Жизнь волшебника

каморку и, наконец, поговорит с ним. Конечно, всё это рискованно, но надо ж когда-то решиться… А

удобней этого случая просто не будет.

Нина долго стоит на крыльце, продолжая слушать тишину. Из дома – ни звука. Она и Федьку

попыталась набутузить грудью до отвала – пусть всё высосет, лишь бы спал глубоко и спокойно.

Потом выходит за ограду. Идёт в сторону МТС, в глубине которой темнеет высокое строение

стрижки. По дороге останавливается, слушает ещё. Даже если, вдруг отчего-то проснувшись,

Роман выйдет сейчас на крыльцо, то она спокойно вернётся – «не спится мне чего-то, вот и гуляю

около дома». Глупо, конечно, так говорить, да он всё равно поверит, потому что никаких дурных

предположений у него просто не найдётся.

Ворота МТС открыты, никакого сторожа на проходной, в домике с висячим замком на двери,

почему-то нет. Дальше, левее гаражей и цехов, – стрижка и будка Штефана. Смугляна подходит к

ней, тихонько, интимно стучит. Штефан испуганно, с округлёнными карими глазами открывает

дверь, не сразу сообразив, что он в трусах. Мелькнув забавной ромашкой на заднице, прыгает на

постель и сидит, завернувшись в одеяло, как бедуин. Он просто в шоке от такого внезапного

визита, от такого открытия её. Нину же и саму трясёт волнением, но, осмотревшись в нутре тесного

жилища Штефана с закруглённым зелёным потолком, она вдруг чувствует себя здесь будто

укрытой от всей остальной своей жизни. И уж от одной этой тесной замкнутости чувствует

неодолимое, растворяющее притяжение к Штефану, как будто сами стены прижимают её к нему. Ей

даже кажется сейчас, что она любит его, и потому всё ей видится лёгким и возможным. Венгр

зажато, так и ничего не понимая, сидит на своем полосатом матрасе, брошенном на занозистые

доски. Нина подходит и без слов прижимается к нему. И он, рванувшись, будто от ожога, буквально

забивается в угол в своём одеяле. Через дружбу с Романом он переступить не может. Хотя есть и

ещё одно обстоятельство, которое тоже не забыть. Однажды, ещё в начале стрижки, он заходил в

магазин, чтобы купить сигареты, а выйдя оттуда, увидел пожилого поджарого человека, сидящего

на «Урале». Тот призывно махнул ему рукой, и Штефану пришлось подойти.

– Вот что, венгр, – спокойно и без предисловий сказал человек, – то, что ты дружишь с Романом

– это хорошо. Но я читаю далеко, и если ты дёрнешься в сторону его жены, то твои отрезанные

яйца я собственными руками повешу на твою зелёную будку. Там у тебя около дверей для этого

удобный гвоздик есть. Это я тебе так, на всякий случай, сообщаю.

Ошарашенный Штефан, кивнув в знак согласия, пошёл в магазин. Кто этот человек? Вот тебе и

кино вместе с Ниной – ясно же, что вся эта волна начинается оттуда. Но спорить, заверять или что-

либо доказывать тут почему-то не захотелось. Вернувшись на стрижку и подойдя к своей будке,

Штефан и в самом деле обнаружил гвоздь, вбитый на уровне глаз. Главное же то, что этот гвоздь,

новый и блестящий, вколочен вчера или сегодня. У Штефана похолодело внутри – человек,

говорящий действиями, не шутник. Во всяком случае, проверять это не хочется. Потом, когда уже

началась работа, Штефан, разговорившись с точильщиком Гришкой, молодым парнем с синими от

наколок пальцами, спросил того про странного человека. «Кто он такой, – пояснил Гришка, – знать

тебе совсем не обязательно. Знай только, что он у нас в авторитете. И, кстати, про этот твой

вопрос он тоже будет знать».

Смугляна грустно и даже обиженно сидит там, где только что сидел Штефан. А тот, сжав колени,

молчит в углу. Нина в недоумении. Ну чего он так её боится? Что, она страшная такая? Ну и ладно,

ей хватит и того, чтобы какое-то время просто побыть рядом с ним наедине.

405

К дому она подходит через два часа хоть и счастливая от искреннего, исповедального разговора

со Штефаном, но на подсекающихся ногах от страха перед мужем. Она загадывает, что если Роман

почему-то не спит и уже хватился её, то запираться она не станет – просто не найдёт для этого

сил. Она сознается во всём, и будь что будет. У неё даже слова готовы, которые можно говорить,

не задумываясь. Однако Роман спит всё в том же положении – в темноте он как большое тёплое

пятно, источающее ещё более сильный запах луга и сена, который чувствует Смугляна, осторожно,

как какой-то предмет, подкладывая себя рядом с ним. За эти два часа, заменившие ей полжизни,

муж, кажется, даже не шевельнулся. Спасибо и детям – не захныкали, не подвели. Главное же,

приятный внутренний вес, ощущаемый сейчас Ниной – это её новая обретённая тайна. Прежние её

тайны уже словно устарели, как газеты прошлого года, померкли и оттого потеряли смысл.

Странно, что даже тайна о ребёнке, рождённом от другого мужчины, стала привычной и совсем

простой. Обновление требуется всему. Нине ни в чём не хочется проигрывать мужу, пусть даже

она, как утверждает Роман, заражённая мужскими представлениями, ошибочно переживает

мужские чувства. Да, ей нравится наращивать свой внутренний вес – вес лжи (хотя Смугляна,

странным образом, чувствует собственную справедливость этой лжи). Ей кажется, что в её новом

приключении есть даже некая романтика. Именно романтика – ведь для чего-то же придумано это

слово. А романтика должна быть у каждого человека.

* * *

Серёга снится часто. Сны идут пластами, так, что каждый следующий кажется достоверней и

реальней ушедшего. Следующий сон, будто отменяя предыдущие, становится ещё правдивей.

Вот они с Серёгой снова сидят на кухне. В том, что Серёга жив, нет никаких сомнений.

– А ведь я считал тебя умершим, – говорит Роман.

– И ты хочешь сказать, что тебе меня не хватает? – усмехнувшись, спрашивает Серёга. – Ты,

чего доброго, ещё и сны про меня видишь?

Сознаваться в этом неловко. Не хочется открыто показывать, что Серёга значим для него так,

что даже во сны входит – в детстве-то они, напротив, демонстративно игнорировали друг друга,

опасаясь всяких дружеских признаний.

– Бывает, – всё же признаётся Роман, – и, главное, мне иногда кажется, будто ты продолжаешь

жить параллельно со мной, будто твои поступки следуют за моими или наоборот со мной

происходит то, что уже было у тебя. Ну да ладно про это. Чем ты занимаешься-то?

– Да вот купил недавно музыкальный центр и увлёкся электронной музыкой, – рассказывает

Серёга. – Правда, мама тут говорит, что всё это баловство. Жаль, что она не понимает этого

нового.

– Электронная музыка? – удивляется Роман. – Так она же неживая. Я тоже не очень понимаю

её. Инструментальная музыка вызывает чувства, а электронная удивляет, и только. А всё, что лишь

удивляет, тает потом как снег. Удивление – самое не долговечное из чувств…

Утром он лежит, вспоминая их долгий спор о музыке. Кажется, во сне с Серёгой и впрямь

происходят события, которые должны были бы происходить с ним в жизни, да не имеют для этого

возможности, потому что самой жизни нет. Во сне сами собой происходят беседы, которые

обязательно состоялись бы, останься Серёга жить. Иной раз во сне всё мешается до того, что там

они толком не разберут, кто из них на самом деле живёт, а кто – нет. Только во сне, они не хотят

этого уточнять… Главное же, что каждый из них живёт по-своему, всё время отстаивая своё. Так

вот, значит, для чего каждому человеку нужен друг. Он необходим для некого жизненного диалога,

для того, чтобы с ним можно было постоянно спорить, проясняя то или другое. И если такого

настоящего друга нет в реальности, то он проявляется во сне.

Один из сенокосных дней прерывается сильнейшей грозой, во время которой срабатывает

сигнализация. По инструкции подстанцию в этом случае требуется отключить. Роман идёт за

ограждение. Вода по шкафам и оборудованию льёт ручьями. Сейчас надо быть предельно

осторожным. Надев резиновые перчатки, Роман открывает нужную дверь, протягивает руку, чтобы

нажать кнопку отключения, и в это мгновение молния бьёт в ближний громоотвод. Кажется, будто

над каждым ухом бабахнуло по ружью. Ноги подсекаются сами собой. Не из-за страха, а именно

сами собой, на какую-то долю секунды опережая сам страх, как будто разряд молнии действует

непосредственно на ноги. Не понимая, как это случилось, Роман обнаруживает себя уже на

коленях. Молния была видна боковым зрением, и хорошо, что так, потому что полыхни она прямо,

то просто бы ослепила. Боковое же зрение фиксирует молнию как толстый огненный волосатый

столб. Лохматые пряди мелких разрядов пронизывающе входят в воздух, в пространство. Вот так

повезло! Одно дело видеть молнию далеко в небе, и другое – в пятнадцати метрах от себя! Вблизи

она совсем не похожа на небесную стрелку. В каком же яростном и непредсказуемом мире мы

живём! Сколько в нём неожиданной мощи!

В последний день сенокоса уже завершённый зарод обносят кольями с колючей проволокой.

Теперь работа завершена совсем, но Матвей, как обычно, берётся за литовку. Роман идёт по

406

кошенине к пшеничному полю. Уже за границей поля, задавив собой траву, колышется полоса

мощной, рослой пшеницы. Видимо, весной при посеве сеяльщик не успел поднять сошники, пока

трактор разворачивался на краю пашни, и засеянной оказалась полоса на лугу. Роман срывает

колоски, разминает их в ладонях, жуёт зёрна. Мягкое зерно с молочным живым вкусом легко

плющится зубами. Удивительно, что колосья, поднявшиеся на целике из травы, раза в два раза

сильнее колосков с поля. Наверное, при уборке полосу этой щедрой пшеницы пропустят, не

заметят. А может быть, и нет, ведь её желтизна очень ярко вплетена в зелень травы. Отец,

работавший комбайнером, наверняка бы её не оставил. Однажды он брал его ещё маленького на

поле, разрешая стоять рядом со штурвалом. Сколько пыли, сколько грохота было там! А ведь отец-

то работал и на этом поле тоже. Сколько же хлеба, сколько этого вкусного золота прошло через его

руки за долгие годы! Сколько людей накормил он своим хлебом… А погибли они с матерью оттого,

что зимой им не хватало тепла… Сынок же, умник, успел однажды упрекнуть его за то, что он, мол,

ворует электричество. Как простить теперь себе этот упрёк?! А ведь у них сейчас мог бы быть и

собственный сенокос. Только нет уже ни отца, ни матери. И друга лучшего нет. А жизнь идёт вот

такая яркая и настоящая. Вопрос лишь в том, живёт ли он сам-то настоящей жизнью, а не

находится ли на какой-то ложной, пустой параллели? Та ли это жизнь, которой он должен жить?

Роман слышит позади себя звонкое шуршание шагов по кошенине.

– А знаешь, Ромка, – вдруг говорит Матвей, называя его так, как называл ещё в детстве, – я

ведь по жизни-то такой дурак… Считай, почти всю жизнь видел из-за решётки. Даже детей себе не

сделал. Мы с Кэтрин за всю свою жизнь так и не поняли, кто из нас бесплодный: я или она. Кошу я

сейчас это сено и думаю: ну вот для кого я живу? Для коровы, что ли, чтобы она сыта была и

хорошо доилась? Жаль, что у меня нет собственных детей. Был бы, к примеру, сын, так мы бы с

ним вот так же, как с тобой, на сенокос ездили.

Роман почти испуганно оборачивается на него: как понять такое совпадение их мыслей?

Наверное, это очень неправильно, что люди очень часто не могут соединить свои одиночества. *14

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

Новый идиллический момент

Осенние дожди нынче очень правильные – они выжидают конец сенокоса и начинаются после.

Сначала льют два дня сряду, потом день отдыхают, набираются сил, и, не дав земле и людям

опомниться, снова заряжают на двое суток без всяких перекуров и небесных окон. Люди невольно

прислушиваются к прогнозам по радио, отчего у многих возникает невольное подозрение, что

именно прогнозы-то и портят погоду. Радио обещает дождь – дождь, соответственно, и идёт. Чего

бы не пожалеть население советской страны? Почему бы не объявлять чего-нибудь получше? Там

что, враги – на этом радио?

С небесной мокротой дело доходит до того, что совхозные грузовики не могут подняться до

гаража по совсем пологому склону. С насыпи, по какому-то бестолковому распоряжению

подсыпанной глиной, они, лязгая крючьями бортов, кособоко, как жуки, соскальзывают на луг и так

же беспомощно буксуют уже по траве. За несколько дней колёсами, вращающимися, как точило,

все зелёные склоны оказываются не только исполосованными и стёртыми, но и превращены в

сплошное месиво. Зелёная сопка стала похожа на кусок оплывшего гудрона.

Сырость теперь всюду. Ворота перестают скрипеть, открываются мягко, а, закрываясь, словно

приклеиваются к столбу. Онон разбухает прямо на глазах, протока топит огороды крайних улиц, а

кое-где уже подступает к домам. Кажется, что уже из-за самого перенасыщения влагой воздух

мутный и далекие просторы затянуты бледным целлофаном.

Так же мутно и на душе Романа. Тони всё ещё нет.

– Какое сегодня число? – спрашивает Нина, грустно глядя на ещё более грустного мужа. –

Приезжала бы уж она скорее, что ли…

– Не пойму, ты что, смеёшься? – вскидывается он.

– Нет, не смеюсь. Мне тоже скучно от твоей скуки.

Когда разговор заходит о Тоне и Роман как-нибудь хорошо отзывается о ней, Смугляна, если у

неё хватает выдержки, согласно кивает головой, но случается и так, что её ядовитая ирония как

желчь проедает белую ткань смирения:

– Ах-ах, какая же хорошая она у тебя…

Роман демонстративно смолкает, и Нина клянёт себя за несдержанность. Обычно этим всё и

заканчивается, хотя бывает и хуже. Иногда Роман просто не может сдержаться от каких-нибудь

нелестных отзывов о Тоне, в основном, касающихся её прошлого.

– Плохое я вижу в ней и сам, – пытается он остановить жену, – но когда ты что-то специально

выискиваешь в ней, то и сама выглядишь не очень красиво. К тому же, это отравляет наши

отношения с тобой. Можно сказать, ругая её, ты портишь себя в моих глазах.

407

– Да как же я смею её ругать! – уже и вовсе заносит тогда Нину. – Она такая хорошая, такая

замечательная… Ягодка она наша…

Окончательно расплывшихся, расквашенных дорог единственный рейсовый «ПАЗик»

преодолеть не в силах. Связь с райцентром остаётся лишь по проводам, уныло висящим на

перекошенных столбах – такое впечатление, будто размокли и провода. Эта отрезанность больше

всего угнетает Нину. Ей тоже хочется куда-нибудь съездить. К тому же её настроение невольно

бередит и Штефан, который ввиду скорого отъезда целыми днями, не уставая, ностальгически

изнывает по своей Западной Украине.

– А я ничего этого не видела, – грустно говорит Смугляна после очередной картинки,

нарисованной им.

– А вот если поедите ко мне в гости, то всё увидите, – обещает и поддразнивает Штефан.

– Да уж, нам только и ездить, – усмехается Роман. – Как и куда вырвешься с подстанции?

– А можно я съезжу? – спрашивает вдруг Нина.

– Конечно, почему бы и нет? – улыбнувшись такой её шутке, отвечает Роман.

Однажды посовещавшись, они решают, что Нине пора устраиваться на работу в школу. Тем

более, что начало нового учебного года уже не за горами. Конечно, Федьке лишь три месяца, но

Роман легко справляется с ним. Тем более, что у Нины мало молока, и Федька почти с самого

рождения подкармливается смесями. А уж из бутылочки-то накормить его несложно.

За неделю до первого сентября Смугляна идёт узнать о работе в школе, и часа через два

возвращается вся сияющая.

– Хочешь, обрадую? – спрашивает она с порога.

– Нет, лучше не надо, – шутливо протестует Роман, предполагая, что она устроилась, и, значит,

теперь дети полностью на нём.

– Тоня приехала, – сообщает Смугляна.

Роман не находит, что ответить, не знает, как реагировать на глазах жены. Но та не обращает

никакого внимания на его замешательство.

– Она увидела меня из окна интерната, когда я подходила к школе, – продолжает Нина, – и

выбежала. Поговорили немного… А я устроилась. Мне сегодня надо ещё в пять часов на педсовет.

Вот так сразу с места и в карьер!

– Ты придёшь, наверное, поздно, – смущаясь, говорит Роман потом, когда она уходит на

педсовет, – приходите вместе с Тоней.

– Хорошо, – с улыбкой говорит Смугляна.

Приятно, что она соглашается так легко, а вот Тоня едва ли решится прийти.

Проводив жену, Роман хочет почитать, но Машка начинает донимать его разными вопросами, и

тогда он с удовольствием переключается на неё. Федька, сначала долго солидно посапывающий в

кроватке, просыпается и кричит. Перепеленав его, Роман идёт подогреть молочную смесь и видит в

окно, как Нина и Кармен, обе в одинаковых красных резиновых сапожках, какие продаются в

магазине, обсуждая что-то, поднимаются к дому. Романа на какое-то мгновение даже стопорит от

этого видения. Однако надо хотя бы внешне оставаться спокойным. Когда они войдут, он будет вот

так стоять и смотреть на бутылочку смеси, стоящую в кастрюльке с горячей водой. Однако же эту

намеренную зажатость просто рвёт изнутри радостью и торжеством. Машка, услышав шаги на

крыльце, бросается встречать к дверям. Первой, в тот момент, когда Роман непринуждённо

вытирает полотенцем бутылочку со смесью, входит Кармен. Нина, кажется, специально

задерживается на веранде, чтобы дать им встретиться. Машка, с удивлением взглянув на гостью,

прошмыгивает под её рукой на веранду к матери.

– Ну, наконец-то, – говорит Роман, обнимая Тоню прямо с бутылочкой в руке, мгновенно

распахиваясь ей душой, но настороженно поглядывая на дверь.

Тоня тоже оглядывается и отстраняется от него. Машка за руку втаскивает Смугляну в комнату.

– Садись, – приглашает Нина гостью за стол, присаживаясь и сама. – Мы сегодня устали, –

продолжает она, повернувшись к мужу, – поухаживай за нами.

Роман даже теряется от такого её доброго, чуть смешливого тона.

– Давай-давай, – тихо засмеявшись, подзадоривает и Кармен, одобряя эту игру.

Роман наливает им чай, намазывает масло на хлеб, а они, забавляясь, делаются игриво-

капризными, просят то одно, то другое, пошучивая над его неловкостью, которая удивительна и

ему самому.

– Ой, а почему мне так тонко намазал? – упрекает Нина.

– А почему мне так толсто? – морщит носик Тоня.

– Так, может быть, вам кусками поменяться? – предлагает Роман.

– Нет, – говорит Кармен, – нам лучше заново всё перемазать.

– Правильно, – соглашается Смугляна.

– Ну, тогда с удовольствием перемажу, – соглашается он.

Это их лёгкое издевательство, их шутливая, дружная оппозиция делает его счастливым. Как

хорошо, когда между ними хотя бы такое, чуть наигранное согласие.

408

После чая Смугляна берётся гладить пелёнки и распашонки. Федька, снова проснувшись,

кричит, и обе женщины идут к нему. Нина как бы немного напоказ перед Тоней, прикладывает

ребёнка к груди. Но та почему-то смотрит больше с пониманием, чем с завистью.

– Ну ладно, одна кормит ребенка, – заглянув в спальную, намеренно строго выговаривает

Роман, – а другая чего стоит? Кто гладить-то будет?

Тоня, засмеявшись над таким распорядителем, идёт в большую комнату к белью.

– Какое всё маленькое, – улыбнувшись, говорит она Роману, показывая одну из рубашек.

Роман каким-то чутьем понимает, что сейчас ему лучше не оставаться с Кармен наедине. Им

вообще лучше сейчас не находиться порознь. Он возвращается к Нине.

– Пойдём в комнату, – просит он.

– Ой, ну зачем ты заставил её гладить? – упрекает Смугляна.

– А что здесь такого?

– Да неловко как-то…

– Наоборот очень даже ловко.

Женщины продолжают обсуждать прошедший педсовет, посмеиваясь над молодым директором

Порошковым, ляпнувшим там что-то двусмысленное. Роман же, слушая их, наполняется ещё

большим миром и благостью. Как хорошо, что теперь у женщин есть нечто общее, сближающее их.

Может быть, вот так-то их трёхсторонняя ситуация и укрепится.

Тоня, кстати, передаёт о Порошкове последнюю новость, которую она и сама узнала лишь

вчера, на другой день после приезда из Читы. Всё это произошло в пятницу, за три дня до

педсовета.

Видимо, ввиду приближающегося нового учебного года, когда всем хочется работать очень

хорошо, так же, как всем ученикам хочется очень чисто и аккуратно писать в новых, только что

начатых тетрадках, Порошков, заявившись к Лене Арбузовой, решительно заявил, что к её мужу,

позорящему весь «пе-да-го-ги-чес-кий» коллектив, надо, в конце концов, применить «кар-ди-наль-

ные» меры. Что ж, пожалуйста – применяй. Сейчас как раз самый момент – Арбузов только что,

десять минут назад, впервые за три дня, пошёл к Ольге Борисовне. Лена его отпустила.

Порошкова потрясает смирение Лены, с которым она сидит и кормит с ложечки их,

арбузовского, ребёнка. Резко стартанув, клокочущий гневом, директор мчится к Ольге Борисовне, и

так же, как в прошлый раз, барабанит в дверь. Понятно, что ему не открывают и теперь. Тогда

Порошков на весь подъезд взывает к совести своих учителей, называя их официально по имени

отчеству.

– Ольга Борисовна, Виктор Николаевич! – кричит он. – Откройте! Я знаю, что вы там и даже

прекрасно знаю, чем вы там занимаетесь!

Квартира Ольги Борисовны точно такая же, как и у Тони. Она даже в том же доме, только в

соседнем подъезде. На первом этаже открывается дверь, и соседка с больной, перетянутой

платком головой, вежливо, как только может, спрашивает у директора:

– Чего это вы там опять разорались?

– Тише! – громко успокаивает её распалённый справедливостью Порошков, – у нас тут важное

дело! – Он тут же поворачивается к двери: Ольга Борисовна!

И тут-то Арбузов портит сценарий скандала, сложившийся ещё в прошлый раз. Он

приоткрывает дверь и молча бьёт кулаком прямо в толстые директорские губы. Порошок отъезжает

к перилам, а Виктор спокойно закрывает дверь на укреплённый после прошлого раза засов.

Облизывая кровь и потрясая очумелой головой, директор лишь теперь осознаёт всю нелепость

своих действий. Поэтому он больше уже не кричит, а спокойно, правда, оступаясь через одну

ступеньку, спускается по лестнице, делая вид, что ничего он тут не видел, не слышал, да и сам не

кричал, что губы у него ещё не толще, чем обычно, зубы совсем не болят, а соседка с большим

бантом из зимнего шарфа на голове, наверняка, ничего не поняла.

Однако у соседки хоть и больная, но своя голова. И в этой голове всё по-своему, так что ей-то

как раз всё понятно.

По селу потом расползаются шепотки. Арбузова кое-кто даже совершенно нелогично одобряет,

а школьники, которые в эти дни морально готовятся к занятиям, демонстрируют друг другу на

улице то, как ловко нокаутировал физрук Порошкова, почему-то ничуть не сочувствуя директору

своей школы, в которую они на днях отправятся с букетами георгинов. У пацанов, само собой,

появляется предположение, что их физрук – боксёр, причём, конечно же, боксёр первого разряда,

так что его следует уважать и на физре быть потише.

Лена Арбузова, не выдержав этой новой волны пересудов, собирает детей, договаривается с

машиной и на второй день после «кар-ди-наль-ных» действий Порошкова уезжает к родителям.

Работы с утюгом не много, и Кармен, быстро управившись, выдёргивает вилку из розетки.

Смугляна относит накормленного Федьку в кроватку, приспосабливает над ним пластмассовые

разноцветные погремушки на резинке, которые он может доставать ручками. Тоня, с улыбкой

пройдясь по комнате, осматривает стены, проверяет, как выглядят обои, которые они наклеили с

Романом и, присаживаясь на диван, вдруг охает, схватившись за поясницу.

409

– Что-то живот болит, – поясняет она и тут же, заметив внимательный взгляд Романа, шёпотом

добавляет, – кажется, я беременна.

Её взгляд буквально цепляется за Романа, она напряжённо ждёт его реакции. Роман, пройдясь

по комнате, останавливается спиной к ней. Он специально чуть затягивает паузу и потом

оглядывается с улыбкой.

– Ты думала, я испугаюсь? – говорит он. – Но это здорово! Я этому рад. Давай скажем Нине.

Сегодня Роману кажется, что их тройной союз устанавливается крепко и надолго.

– Лучше пока не надо, – просит Кармен. – Слишком много всего за один раз.

– Слушай-ка, Роман, – говорит Нина, возвращаясь из спальни, – мы ведь совсем забыли про

молоко. Машку-то надо поить да укладывать уже. Съезди к Матвеевым, возьми, если можно,

парного.

Роман выкатывает мотоцикл и едет, опасаясь засесть в грязи. На всякий случай берёт поближе

к МТС, где в последние дни дорогу пытались подсыпать чем-то менее скользким, чем глина. Из

ворот мастерских выходит Арбузов, главный герой только что услышанной новости. Что ж, его

можно подвезти хотя бы уже для того, чтобы он придавил собой заднее пробуксовывающее

колесо.

– Ну, а у тебя-то как дела? – спрашивает Арбузов, подразумевая, что у них схожая личная

проблема, только вот о его-то делах и так известно всем.

– Да всё нормально, – отвечает Роман. – Тоня как раз гостит сейчас у нас.

– Представляю! У вас там, наверное, дым коромыслом! – хохочет Виктор.

– Да вроде без дыма пока. Сидят, сплетничают о чём-то. Только что твои косточки перемыли.

– Ой, а у меня-то что творится! – кричит Арбузов опять-таки на всю округу. – Ездил вчера, хотел

Лену вернуть, так её родичи выперли меня, даже слушать не стали. Не знаю, что и делать! Довели

меня до того, что мне уже вообще никого не надо. Надоели обе, рвут в разные стороны. И Лена

надоела, и Ольга со своим брюхом… Так бы взял и пнул по нему, чтоб ничего не было…

– Да ты чего несёшь-то!? – говорит Роман, затормозив посреди дороги и даже заглушив

двигатель.

– А ну их к чёрту! – ещё громче, почти обвинительно орёт Арбузов. – Ольга беременна, а

ревнует, как не знаю кто! Я при ней о своих детях даже пикнуть не могу. Она и к ним ревнует. Дуры

и дуры! И, главное, чем дальше – тем хуже. Убегать надо отсюда. С Порошком мы уж теперь не

сработаемся. Да и вообще, как бы меня за такое поведение по тридцать третьей не шуранули.

– За какое «такое поведение»? – с раздражением спрашивает Роман. – Выходит, ты и сам на

свои поступки смотришь как на пакость? Статьи боишься!? Салага!

Эх, навтыкать бы этому прославленному «боксёру»! Роман заводит мотоцикл, с пробуксовкой

трогается с места. Дальше едут молча. Арбузов притих, как мышь, кажется, даже весить меньше

стал – колесо плохо давит. Очевидно, что его треугольник разрешается по обычному, банальному и

пошлому сценарию: все ругаются, дёргаются, разлетаются в разные стороны. Всё это потому, что

каждый из них не способен на глубокое понимание. Только бы у себя не допустить ничего

похожего.

Через двадцать минут Роман возвращается домой с тёплой трёхлитровой стеклянкой парного

молока. Машку поят и укладывают спать, хотя она ещё немного куражится – ей хочется поиграть с

тётей гостьей. И как только она оказывается в постельке, Тоня поднимается, чтобы идти домой.

Роману нужно её проводить. Он входит в спальню к Нине, где она что-то шепчет дочке, насупленно

выглядывающей из-под одеяла, стараясь её успокоить, целует обеих.

– Когда мне вернуться?

– В два часа, как обычно, ну, можешь и в три, – почему-то более щедро разрешает она сегодня.

– Вернусь в два. Только ты ложись, не волнуйся.

– Постараюсь.

Смугляна выходит на кухню вместе с ним.

– До свидания, – неловко говорит Кармен, ожидающая у порога, – спасибо за гостеприимство.

– До свидания, – отвечает Нина, взяв её за руку.

Роман и Тоня выходят за калитку. Сегодня впервые нет обычной тяжести ухода. Наверное,

потому что сегодня нет перехода из одного мира в другой. Сегодня все они в одном, общем мире.

– Днём нас увидела в школе Анна Прокопьевна, наша завуч, – рассказывает Кармен по пути, –

потом отвела меня в сторонку и шепчет: вот правильно, мол, я слухам-то не верила. Ведь все

болтали, будто ты у неё мужика отбила, пока она ездила. А вы разговариваете, как сёстры…

– Ох, и изводите же вы общественное мнение, – засмеявшись, говорит Роман. – Ну, а как вы

встретились сегодня?

– Знаешь, она меня сегодня просто удивила. Сначала спросила о том, когда я приехала, а потом

говорит: «Что же ты так? Уже два дня здесь, а не приходишь?» У меня будто камень с души упал.

Сколько я уж передумала обо всём. Пока была в Чите, мне и вериться-то во всё это перестало. А

тут вот оно как. Что на неё подействовало, не знаю. А пока ты за молоком ездил, мы, наконец,

410

поговорили обо всём откровенно. Она сказала, что пусть останется всё как есть. Я тогда и про

беременность ей рассказала. Она и этого, вроде не испугалась… Странные вы все-таки люди…

– Но теперь и ты вместе с нами, – говорит Роман, испытывая щемящую радость в душе.

– Скажи честно, – просит Тоня, – а ведь моего ребенка ты будешь меньше любить?

– Это ещё почему? Рожай на здоровье. Или ты чего-то боишься?

– Молвы боюсь. Скажут – нарожала от разных.

– Ну а как иначе? Если женщина выходит замуж за второго мужчину, то разве она рожает от

первого?

– Но я же не замужем…

– А я тебе кто? Просто ты моя незаконная жена. Но нам-то какая разница: законная или нет?

– Ладно, убедил, – на ходу прильнув к нему, уже за пределами видимости дома, шепчет Кармен.

Сегодня ей почему-то нездоровится. Дома она сразу отыскивает градусник – температура под

тридцать восемь. Роман укладывает её в постель, а потом, разговаривая и гладя по руке, сидит до

двух часов около кровати.

Настроение, когда он уходит домой, остаётся приподнятым. За Тоню можно не волноваться: её

высокая температура продержится не более, чем до утра. Сегодня и спать не хочется, усталости

нет. Уже поднявшись на крыльцо своего дома, оглядывается на село, мерцающее редкими

огоньками. В темноте они похожи на созвездия, и лишь величина огоньков отличает их от звезд, от

огней небесных деревень. Кажется, он видит эту красоту в первый раз. Раньше было не до того.

Смугляна ещё не спит, хотя уже в постели. Оказывается, только что прилегла. В отсутствии

мужа ей приходит в голову – не сходить ли в будку Штефана? Но это почему-то кажется

невозможным. Казалось бы, напротив, – иди в отместку прямо сейчас, легче будет. Но не

получается. Переживая одно, трудно впустить в душу другое. К Штефану она пойдёт лишь тогда,

когда отношения с мужем станут хотя бы нейтральны.

Роман пристраивается рядом, осторожно гладит её по голове, целует в затылок и чуть

отстраняется, чтобы удобней заснуть. Но Нина вдруг начинает плакать.

– Ты даже обнять меня не хочешь – я тебе не нужна.

– Ну что ты! Я думал, тебе не очень приятно… Сразу после того, как я вернулся… Если всё

нормально, то дай, обниму покрепче. Какие у тебя ноги холодные, сейчас своими согрею.

Смугляна быстро успокаивается. Ничего неприятного в его прикосновениях нет. Всякий раз,

когда он уходит к Тоне, ей тоже хочется всего. Сама воображаемая картина того, что может

происходить сейчас в той, уже знакомой ей квартире, лишь заводит её. И потом, когда Роман

возвращается, она уже просто жаждет его ласки. Вероятно, от этого он кажется в такие минуты

более притягательным как мужчина. Тем более что как раз в такие-то моменты он ласковей всего.

Конечно, не очень-то приятно осознавать, что эту ласку он приносит от другой женщины, но ведь