильная, моей силы, если надо, хватит на двоих.
23 января 1905 года
Я дома. Сегодня, сразу по приезде имела очень неприятный разговор с начальницей гимназии, но, мне кажется, беда миновала, она поверила в то, что я ездила в Швейцарию лечиться. Вменялось мне в вину только то, что я не предупредила её о своём отъезде, а не то, что я задержалась более чем на неделю. У меня сейчас настолько измождённый вид, что у фрау Вельзер все её упрёки, видимо, застряли в горле, когда она меня увидела.
Вальтер доставлен домой и оставлен на руках хорошего знающего своё дело врача. Он так меня измучил дорогой, что я даже не хочу пока о нём говорить.
Теперь меня больше беспокоит тот факт, что второе заседание суда по делу ограбления Лейзерманов прошло без меня, и сельский недотёпа, которого объявили преступником, был признан виновным. Для меня это большой удар, ведь получается, что мои показания могли коренным образом повлиять на судьбу человека, избавить его от тюрьмы. Спасая Вальтера, я погубила неизвестного мне парня. Вряд ли он сможет выжить в тюрьме, ведь, как говорят, он один на свете и родных у него нет.
24 января 1905 года
Сегодня думала всю ночь. Я должна пойти к следователю и рассказать о посещении лавки господина Зеппа неизвестным с узлом в новогоднюю ночь. Иначе я всю жизнь буду чувствовать свою вину.
Я поднялась, когда ещё не было 5 часов утра. Попыталась составить план разговора со следователем. Составлять планы важных разговоров меня научили ещё в гимназии, и эта привычка не раз выручала меня в жизни.
Сегодня после окончания занятий попробую выручить деревенского недотёпу. Ведь ясно же, что виноват не он. Фигура Зеппа пугает меня всё больше. Может быть, вследствие болезни и усталости у меня совсем расшатались нервы. Я вздрагиваю от каждого шороха, а голоса девочек на перемене доставляют мне самую настоящую физическую боль.
Анна Зигель пыталась дать мне на проверку какие-то стишки. Боюсь, что отнеслась к ней не очень внимательно, так как мне было совсем не до стихов, кто бы их ни написал, к тому же с некоторых пор меня раздражает само присутствие в гимназии этой ученицы.
24 января 1905 года (поздний вечер)
Это ужасно. Я уже вымылась и переоделась в чистую одежду, но ужасный запах, не столько физический, сколько моральный, преследует меня! Если бы я только могла вообразить, то, что ждало меня в кабинете следователя, я бы ни за что не пошла туда!
Сейчас я думаю, сколько, интересно, абсолютно невинных людей сидит в наших тюрьмах, только потому, что наша правоохранительная система направлена не на выявление настоящих злодеев, а на отлов беспомощных людей, которых некому защитить. Как же прав Вальтер!
Это государство нуждается в полном разрушении. И только тогда на чистой земле мы сможем построить чистые, справедливые отношения!
Но постараюсь описать всё по порядку, хотя меня до сих пор трясёт от возмущения.
Следователь оказался довольно молодым человеком. Я со своей слабой памятью на имена и фамилии имя его тут же забыла, но от меня помнить его и не требовалось. Ко мне отнеслись мало того, что несерьёзно, меня приняли за праздношатающуюся экзальтированную особу, которая от скуки пришла разрушить чёткую и понятную версию следствия!
Как оказалось, никого не интересует, что за человек приходил с узлом в тот роковой вечер в антикварную лавку Зеппа. И подозрительное его поведение тоже никому не интересно.
Весь мой чёткий план разговора сразу был сбит насмешливым вопросом: что вы хотите нам поведать, барышня? Я ненавижу, когда меня называют барышней, хотя, по сути, кто я? конечно, барышня, а о чем тут можно спорить…
То, что какой-то неизвестный человек вечером 1 января постучал в окно магазина Зеппа, следователь объясняет тем, что человек шёл из переулка, и ему было лень обходить вокруг дома! Как будто лезть к окну через сугробы было проще!
А то, что у этого человека в руках был довольно объёмистый узел, следователь считает простым совпадением!
Я постаралась быть максимально спокойной и настойчивой в этом разговоре, хотя и то, и другое далось мне очень тяжело. В конце концов, следователь нехотя объявил мне, что мои показания проверит, и вызовет Зеппа на допрос. Что-то я сомневаюсь, что это будет так, ведь он не вёл при разговоре со мной никаких записей, никакого протокола, к тому же беседовали мы без свидетелей. Думаю, что фразу про допрос Зеппа он произнёс просто, чтобы отвязаться от настойчивой посетительницы.
Что мне делать? Куда идти? А может быть, я не права? Я ничего не знаю о следственной работе. Возможно, я плохо думаю о хорошем человеке, который достойно выполняет свои обязанности. Может быть, он уже сейчас стучит в дверь антикварной лавки и задаёт её хозяину свои вопросы?
К сожалению, я ничего не могу сделать пока. Мне осталось ждать и надеяться на справедливость, как и тому несчастному крестьянскому парню, на которого хотят свалить чужое преступление.
3 февраля 1905 года
Была на суде. Приговор обвинительный. Я не верю больше в справедливость и не верю в людей. Несчастного осудили на пять лет каторги. Хотя большинство публики в зале сомневались в его вине.
Но в нашем «справедливом» государстве суд присяжных в этом случае не полагается. Он рассматривает только преступления против короны, против цензуры и те, по которым предполагается наказание свыше 10 лет. Лишение имущества даже в очень больших размерах, что и произошло в доме еврейской семьи, к таковым преступлениям не относится.
А то, что несчастный дурачок проведёт на каторге 5 лет своей жизни, никому не кажется несправедливым. Публика, расходясь, повозмущалась для вида, а через две минуты все начали обсуждать воскресные планы. Как можно поднять на борьбу против системы такой народ? Нужно ли это народу?
С каждым годом я всё больше сомневаюсь, что что-то можно сделать в принципе. Не лучше ли просто замкнуться в своём маленьком мирке, перестать будоражить умы девочек в гимназии несбыточными мечтами и призывами, родить ребёнка, заняться его воспитанием, переехать к родителям, скрасить их старость, а в конце жизни просто тихо умереть, никому не сделав зла…
Признаюсь, сделать последнее мне сейчас хочется больше всего. Но надо готовиться к урокам. Завтра опять на работу.
8 февраля 1905
Девочки из «моего» класса выросли, и похоже, стали только глупее. Я смотрю на этих вытянувшихся и раздавшихся вширь учениц и думаю: «А ведь такими хорошенькими были тогда! Они мне казались настоящими ангелами». Теперь я понимаю: Гельмут был прав. Этим гусыням бесполезно что-то вдалбливать в голову. Они глупы, они думают только о себе. Хотя наверное, это я дура – связалась с Вальтером, а теперь ещё стараюсь окружить заботой проблемных учениц. Мила ко мне привязалась, чуть ли не за родную мать почитает. Она пока единственная, кому есть какое-то дело до меня»
Глава 20. Первый звоночек
Говорят, сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Я не знаю, что могло меня побудить на такой серьёзный проступок, который, однако, стал первым звоночком для всей школы. Это случилось в декабре 1907.
Годом ранее я чуть не задушила Хельгу Мильке, но это прошло незамеченным. То ли Хельга не хотела выносить сор из избы, то ли боялась, что я её подкараулю и уколю шилом, но я точно помню, как она с визгом выбегала из учительской. Не иначе, наша фройляйн Лауэр поделилась с математиком своими предположениями, и тот устроил Хельге допрос, но переусердствовал, и гренадерша только замкнулась в себе ещё больше. А может, и Ингрид там была, и они сообща надавили на Хельгу?
В последнее время ни один скандал, связанный с происшествиями в нашем классе, не обходился без них. Ингрид доверяла математику, как второму отцу. А может она изначально была оборотнем и только казалась такой добренькой и милой? До первой проказы.
Например, этим летом, во время экзаменов, она точно озверела – придиралась к ученицам, отправила семь человек на переэкзаменовку, даже отличница Кауффельдт чуть не впала в немилость учительницы немецкого. Злые языки говорили, что Ингу вымотали на допросах в полиции – кажется, банда «ночных тварей» опять объявилась в Тироле, по их делу когда-то деревенского недотёпу посадили, но пара дотошных сыщиков добились пересмотра дела и включения того эпизода в дело «ночных тварей». В газетах писали, что следователь, поднявший дело, был крайне груб с журналистами. Представляю, как он бедную Ингу вымотал. Вот она и срывалась на нас. Но ученицы её по-прежнему обожали, хотя она вела себя достаточно сдержанно.
С Ингой связан и следующий эпизод моих воспоминаний.
Однажды я попыталась показать Инге свои стихи. Иногда, впрочем, в этой тетради попадались и записи в прозе. Иногда мелькали как будто отрывки ненаписанных книг с необычными героями и захватывающими приключениями. Но больше всего в тетрадке было стихов. Мне нестерпимо хотелось показать их кому-то, услышать похвалу, найти понимание. Про себя я говорила, что хочу услышать чужое мнение для того, чтобы что-то исправить и потом писать лучше. Это было неправдой, хотя я этого не осознавала. Мне не нужно было никакое мнение, кроме одобрительного. Я ничего не хотела исправлять. Я хотела получить признание и похвалу, хотя бы и таким способом. Конечно, о том, чтобы показывать свои литературные опыты родителям не могло быть и речи.
Я не могла говорить о них и с моими, так называемыми, подругами – Милой и Сарой. Однажды я попыталась показать тетрадь Эстер Келлер и сначала даже вызвала её интерес. Но Эстер, по обыкновению, была тогда под кокаином, и этап заинтересованности тут же сменился у неё этапом агрессии. Я тогда едва унесла ноги, а моя бедная тетрадка летела мне вслед. На следующий день Эстер не вспомнила о моих стихах, и, наверное, это к лучшему.
Ингрид, видимо помня прошлые обиды, а может быть, просто из-за занятости отказалась рассматривать мои робкие стихотворные попытки. Для меня это было огромным ударом. Конечно, что я могла ожидать после случая с кражей портрета из её портфеля и прочих моих «художеств»? Но, как ни странно, я надеялась, что Инга не только найдёт время почитать мои записки, но и по-настоящему простит меня и изменит своё отношение ко мне. Этого не случилось, что уязвило меня. Правда потом Инга заболела и даже пару недель не ходила в гимназию. Поговаривали, что она уехала в Швейцарию на лечение. Я уговаривала себя, что учительница, которую я, несмотря ни на что, уважала гораздо больше всех остальных, и даже в какой-то степени любила, отнеслась к моим сочинениям с таким пренебрежением просто из-за болезни. Но иногда на меня накатывала дикая злоба на Ингу. Я ей доверилась, я была готова открыть ей самое сокровенное, а она!
Не захотела… Ну и не надо! Всё равно я знала, что пишу сочинения намного лучше всех в классе. Чаще всего, я получала за них высший балл. Но в тот день всё получилось не так, как обычно.
У нас по расписанию как раз был немецкий. Инга только что проверила наши сочинения и теперь бегло комментировала каждую работу.
– Манджукич… Хорошо, но у вас проблемы с пунктуацией – запятые расставлены неверно. Мильке, вы написали слишком косноязычно. Я разочарована. Кауффельдт… К вам претензий нет. Зигель, у вас будто рука не поспевает за мыслями. Слишком сумбурно, не хватает связности. Кюрст… – Инга замолкла и пристально посмотрела на Марен, – ваше сочинение лучшее. Думаю, мы повесим его в рамку. Сохраните, пожалуйста.
Марен чуть не заплясала на своём месте, а я почувствовала жгучую обиду. «Как это так? Моего врага возведут на пьедестал? Неужели я хуже этой пигалицы? А главное в чём?! В сочинении – в том, что я делаю лучше всех! И Инга вполне могла бы в этом убедиться, если бы не поленилась прочитать мою тетрадь, которую я ей давала! А теперь эта курица Марен, видишь ли, лучшая!»
«Ну, я тебе устрою праздник»! – зло думала я, вспоминая, как она отравляла всю мою жизнь на пару с Хильдой Майер. Не время ли поменяться нам местами? Тут-то я и вспомнила простую, но дикую мысль о том, что реветь должны другие, а мне нет смысла играть святую невинность, если я всё равно буду виноватой.
Но в этот раз я позабочусь о том, чтобы виноватой была точно не я. Моим преимуществом было то, что никто не понимал, насколько для меня было обидно сочинение Марен в рамочке, украшавшее теперь стену нашего класса. В то время я уже ко всем урокам относилась спустя рукава, но то, что именно за сочинение похвалили не меня, а другую, было для меня чрезвычайно обидно.
В нашей гимназии обязанностью дежурных была покупка различных мелочей, которые могли понадобиться в классе. Дежурные приносили в класс вазочки для цветов, ветошь для мытья доски и спички для керосиновых ламп. В здании нашей гимназии было электричество, но работало оно не слишком хорошо, и керосиновые лампы стояли на учительском столе в каждом классе.
Дежурили по двое, те девочки, которые сидели за одной партой, продолжалось дежурство неделю, а потом переходило к следующей парте.
В тот день мы ждали посещения нашей гимназии попечителем учебного округа. В этом случае всех учениц собирали в актовом зале на показательную торжественную молитву. Фрау Вельзер никогда не упускала случая покрасоваться перед попечителем и похвастаться образцовым порядком и примерным поведением учениц. Знала бы старуха, что таится за этим внешне примерным поведением! Если бы она могла только представить, что не только я, которую учителя уже давно записали в неисправимые, но и такие тихони, как Марен Кюрст и Эстер Келлер, причастны к дракам, употреблению кокаина, травле и подлости…
Накануне торжественного дня наша классная дама фрау Гауптман в очередной раз провела с нами беседу о том, как нужно держаться перед попечителем, как вести себя на молитве и как отвечать на вопросы, если попечителю захочется индивидуально побеседовать с какой-нибудь из учениц. Всё это было нам уже знакомо, так как подобные посещения случались и раньше. Но именно на этом соблюдении заведённого раз и навсегда порядка строился мой план.