Сегодня я допоздна засиделась в нашей библиотеке за подшивками газет. Что ещё делать одинокой преподавательнице ненастным осенним вечером? Ни родных, ни друзей нет у меня в этом городе. Но сейчас я не стану сетовать на судьбу, а напишу об одной интересной заметке, которую я нашла в газете «Arbeiterwille», которая в 80-х годах прошлого века выходила и, насколько я знаю, продолжает выходить в городе Граце.

Вот эта заметка, я переписала её слово в слово:

«На прошлой неделе вся общественность нашего города была встревожена дерзким ограблением ювелирного магазина господина Груббе. Из магазина были похищены значительные ценности, стоимость которых, по словам хозяина, достаточна для того, чтобы купить половину земельных участков, расположенных в городской черте.

В ограблении участвовали трое. Двое были застрелены сыном господина Груббе – Густавом. 15-летний парень случайно находился в магазине отца в тот момент. Густав не растерялся, схватил ружьё, которое было выставлено в витрине вместе с другим товаром из-за его приклада, инкрустированного перламутром, и выстрелил прямо в сердце двоим грабителям. Сам хозяин магазина был оглушён преступниками в первые минуты нападения и не видел решительных действий своего смелого сына.

Третий грабитель, к нашему общему большому сожалению, успел скрыться вместе со всем награбленным»

Интересно то, что к заметке прилагался фотографический портрет героического сына хозяина. Я съем свою шляпу, если на этом портрете не Зепп – хозяин антикварной лавки, куда захаживает моя ученица Анна Зигель. А помня о способности этой девчонки вечно лезть в неприятные истории, мне очень не по душе это её знакомство.

Надо будет поговорить об этом с Гельмутом Бекермайером, интересно, что он думает по этому поводу.

24 октября 1904 года

Как я и ожидала, мой старший коллега посоветовал мне заниматься своими делами, а не историями более чем двадцатилетней давности. Он остался абсолютно равнодушным к моим догадкам, что, не скрою, меня задело. Ведь, как бы там ни было, мы являемся воспитателями этих несносных девчонок и, если я знаю, что одна из них водит знакомство с подозрительным человеком, я обязана что-то предпринять.

Сегодня я уже намеренно пролистала всю подшивку до 1890 года, пытаясь найти ещё хоть какие упоминания об ограблении ювелирного магазина. Через неделю после этого драматического события появилась ещё одна заметка, но располагалась она уже не на первой странице, а на последней в самом низу. Ничего интересного в ней не было, кроме сообщения о том, что хозяин магазина господин Груббе скончался, а его героический сын вместе со своей матерью, безутешной вдовой, собираются продать магазин и переехать в Инсбрук.

Последнего грабителя, как я понимаю, так и не нашли, иначе об этом несомненно была бы в той же газете отдельная статья.

Насколько я могу судить, руководствуясь своим женским умом, мало приспособленным для решения подобных загадок, дело обстояло так. Юный Густав Груббе, по всей видимости, не слишком дружно жил со своим отцом. Возможно, они расходились во мнениях по поводу будущего, которое любящий отец готовил для своего сына.

В это время мальчишка познакомился с тремя загадочными личностями и вступил с ними в некий сговор, целью которого был магазин его отца. После того, как один из грабителей ударил хозяина магазина по голове, Густав забрал все ценности для того, чтобы позже надёжно их спрятать, и не желая делиться, застрелил двоих своих сообщников. Третьему удалось сбежать, и его судьба остаётся неизвестной.

Кто знает, так ли было на самом деле, но история, похожая на детективный роман, вполне может оказаться правдой. Я очень хотела бы выяснить, права ли я, но совершенно не представляю, как бы можно было это сделать. Что действительно необходимо – так это поговорить с родителями Анны Зигель. Анна всё больше и больше беспокоит меня»

Глава 18. Снова в Грац

Уже близко декабрь 1908. Скоро и суд. И опять я, сидя в четырёх стенах, вспоминаю эту картину: учительская и мы, четверо «подсудимых». Почему это так врезалось мне в память? Что тогда перевернулось во мне?

«Оправдана. Полностью оправдана!» – думала я, покидая гимназию после уроков. Я чуть ли не летела домой, я рассчитывала, что родители, наконец, поверят, что я – не воровка. Но какое убитое выражение лица было у Сары! Она была морально раздавлена и опустошена.

– Пронесло… – повторяла она, как в бреду.

«Говорит, а у самой ещё зубы-то во рту стучат», – с иронией думала я. В этот раз я прилежно сделала все уроки, даже помогла кухарке, за что получила похвалу. День просто отличный, ничто его не может испортить. Я надеюсь, родители больше не считают меня чудовищем.

Но того, что случилось вечером, я не ожидала никак. Мама сразу обратила внимание на то, какая я весёлая стала.

– Мам, – позвала я. – Ты ведь веришь, что я не воровка?

– Ну, – кивнула мама.

– Я и копилку не крала!

– Молодец, что я могу сказать, – отвечала мама, а я почувствовала нарастающее раздражение. Ей что, всё равно?

– Мам, тебе что, всё равно? Ты ведь знаешь, что меня в школе травят? Я потому и прогуливала.

– Ну конечно, – ответила мама, – надо на кого-то спихнуть ответственность. А ты не думала, почему тебя обижали?

– Да я откуда знаю? – я уже едва сдерживалась.

– Да потому, что ты сама это допускаешь. А может и ведёшь себя так, что коллектив не принимает.

Я вскочила с места и в спешке опрокинула кружку с чаем.

– Да я тебе вообще нужна?! Ты хоть раз мной интересовалась?!

– Конечно, конечно. Я – плохая мать. Хуже меня нет на всём белом свете.

Я схватилась за голову и бросилась в свою комнату. Закрывшись, я ударилась головой о шкаф.

– Это мерзость! – шипела я, бросившись на кровать. – Мерзость!

Долго ещё я билась в истерике. Зачем я только начала этот разговор? Призрачная нить доверия между нами безнадёжно оборвалась.

– Анна, – мама постучалась в дверь, – ты скоро концерт свой закончишь, а?

– Что ты, мамочка, я спокойна! – прибавляла я, разбавляя свою речь истерическим смехом. – Абсолютно!

Я метнулась к двери и заперла закрытую дверь на ключ. Почему-то мне казалось, что с родителями доверия уже нет никакого. Чтобы хоть как-то успокоиться, я достала из тумбочки одолженный у Эстер кокаин. Стоило мне вдохнуть белый порошок, моя голова закружилась, и опять я почувствовала необычайную лёгкость. Эйфория пришла ко мне на удивление быстро. Мама не хочет меня слышать? Можно подумать, у нас когда-то были хорошие отношения. Что мне до того, что родители совершенно мной не интересуются? Если бы они стояли надо мной Цербером, я бы скорее с ума сошла. Я прослыла воровкой? Ха, всё равно сегодня с меня, фактически, сняли все обвинения. За это огромное спасибо нашему математику. Да и как бы они доказали на этот раз? Кстати, а есть ли мне смысл дальше изображать из себя невинность, если на меня перво-наперво подумают?

Последняя мысль прочно засела в моей голове. Даже когда дурман прошёл, я не могла никак отделаться от неё.

Из дневника Ингрид Лауэр:

1 ноября 1904 года

Сегодня на дне своего маленького дорожного сундучка я нашла недописанное письмо к Вальтеру трёхлетней давности. Не помню уже сейчас, почему оно осталось недописанным и неотправленным. Как я хохотала! Прислуга на кухне перепугалась, думая, что у меня нервный припадок. Таких дурочек, какой я была тогда, надо показывать в цирке для увеселения публики.

Теперь о текущих делах. Вчера я посетила семейство Зигель. Не могу понять этих людей. Катрина Зигель, несомненно, благопристойная женщина, хорошая жена и мать, аккуратная и старательная хозяйка дома. Но весь её облик говорит о том, что в жизни этой женщины как будто нет ничего, кроме чувства долга. В Швейцарии в годы учёбы мне приходилось видеть таких людей при посещении приюта святой Магдалины. Там находились люди, потерявшие семьи, разочаровавшиеся в жизни, неимущие вдовы, немощные старики, калеки, которым не на что надеяться. У всех них были такие же внешне спокойные лица, ничего не выражающие глаза. Но откуда такой взгляд у вполне благополучной матери семейства? Я не слышала, чтобы эту семью в ближайшем прошлом постигли какие-то потери. Никто из членов семьи не умирал, насколько мне известно, не болел, их не коснулось разорение, они полностью благополучны, если не считать странного поведения их дочери в гимназии.

Родители Анны настолько сдержаны и учтивы, что теряешься, не знаешь, о чём с ними говорить, и как построить разговор. И сразу начинает казаться, что пришла зря, что проблемы, о которых хотела поговорить, настолько мелкие, что и упоминать их не стоит. Дочка пропускает занятия? Это несомненно плохо, она будет наказана, если пропуски не по болезни. Анна в последнее время часто болеет. Она не находит общего языка с одноклассницами? Возможно, это не так уж и плохо, так как общение с одноклассницами до сего дня не принесло Анне ничего хорошего. И спокойный ожидающий взгляд в ответ. Отнюдь не враждебный. Но такой, после которого уже не хочется говорить искренне, делиться своими опасениями и упоминать посещение Анной лавки Зеппа, а тем более свои догадки на его счёт. На редкость сдержанное семейство, но в целом, оставляющее приятное впечатление. После того, как я посетила их дом, я по-другому посмотрела на все случаи, в которых была замешана Анна, и решила, что могу быть и неправа на её счёт.

Моя беда в одиночестве. У меня тут нет ни одной близкой души, вот и выдумываю всякие глупые истории, а потом сама себя ими пугаю. После того, как Матильда вышла замуж и переехала во Францию, я не могу поговорить даже с нею в письмах. Не Вальтеру же писать обо всём, что меня тревожит! Ему мои письма важны только в смысле очередной присылки денег. Мне кажется, что он их даже не читает, так просматривает. Но как же он красив, даже сейчас! Это утончённое лицо с горящими глазами, тонкие музыкальные пальцы, лёгкость и артистичность движений… Как жаль, что такой красивый человек теряет свою жизнь впустую…»

Как обычно, утром я проверяла содержимое своей сумки. Учебники и тетради были на месте, письменные принадлежности – тоже, и вдруг… Где моя тетрадь со стихами? Стихи я начала писать сравнительно недавно. В них я высказывала всё, что не могла высказать окружающим меня людям.

Я в панике стала метаться по комнате, силясь вспомнить, где я её оставила. Вчера же ещё была при мне, а тут… Кто-то её украл. Но кто? Или я сама её обронила в школе? Может, я просто сама засунула тетрадь куда-то и теперь вспомнить не могу. Ладно, разберусь. Я поспешила на занятия. И тут меня словно обожгло – одноклассницы стояли рядом с Маррен Кюрст и обсуждали содержимое тетради.

– Эй, осторожно, обожжёшься ещё об эти строчки!

– Стишки какие-то кривые. Что за грамотей их писал?

– О-о-о, сопли через бумагу.

Мой дневник! Вот твари! Ну, ничего, я им покажу ещё! Сара тотчас поймала на себе мой взгляд и метнулась ко мне.

– Тихо, после уроков разберёмся.

После уроков… Как же! Хотя мне понятен её замысел – не дай бог заметят, что мы тут разборки устраиваем, причём, угрожая шилом одноклассницам, даже не спросят, кто начал. Насилу дождавшись, мы подошли к Тильде фон Штауффенберг, к которой перекочевал дневник. Сара подкралась незаметно и в следующий миг схватила её за волосы так, что Тильда лишь сдавленно крикнула. Она пыталась вырваться, но Манджукич держала её мёртвой хваткой.

– А ну отдай! – прошипела хорватка. – Она твоя, эта книжка?

Тильда продолжала что-то жалобно пищать, а я незаметно достала шило и кольнула её в плечо. Она завизжала на весь класс, что привлекло внимание Хельги, нашей гренадерши. Она хотела было прийти на помощь, но внезапно ей наперерез бросилась я. Сбив Хельгу с ног, я вцепилась ей в горло.

– Я тебе покажу, как всяких тварей защищать! – шипела я, крепче сжимая пальцы на шее гренадерши и упираясь ей коленом в грудь.

Ей не хватало воздуха, она начала хрипеть. В этот момент она всё же изловчилась и смогла попасть мне пальцами в глаза. Я на секунду ослабила хватку, что позволило Хельге вырваться. Схватив свою сумку, она метнулась в коридор, жадно хватая ртом воздух. Я вновь испытала сладкое чувство триумфа. Этот ужас в глазах гренадерши я не забуду никогда. Эти безмолвные мольбы о пощаде, осознание, что я не шучу… Это стоит повторить! Примерно с той поры я взяла на вооружение принцип: реветь должны другие.

Осознание, что я чуть не убила Хельгу, пришло ко мне лишь глубокой ночью. Мне снилось очередное разбирательство и опять с участием начальницы гимназии и моих родителей. Я проснулась среди ночи в холодном поту и какое-то время металась по комнате без сна. Всё, что сейчас нарушало тишину, это посапывание кошки. Мне казалось, что я оглохла во сне. Долго и мучительно я вспоминала, как это вышло. Если Хильду я ранила в запале, практически случайно, то на гренадершу я набросилась целенаправленно. Да и эту пигалицу фон Штауффенберг я тоже вполне осознанно колола шилом. Теперь не отверчусь. Если бы уже тогда ко мне пришёл следователь и начал спрашивать об обстоятельствах дела, я бы рассказала всё без утайки. Тогда я психологически была готова к аресту и долгому сроку за покушение.

За завтраком я вела себя заторможено и опять на все вопросы отвечала невпопад. Мне казалось, гренадерша уже всем всё рассказала. «Спокойно, спокойно. Надо собраться и идти на занятия».

Лишь только я, придя в гимназию, сдала пальто в гардероб, я увидела краем глаза Ингу, как-то подозрительно косящуюся на гренадершу. У неё остался над бровью заметный синяк, а лишь только она сняла шарф, стали видны и синяки на шее. У Инги даже глаза на лоб полезли от такого зрелища и она тотчас метнулась к гренадерше и принялась расспрашивать, откуда ссадины. Я спряталась за колонной и прислушалась.

– …такое ощущение, Хельга, будто тебя пытались задушить. Не расскажешь, кто это был?

– Вам кажется, фройляйн, – с заметной дрожью в голосе отвечала гренадерша. – Никто меня не душил.

– Тогда почему ты дрожишь вся, будто тебя лихорадит? – спрашивала Инга.

Хельга в тот миг покосилась куда-то в сторону и вскоре уклончиво ответила:

– Извините, мне на урок пора!

И пустилась на всех парусах к лестнице. Всё-таки промолчала… В этот момент у меня будто гора с плеч свалилась. Кажется, опять виновной будет назначена Сара… С другой стороны, пора бы ей мою шкуру примерить! Почему я должна отдуваться за всех? Нечего, нечего.

Время шло. Я всё больше времени проводила в лесу, мне там нравилось. Я чувствовала себя настоящим волчонком. Мои родители смотрели на меня со всё большим опасением. Мать в разговорах стала часто вспоминать первую зиму моего обучения в гимназии, когда я уезжала на рождественские каникулы в Грац к тёте и дяде. Похоже, что она надеялась, что добродушная тётя Амалия, которая действительно в прошлом имела на меня некоторое влияние, поможет привести моё поведение в норму.

Однажды за обедом отец сухо объявил, что меня отправляют в Грац на каникулы, и что он надеется, что я там пересмотрю все недавние события и сделаю соответствующие выводы.

Как же отличалась эта поездка от прошлой! Я представляла себе предстоящую встречу с тёткой даже с некоторым злорадством, думая, что я отвечу на её обычное сюсюканье: «Ах, моё дорогое дитя! Как ты выросла, как похудела!»

Однако на станции меня встречала не тётя, а наёмный кучер, что, признаюсь, меня огорчило и даже немного обидело. Готовясь грубо ответить тётушке на её радость по поводу моего приезда, я подсознательно очень ждала этой встречи и очень хотела того самого «сюсюканья», которого была напрочь лишена у себя дома уже очень много лет.

Ну и ладно, думала я по дороге к ним домой, прижимая к себе свой небольшой саквояж. По сравнению с прошлым разом при мне было совсем мало вещей. Мать почти не передала со мной подарки родственникам. Создавалось впечатление, что меня как будто выдворяли в спешке, я была похожа на беженку из родного дома.

Когда мы приехали в дом, слуга сразу провел меня в «детскую». Так называлась комната, где жили мои двоюродные сёстры, когда были маленькими. Сейчас они уже взрослые барышни, и у каждой есть своя комната, а бывшую детскую предоставили в моё полное распоряжение.

Тётя и здесь не встретила меня. Это было уже странно. Я хотела спросить слугу, здорова ли тётя Амалия, и могу ли я видеть своих кузин, но почему-то не спросила. Может быть, потому, что старый слуга держался со мной очень холодно и чопорно, как будто бы я была не обычная школьница, приехавшая к родственникам на каникулы, а особа королевской крови.

Я увидела всю семью, кроме дяди, который был на службе, только за обедом. Сёстры очень вытянулись и, по моему мнению, подурнели. Тильда была явно склонна у полноте (я со злорадством подумала, что ей надо бы меньше есть пирожных), а у Греты как-то уж слишком вытянулось лицо, и подбородок был весь усеян прыщами.

«Какие уродки, – подумала я про себя, – а ведь они мне когда-то так нравились и казались почти принцессами».

Тильда в самом скором времени собиралась выходить замуж, за какого-то скучного сослуживца её отца, и разговор за столом шёл, в основном, об этом. Я не узнавала тётушку! Разговаривая со мною, она как будто не знала, как себя держать, не было и следа её обычной сердечности, а это вселяло неуверенность и в меня. Я едва дождалась, когда этот странный обед закончился, и была рада удалиться к себе в детскую.

После обеда ко мне постучалась Тильда. После моего «войдите» она боком протиснулась в дверь и стала робко показывать фотографию своего жениха. Жених был ей под стать. Во-первых, он был, мягко говоря, не молод. Во-вторых, у него под подбородком висела смешная редкая бородёнка.

Я, раздосадованная полным невниманием ко мне тётушки и каким-то совсем уж не родственным отношением ко мне всех домашних, презрительно отбросила фотографию на одеяло и насмешливо спросила:

– Ты собираешься замуж за этого старого козла?

Ну что я могла сделать, если жених Тильды действительно напоминал козла со своей дурацкой бородкой?

Глаза кузины налились слезами. Она подхватила фотографию своего «красавца»-любимого и выбежала, хлопнув дверью.

С этого момента кузины старались обходить меня стороной. Да я и не особо стремилась к их обществу. Кто они? Скучные зануды, которые только и могут, что объедаться сладостями и вести благопристойные беседы о знакомых. Ну пойдут, покатаются на коньках, похихикают с кавалерами. Такими же скучными и тупыми, как они сами. То, что в прошлый приезд такое времяпровождение казалось мне чуть ли не пределом мечтаний, почему-то ужасно раздражало меня.

И если сёстры старались держаться от меня подальше, я наоборот, каждый день устраивала им маленькие пакости, как будто мстила за то, что им уже не надо ходить в гимназию, дома у них добрая, ласковая мать и щедрый добродушный отец, а скоро у них будут свои семьи, такие же благополучные и добродушные, как и семья их родителей. Как будто нечаянно я опрокидывала кофе им на платья и роняла цветочные горшки в их комнатах на ковёр. Бедные кузины всё это стоически терпели. И это раззадоривало меня ещё больше.

Как бы между делом я вдруг начинала разговор о кокаине, о том, как прекрасно начинаешь себя чувствовать, вдохнув только маленькую щепотку этого чудодейственного порошка. Забавляясь, я следила за выражением ужаса, который появлялся на их глупеньких мордашках. Иногда по вечерам я пугала их рассказами о наших с Сарой «милых» развлечениях и доводила сестриц иногда до слёз.

Если Грета или Тильда обращались ко мне с самым невинным пустячным вопросом, я тут же вспыхивала и отвечала им как можно более грубо, не заботясь, что это может дойти до ушей тётушки.

Может быть, я подсознательно хотела, чтобы так оно и случилось, чтобы я смогла, как когда-то, выплакаться на груди этой безмерно доброй и любящей меня женщины, но сёстры только вжимали головы в плечи, и испуганно косясь в мою сторону, уходили. Оказалось, что в этом приятном для меня доме я стала изгоем, и здесь обо мне тоже никто не думает ничего хорошего. То, что я сама провоцировала такое отношение, мне приходило в голову не раз, но я просто не могла вдруг изменить своё поведение. Я думала, что если стану вдруг доброжелательной, это будет воспринято как притворство, мне всё равно никто не поверит.

Странный этот период закончился внезапно. Тильда усердно готовилась к свадьбе. В подготовку к этому глупейшему, по моему мнению, событию входило и шитьё многочисленных платьев, которые моя сестрица должна будет носить, когда станет жить в доме своего уродливого старого мужа.

Одно платье готовилось почему-то особенно долго. Несколько дней подряд в комнату к Тильде наведывалась портниха, привозились какие-то марсельские кружева и золочёные нитки, и наконец, толстуха предстала перед семьёй в полном великолепии. Платье было действительно красивым. Я в те годы практически не интересовалась одеждой, в отличие от некоторых своих одноклассниц, но это платье произвело на меня неизгладимое впечатление. По тёмно-синему, как ночное небо, шёлку были разбросаны тоненькие золотые птички. Я представила, насколько лучше смотрелась бы эта красота на мне, а не на толстоватой фигурке Тильды.

Это стало причиной того, что во мне поселилось неудержимое желание платье испортить. В тот же вечер я «нечаянно» опрокинула на это платье бутылочку красных чернил.

Кроткая Тильда не выдержала. Она размахивала своими кругленькими кулачками у меня перед носом и кричала своим тонким голоском, что я «гадкая девчонка» и «позор всей семьи». Мне всё это было, скорее, забавно, но не в моих правилах было не отвечать на подобные заявления. И я тоже повысила голос и сказала толстухе-сестрице всё, что я думала о ней и её козлоподобном женихе.

Я так разошлась, что не заметила, что в комнату неслышно вошла тётя.

– А ну, пойдём со мной, – сказала она тихо, беря меня за руку и увлекая в гостиную.

Тётя усадила меня за стол, после чего смерила меня убийственным взглядом. По выражению её лица, я поняла, что сейчас меня ждёт крайне неприятная беседа. Либо она узнала о том, что я срываюсь на двоюродных сёстрах и рассказываю им о сомнительных развлечениях, либо она в курсе всего, что происходит со мной. Вскоре тётя принесла мне бумажный лист и, протянув его мне, сухо сказала:

– Читай.

– Зачем? – непонятливо спросила я.

– Читай, – повторила тётя, и мне пришлось подчиниться.

Это было письмо мамы тёте. Кажется, она всё-таки не выдержала и решила излить душу сестре. Она расписала на два листа всё, что её беспокоило. Писала о том, что я стала грубить, прогуливать школу и, хуже того, воровать. А недавно ранила одноклассницу, распоров ей лицо шилом. И главное, почитаю родителей чуть ли не за врагов – ничего никогда не рассказываю, вечно хожу сама по себе. Я читала вслух и чувствовала, как мой голос начинает дрожать. Лицо моё было перекошено от обиды, а ладони взмокли. Наконец, я закончила и положила лист на стол.

– Что скажешь? – спросила тётя.

– Понимаешь, тётя, – ответила я, с трудом сдерживаясь. – Тогда случилось недоразумение и меня несправедливо назначили воровкой… Было уже разбирательство, все всё поняли и…

– А про… Шило… Правда?

– Она сама виновата! – процедила я сквозь зубы. – Всю жизнь мне отравляла! Я шагу ступить не могла! Так ей и надо!

– Значит, над тобой издеваются в школе? – спросила тётя.

– Да, – тихо ответила я, опустив глаза.

– И как давно это продолжается?

– Всю жизнь.

Было странно, что я так разоткровенничалась, с другой стороны, хоть кто-то обратил на это внимание. Я ощущала себя, как преступник на допросе и от напряжения я сидела неподвижно. Тело точно налилось свинцом, и даже поднять голову для меня было трудно.

– Понятно, – вздохнула тётя, – а теперь закатай рукава.

Не смея перечить тёте, я задрала рукава своего свитера, и её взору предстали ужасные шрамы на моих предплечьях. Иногда я грызла сама себя, иногда колола шилом, либо ножом.

– Нет слов… – пробормотала тётя, после чего велела мне идти обратно в комнату.

Она это так просто не оставит, начнёт бить тревогу. С другой стороны, может, хоть с её помощью родители станут ко мне хоть чуточку внимательнее. Кажется, я совсем отчаялась добиться внимания к себе, и даже такая неприятная беседа с тётей казалась мне глотком свободы.

Глава 19. Червонная девятка

После своей долгой исповеди я почувствовала себя немного легче. Может, от того, что мне больше не хотелось срывать зло на двоюродных сёстрах, зато тётя ходила хмурая и озадаченная. На следующий день она сказала мне, что приедет к нам, и я в её присутствии расскажу родителям всё, что рассказала ей. Это звучало, как приговор. До сих пор раскрыться мне было крайне сложно, и я мысленно приготовилась к нелёгкой беседе.

– …а ещё у неё глаза были красные и речь невнятная! – услышала я.

Меня затрясло. Что если эти гусыни расскажут, что я подсела на кокаин? А они будто читали мои мысли, и в следующий миг я услышала предположение о том, что я курю опиум. Тётя не верила или не хотела верить в столь дикую теорию. Если бы только сёстры знали, сколь близки они были к истине…

Тётка в оставшиеся дни моего пребывания в их доме держалась со мной более тепло, чем сначала, но я прекрасно видела, что ей со мной трудно и неловко. В последний вечер она позвала меня, посадила рядом и начала разговор о том, что я уже должна задумываться о будущем, о семье, о любви…

– О чём?!

Я невольно расхохоталась. Мои дни были настолько заполнены решением текущих школьных проблем, что обычные для девочки-подростка мысли об отношениях с противоположным полом были для меня тогда абсолютно чуждыми.

– О любви? Какая любовь? Вы хотите, чтобы я стала вести себя так же глупо, как ваша Тильда? Целовать на ночь портрет какого-то старого козла? – с усмешкой отвечала я тёте.

– Перестань, – спокойно ответила тётя Амалия, – ты же на самом деле так не думаешь.

– Конечно, думаю! – возмутилась я.

– Неужели ты никого не любишь? Вообще никого? – допытывалась тётка.

– А кто любит меня? – спросила я в ответ, – хоть кому-нибудь до меня есть дело?

Говоря всё это, я, безусловно, была честна. Но в глубине души я любовалась своим цинизмом и потешалась над тёткиным ужасом. В моём ответе была правда, но была и игра.

И надо же было случиться, что на следующий день судьба посмеялась надо мной, приведя меня к пониманию всего, что говорила тётушка, самым коротким путём. Во время этого разговора с тётей Амалией я не могла даже представить, что только день спустя я буду целовать на ночь даже не портрет жениха, а обыкновенную игральную карту.

Тётка проводила меня на поезд. Причём у меня создалось впечатление, что провожает она меня только потому, что боится, как бы я не учудила что-то по дороге на вокзал. Только посадив меня в вагон, тётя Амалия вздохнула облегчённо, перекрестила меня на дорогу и тут же ушла.

Я настояла на том, что буду ехать третьим классом, так как не хочу, чтобы тётя тратила много денег на мой билет. Это требование было глупым, и я это понимала, но просто не могла остановиться. Тревожное выражение, возникающее на лице родственников при подобных моих фортелях, меня забавляло. Билет мне был куплен в третий класс. Как ни странно, это меня обидело. Тётка должна была спорить и убеждать меня, а не соглашаться. А потом я бы могла позволить себя уговорить. Тётя Амалия нарушила правила моей игры, и я смотрела на вагон третьего класса с раздражением. Потом я стала осматриваться даже с некоторым интересом. Раньше мне приходилось ездить только вторым классом.

Вагон третьего класса был набит людьми. Крестьяне из соседних сёл ехали в город. Они были празднично одеты и везли с собой очень много поклажи. У одной женщины в большой плетеной корзине с крышкой гоготали гуси. За второй крестьянкой усатый носильщик втащил в вагон тяжёлую швейную машинку. Люди смеялись и громко разговаривали, для них поездка на поезде была событием.

Поезд тронулся. Все мы кое-как разместились на простых деревянных скамьях, а проводник пошёл вдоль вагона, проверяя билеты. Я подумала, а что если спрятать свой билет и сказать, что у меня его нет? Что сделает проводник? Скорей всего, высадит меня на ближайшей станции. А потом меня, как несовершеннолетнюю, вернут обратно к тётке в Грац. Представив, как вытянутся лица моих родственников при таком событии, я усмехнулась про себя и показала проводнику свой билет.

Люди вокруг заводили между собой особые дорожные беседы, женщина с гусями рассказывала, что едет на свадьбу к племяннице, а двое мужчин на соседней скамье начали спорить о земельном налоге. Только ко мне никто не обращался, пытаясь вовлечь в разговор. Возможно, это было потому, что моя одежда несколько отличалась от того, во что были одеты пассажиры третьего класса. Я ехала домой и, глядя в запотевшее окно вагона, думала о том, что там меня не ждёт ничего хорошего. Что вообще в моей жизни ничего хорошего уже не будет.

На одной из станций в вагон вошёл невысокий, скромно одетый молодой человек с небольшим чемоданчиком. Глядя в другую сторону, он прошёл мимо меня и присел на свободное место рядом с тремя простецкого вида парнями, которые сразу же после отправления поезда начали пить пиво и закусывать его варёными яйцами.

Я видела, как через несколько минут он уже начал угощаться пивом, а ещё через какое-то время на их скамье завязалась игра в карты.

Я ничего не понимала в карточных играх, да и сидели они немного поодаль от меня. Поэтому я не могла сказать, кто там выигрывает или проигрывает, и на деньги ли они играют. И тут парень обернулся и рассеянно посмотрел прямо на меня. Эффект этого взгляда был для меня сравним с ударом молнии.

На меня глядели тёмные-тёмные бархатные глаза. От их взгляда у меня по спине поползли мурашки, и время остановилось. У попутчика было правильное, довольно бледное лицо, очень густые волнистые чёрные волосы и тоненькие усики. А потом, поймав мой ошарашенный взгляд, парень улыбнулся мне скромной белозубой улыбкой.

Попутчики продолжали играть в карты, а я продолжала сидеть, как громом поражённая.

Я не думала ни о чём, все мои мысли и желания сошлись к одному – я хотела, чтобы он обернулся ещё раз. Меня настигла та самая пресловутая «любовь с первого взгляда», о которой я раньше иногда читала в книгах и в которую не верила. Я смотрела на него сбоку и повторяла про себя: «Обернись! Обернись, ну пожалуйста!»

Тут я увидела, что из веера карт, которые он держал в своей руке, выпала одна карта прямо ему под ноги. Я уже хотела вскочить, поднять карту, подать ему только для того, чтобы ещё раз посмотреть в эти волшебные бархатные глаза. Мне было всё равно, что он обо мне подумает, я уже приподнялась с жёсткого сиденья, но тут он как бы ненароком поставил на карту ногу. И я каким-то звериным чутьём поняла, что так надо. Карту подавать нельзя.