Жизнь волшебника

сплетен, здесь же этих нитей сразу целый обнажённый клубок. В одном месте исповеди, услышав

имя бригадира карачаевских стригалей, Роман чувствует, будто его душу окатили кипятком.

– Алишер?! Этот смазливый красавчик? – стонет он.

Не удержавшись, он перебивает её, чтобы рассказать об Алишере своё.

– А мне он таким не казался, – грустно признаётся Кармен. – Прошу тебя, не расстраивайся ты

так. Это всё прошлое. Мне ведь было тогда всё равно: был бы мужик. В возможность любви я не

верила. Того, кто мне нравился, я приглашала сама, а того, кто навязывался, отшивала. Но все они

постепенно как бы отвалились от меня. Ко мне один Павел до сих пор ходит.

– Как ходит? – вскинувшись, спрашивает Роман.

– Да так и ходит, что придёт, стучится, я подхожу, спрашиваю, кто это, и отправляю домой.

Видно он привязался ко мне больше всех. Но мне и он не нужен. Мне всё время хотелось

встретить такого, который бы навязался, а я бы отшить не смогла. Мне хотелось иметь мужчину с

сильным характером, который бы в жизни что-то мог, мог на чём-то настоять.

– Значит, и я не тот, – усмехнувшись, замечает Роман.

– А ты вообще не тот. По всем статьям не тот. Такого я и не загадывала. Ты превосходишь даже

такого, о каком я мечтала. Всегда, даже когда я приглашала других, ты был каким-то исключением

в моих взглядах на мужчин. Ты такой спокойный, рассудительный, внешне даже обычный, ни

одного резкого слова от тебя не услышишь, но от твоих спокойных слов у меня мурашки по коже

бегут. Слова твои мнут меня, как бумагу, каждое твоё тихое слово во мне звенит. Ты меня всю

перевернул, я полностью в твоей власти. У тех всё было внешне: вид, гонор, а меня прожигает

насквозь, доводит до бешенства один твой спокойный синенький взгляд. Я тут как-то сидела и

думала: а что будет со мной, если ты посмотришь на меня рассерженно? Ты же убьёшь меня

одним взглядом! Забудь обо всех, кто у меня был. Теперь вся моя жизнь раскололась на жизнь до

тебя и на жизнь при тебе. Если тебе это надо, то суди меня, как хочешь. От тебя я всё снесу,

потому что чувствую себя виноватой перед тобой. Виноватой по самому большому счету.

Изначально я должна была принадлежать только тебе, а принадлежала ещё и другим.

– Не могу я тебя судить, не имею права, – обезоружено отвечает Роман.

– Нет, – тут же возражает Тоня, – ты такое право имеешь. Я сама тебе его даю. Суди меня, как

хочешь…

Роман не понимает, что происходит в его душе. Шёл сюда как бомба, заряжённая

раздражением, злобой, обидой. Здесь узнал о ней столько, впору бы и взорваться, но это почему-

то напротив, разрядило его. Главное, чтобы она не скрыла ничего. Тайного оставаться не должно.

– Это всё? – спрашивает Роман.

354

– Всё, миленький, всё.

Он, расслабившись, полулежит в кресле. Просто задумчиво смотрит куда-то в угол. Кармен

сидит перед ним, покорно склонив голову. Она знает, что он её простит. После такой искренней

исповеди просто не имеет права не простить.

– А знаешь, – задумчиво произносит наконец Роман, – мне даже нравится, что ты не святая.

Святые не надёжны. Но чтобы у тебя не было такого впредь, я врежу в твою дверь свой замок,

буду иметь свой ключ, чтобы приходить сюда когда угодно, в самое неожиданное время.

Тоня, сглотнув комок в горле, перемещается в кресло, ложится на него, обнимая.

– Для тебя моя дверь открыта всегда: днём и ночью. Когда б ты ни пришёл – ты мне нужен

всегда. Когда я вспоминаю тебя днём, мне становится так хорошо, как будто у меня увеличивается

сама душа.

Ещё какое-то время они лежат молча словно заново прислушиваясь друг к другу.

– Ромушка, а можно я для тебя картошку пожарю? – вдруг спрашивает она. – Я же знаю, что ты

голодный.

– Жарь, – невольно улыбнувшись, говорит он.

– Ой спасибо, спасибо тебе, дорогой, – без всякой иронии шепчет она, целуя его лицо, – как я

счастлива, что ты разрешаешь мне пожарить для тебя картошку.

Она вскакивает и бежит на кухню. Слышно, как там чиркает спичка, поджигая газ на плите.

Потом нарастает шкворчание сковородки, приходит аромат картошки, поджариваемой на

сливочном масле.

Роман поднимается, проходит на кухню, садится за стол, на котором в чашке – нарезанный

хлеб, а в кружках – молоко. Она уже знает, как он любит есть картошку. Кармен подходит, обнимает

его сзади.

– Наверное, я дурочка. Знаешь, что мне хочется сейчас сделать?

– Что?

– Открыть окно и крикнуть на всё село: «Эй, люди, чего же вы спите?! Я его люблю, и мы сейчас

будем есть картошку!»

Роман смотрит ещё куда-то в угол, а на душе его уже спокойно и весело.

Наконец картошка готова. Они вполне по-семейному сидят за столом.

– Хотя, вправе ли я требовать от тебя верности? – говорит Роман, продолжая их главный

сегодняшний разговор. – Приедет Нина, и мы не сможем встречаться часто. Наши условия

неравны. У меня под боком жена, у тебя – никого. Так что если у тебя с кем-то что-то будет

…случаться, то мне, наверное, надо бы это понимать…

– Эх ты! – с мгновенно навернувшимися слезами восклицает Тоня. – Как ты можешь мне это

разрешать?! Значит, не веришь…

– Прости, прости, – поспешно шепчет Роман, – я пошутил… Подумай, разве мог я сказать такое

всерьёз? Ну хорошо, хорошо – скажу другое. Я хочу… Нет, я требую, чтобы к тебе никто и никогда

даже пальцем не прикасался! Это должно соблюдаться всегда, не зависимо от того, где я и что со

мной. Пусть я не приду к тебе неделю, месяц, но ты всё равно должна знать, что у нас всё по-

прежнему, и оставаться мне верной.

– Да, да, любимый, только так, – радостно говорит она ещё с непросохшими от обиды глазами.

– Я только твоя. Я рассказала о себе всё, и ты можешь считать меня плохой. Но многие женщины в

душе именно таковы, просто они не имеют возможности грешить. А я имела. Но, может быть, я-то и

есть самая чистая и честная, потому что никого не обманываю.

– И никому из них ты не говорила «люблю»?

– Признаюсь: говорила… Тому же Алишеру. Говорила, а душа не соглашалась. А теперь говорю,

и душа теплеет. Сколько раз за эту неделю я спрашивала себя: может быть, я обманываюсь?

Может быть, вначале это слово вырвалось случайно? Но как же случайно, если без тебя мне так

пусто, как не бывало никогда, если каждую свою мысль я сверяю с тем, что мог бы подумать ты,

если во сне я вижу тебя так же реально, как наяву. Мне ни с кем не интересно теперь. Я как

вспомню тебя, мне так и хочется потянуться, а по всему телу разливается какая-то истома. На

работе все говорят о чём-нибудь, а я сижу, витаю в облаках… И знаешь, как мне радостно в них

витать? Я не завидовала ещё ни одной жене тех мужчин, ни одну из них не жалела за то, что их

мужья изменяют со мной. Я просто не принимала их в расчёт, потому что никого из них мне не

хотелось иметь полностью. Но как я завидую теперь даже любому предмету, который есть в твоём

доме. Я думаю только о тебе. Я не могу даже есть: смешно, но последние дни я живу лишь на воде

и чае. Я всюду вижу тебя. Своего брата я называю Ромой. Говорю – ошиблась, а он смеётся: все,

мол, ясно с тобой… Даже по улице я хожу сейчас как-то иначе – с высоко поднятой головой. На

меня смотрят и удивляются. А я думаю: эх, ничего-то вы не понимаете. Сегодня на работе план не

могла составить. Ручку взяла, а она вдруг сама твоё имя пишет. Мне даже дети стали говорить, что

со мной что-то происходит, что я постоянно улыбаюсь. И даже, знаешь, почему я так складно всё

сейчас говорю? Да потому что эти слова приготовила заранее. Нет, понимаешь ли ты, что я тебя

люблю?! Кажется, ты этого не осознаёшь. Никого в жизни я ещё так не любила. Я всю жизнь,

355

оказывается, только этого и ждала! Я рассказала о тебе своей подружке – Дулме. Мы вместе с ней

ещё на стрижке работали. А она видя, моё состояние, смеётся: да вы, говорит, не встретились, а

схлестнулись!

– Схлестнулись? Ну и ну! А ведь что-то в этом есть.

Роман невольно задумывается. Надо же какое определение! Это даже представляется хорошо:

не коснулись робко, а именно схлестнулись, переплетясь ветвями и листьями.

– Ох, как я теперь понимаю Ольгу Борисовну! – продолжает Кармен. – А ведь раньше осуждала

её. «Разбиваешь, – говорю, – семью». А теперь мне всё ясно. Я зачёркиваю всю свою прошлую

жизнь со всей грязью, что в ней была. Я буду верной тебе – это надо даже мне самой. Я хочу

родить ребёнка от тебя. Да, хочу!

– А если разлюбишь? Вдруг всё это пройдёт?

– Да ты что?! Разве такое, разве вот это всё проходит?!

– Любовь кажется сильной лишь тогда, когда она есть…

– У меня всегда будет такой. Она меня просто растворяет. Ох, сколько времени я потеряла. И

зачем мне были нужны все эти? Ты знаешь, они, наверно, сами по себе неплохие мужики. Но они

не были моими. Они душевно не мои. Именно поэтому я так легко рассказала тебе о них. Я как

будто сдала их тебе – возьми, они мне больше не нужны. Стыдно признаться, но я была просто

самкой: надо, и всё. Когда ты пошёл меня провожать, я сказала тебе: «Я знала, что ты ко мне

придёшь». Но даже ещё в тот момент я была самкой. Такое я могла сказать кому угодно. Помню, я

тогда даже отметила про себя: «А ведь он мужик-то ничего». Но тогда я была ещё за чертой самой

себя настоящей. Хотя уже тогда я, видимо, втайне любила тебя какой-то неразрешённой любовью.

– Ты сказала, что ты «потеряла время». О чём это ты?

– Да ведь сейчас-то, когда я люблю, время идёт совсем иначе… Пусть сегодня ты уйдёшь

домой, но и ждать тебя – наслаждение. Знаешь, как хорошо сидеть дома и думать, что ты вот-вот

придёшь. Хотя уже сейчас я думаю, как мне пережить этот день…

– Займись чем-нибудь. Кстати, бросила бы курить… Говорят, что это трудно, но если ты любишь,

то сделай для меня. И вообще наполняй чем-нибудь свою жизнь, если раньше, как ты говоришь,

жила впустую.

– А я уже наполнила ее… Тобой. А, вообще-то, я ведь когда-то поступала в культпросвет. .

– Здоорово! Ведь ты же очень музыкальна, постоянно что-то напеваешь, и со сцены, я слышал,

хорошо поёшь. Пробуй ещё раз. Эх, как жаль, что с Серёгой так вышло. Уж с ним-то можно было

бы тут дела завернуть! Нет-нет, ты действуй, давай – теперь я от тебя не отстану. Готовься-ка

поступать в институт культуры. Для тебя это будет само то.

Пожалуй, это какой-то совершенно новый взгляд на Тоню, который сближает их ещё больше.

– Я поступала сразу после школы, – рассказывает она. – Пожила с неделю в общежитии,

посмотрела, как там ночами бегают из комнаты в комнату, и это меня просто убило. Тогда я ещё

глупая была, думала, если поступлю, то так же делать придётся. Ой, я что-то говорю и говорю…

Меня сегодня как прорвало. О чём ты задумался?

– Да Серёгу вот помянул и как зацепился. Он же такой талантливый был. И какой дурак! Эту

жизнь так не хочется отдавать, так дорожишь ей. Бывают, конечно, трагические случаи, ну вот, как с

моими. Но ведь они же не хотели умирать. А Серёга сам. Кажется, это из Лукреция: «В

собственность жизнь никому не даётся, а только на время…» Хотя, может быть, жизнь-то как раз и

даётся человеку навечно, а он всё не научится её взять. Наверное, человек может жить не то что

сто, двести или триста лет, а всегда. Он ещё не знает себя, не научился пользоваться самим

собой. Когда-нибудь, совершенствуясь в сторону умения жить вечно, он разгадает миллион своих

тайн, познает себя полностью и сможет уходить от смерти. Но, наверное, это произойдёт спустя

ещё не одно тысячелетие, а мы-то уж, увы… Нам остаётся лишь так называемое «социальное

бессмертие», которое реально лишь для самых великих… Только что оно и для них, для их

исчезнувшего сознания?

– Ты так странно говоришь. Никто не умеет так говорить. Я представляю всё сказанное тобой, и

у меня даже мороз по коже. А душа в то же время парит. Нет, если ты всё это так понимаешь, то

будешь жить долго-долго…

– А я хотел бы вечно…

– И я тоже. Но мы и есть вечные, ведь мы продолжаемся в детях.

– Это сказка, всё это сказка… Ощущаешь ли ты, осознаешь ли в себе какое-нибудь

продолжение родителей? Конечно же, нет. . Ведь ты же всегда лишь как бы сама по себе.

Печально, но человек со своим душевным миром постоянно одинок. С каждым человеком умирает

весь его мир. А у детей мир уже другой. И это правильно. Иначе всё по кругу пойдёт. Хотя, с другой

стороны, если задуматься, так к чему нам вечность? Для простого функционирования?

– Наверное, для того, чтобы быть счастливыми…

– Да, считается, что так, – засмеявшись, соглашается Роман, потянувшись к Тоне. – А в чём

счастья больше всего? Конечно же, в чувстве. Значит, наше слияние с вечностью – в таких вот

минутах. Только ими-то и могла бы быть оправдана вечность, если бы она для нас существовала.

356

– А сейчас я ничего не поняла, – признаётся Тоня.

– А, да ладно, – машет рукой Роман, – тут сплошная поэтическая натянутость. Меня тоже

прорвало, только куда-то в другую сторону.

Роман откидывается на подушку. Кармен ему не мешает. Дрёма сладка, как покачивание на

волнах. Очнувшись через несколько минут, он обнаруживает, что Тоня, обняв одну его руку сладко

спит. Не тревожа её, Роман медленно поворачивает голову, смотрит на сумрачную стенку,

тикающую часами. В комнате темно, но светлые стрелки удаётся различить: время три часа с

небольшим, можно бы подремать ещё, чтобы уйти домой около пяти часов. Но сна нет. Можно

полежать и подумать.

С Тоней хорошо, с ней спокойно и всё ясно. Именно с ней его мужское начало находит полное

душевное и физическое успокоение. Можно ли сказать, что он любит её? Пожалуй, да. Но странно

то, что именно сейчас, находясь в её постели, он очень тепло и хорошо вспоминает о жене.

Почему так? Ведь Кармен – полная её противоположность. Но, как и в случае с Зинкой, Нина не

теряется, не уменьшается от этого, а, напротив, становится дороже. И никаких душевных

противоречий это не вызывает. Удивительное открытие: его и в самом деле волнует и

воодушевляет факт одновременности двух женщин! Чувства не врут. Теория, однажды ночью

изложенная жене, теперь с успехом подтверждается и чувствами. Испытываемое совершенно

очевидно – это невероятное, необыкновенное ощущение своей полноты. И в этом чувстве нет и

соринки грязного, ложного, несмотря на то, что оно противоречит всем мыслимым представлениям.

Сам факт существования двух женщин делает его как мужчину больше, значительней, поднимает в

собственных глазах. И уже с позиции этого большого, значительного мужчины он относится к обеим

женщинам ласково, нежно и заботливо. Этот подъём даёт ему возможность боольшей любви,

потому что мужчина может любить лишь с позиции сильного. Если он любит с позиции слабого или

даже с позиции равного, то его любовь как бы не совсем мужская, не совсем полноценная.

Настоящий мужчина даже восхищается женщиной с позиции сильного, а не снизу – льстиво и

подобострастно. Да ведь и для женщины восхищение сильного, конечно же, куда ценнее, чем

восхищение слабого. Господи, да какие же, в самом деле, дурочки те из женщин, кто жаждет

равенства! Ведь для того, чтобы мужчина был по-настоящему любящим, надо, напротив, помочь

ему ощутить свою значительность и превосходство. И способ тут один – допустить, чтобы он был

свободен и, возможно, мог иметь другую женщину. Казалось бы, абсурд, но разве это не правда?

Тоня, наконец, просыпается. Тихо, почти неслышно, украдкой зевает.

– А что же ты, миленький, не спишь? Подремал бы ещё – время есть.

– Да я вот лежу, думаю: а почему бы тебе не подружиться с Ниной?

Кармен приподнимается на локте и, как можно догадаться, удивлённо всматривается ему в

лицо. Она, конечно, озадачена. Внутренне Тоня готовилась противостоять его жене, а вот чтобы

подружиться… Это ей и в голову не приходило. Хотя, почему бы и нет? Разве может она не

доверять его словам или не откликнуться на его просьбу?

– Я сделаю всё, о чём ты попросишь, – говорит она. – Меня устроит и то, что ты будешь

принадлежать мне не полностью. Я люблю тебя таким, какой ты есть, со всей твоей жизнью. Твоя

жизнь замечательна, и я её тоже люблю. Если мы сможем сдружиться с Ниной настолько, что ты

сможешь свободно ко мне приходить, то большего мне и не надо. Только сможет ли она?

– Думаю, сможет.

– Тогда третий ключ от нового замка будет её.

– А ей он зачем?

– Ну, пойдёт она, к примеру, в баню, да устанет, а меня дома не окажется, вот и зайдёт

отдохнуть, чаю попить.

– Ты это искренне? Не лукавишь?

– Нет, конечно.

– Тогда ты просто молодчина. Конечно, ключ она не возьмёт, но как хорошо, что ты предлагаешь

такое.

Искренний рассказ Тони о своих мужчинах поневоле настраивает Романа на лёгкое отношение к

её прошлому. Но когда Кармен откидывает одеяло на кровати, он чувствует, что просто не может

туда пойти.

– Постели на полу, – просит он.

– Но там же жёстко и холодно, – не понимая его, удивляется она.

Лёгкое препирательство заканчивается тем, что ему она стелет на полу, а сама укладывается на

кровать. Роман ложится на жёсткий матрас и лежит, ничего не понимая. Он что, пришёл сюда для

того, чтобы ночевать на полу? Молчание длится долго. Ситуация становится всё глупее. Тоня не

может догадаться, что происходит с Романом – сегодня они прошли через такое тяжёлое

объяснение, а поссорились из-за какого-то странного его каприза.

– Я не могу без тебя, – гулко, отвернувшись к стенке, говорит она, – но если ты уйдешь, то

удерживать я не стану. Я тебя сейчас совсем не понимаю.

357

– Да что тут не понять? – тихо отвечает Роман. – Я не хочу быть «сосчитанным»: девятым,

десятым или каким-то ещё. Я хочу быть самым главным, а ведь все они знали эту кровать… Зачем

ты ссоришься со мной? Ведь ты не найдешь никого, кто понимал бы тебя так, как я.

– А мне такие не нужны. Пусть лучше будут на ночь.

– Дура.

И тут Кармен, не выдержав, отбросив одеяло, слетает к нему на пол.

– Да, конечно, дура, – шепчет она. – Дура, дура, кто же ещё я? Я не могу без тебя. Ой, не дай

Бог, если что с тобой случится. Я жить не смогу. Прости, что я сразу тебя не поняла. Ведь ты меня

ревнуешь. Ты так болезненно относишься к моему прошлому… Я не привыкла, чтобы на меня

смотрели требовательно. Тебе не нравится, что я курю, а тем, кого ты называешь «сосчитанными»,

это было всё равно. А ты требуешь. Наверное, ты уже любишь меня, только боишься признаться.

– Я точно знаю, что сказал бы это слово одновременно тебе и моей жене. Причём совершенно

искренне… Я и сам думал, что такого не бывает. А теперь вижу и понимаю: бывает. . Слушай, а

давай купим новую деревянную кровать.

– А я уже заказала её в магазине. Скоро привезут. В магазине, правда, все усмехались: зачем

мне двуспальная…

Возвращаясь домой, Роман спорит с собственной совестью. «Ну почему бы нам не жить

свободней? – спрашивает он её. – Почему нельзя черпать жизнь полной пригоршней? Зачем все

эти моральные вериги, усекающие жизнь? Серёга ушёл, а многое ли он понял, увидел,

почувствовал?» И мысли тут же отвлекаясь, снова увязываются за Серёгой. «Эх, понять хотя бы

причины его ухода! Их не понимаю даже я, лучший его друг. Хотя какой я лучший друг?! Я лучший

предатель и подлец! Элине в тот момент надо было сказать, что мне всё равно, как они живут и

что позволяют друг другу, только мне глазки строить не надо – она для меня или жена друга или

вообще никто. Мне надо было помочь Серёге сохранить семью, а я помог её развалить. И

прощения мне нет. Я – великий грешник! А Серёга, может быть, потому и ушёл, что был куда чище,

чем весь наш лживый мир!»

Дома, уже собираясь лечь, Роман включает транзисторный приемник, а там как по заказу

«Карусель» – одна из музыкальных пьес, которую играл Серёга на баяне. Эту вещь Роман почему-

то не слышал с самых школьных лет, и теперь ему легко представить, что это играет Серёга. Вот

он сидит, слившись с баяном, глаза сосредоточенно закрыты, и лишь жилистые пальцы

стремительно бегают по пуговкам. Господи, ну какие же должны быть причины, чтобы убить в себе

такую музыку?! Как можно умереть, имея такое в душе?! «Идиот, предатель! – с раздражением

ругает его Роман. – Тоже мне, герой выискался – взял и распорядился своей жизнью, как будто она

принадлежала тебе одному! А как же те, кто с детства сжился с тобой, для кого ты стал

единственным другом? Разве это не предательство – занять место в чьей-то жизни, а потом

повернуться и уйти? Так что я хоть и виноват перед тобой, но твоя вина больше. Ты и сам грешник

не меньше меня. Понятно, почему раньше самоубийц хоронили отдельно. Потому что все они –

предатели!»

И все же воспринять Серёгу покойником никак не удаётся. Так, может быть, и не стоит этого

делать? Ведь во внутреннем мире любого человека всегда живут все люди, с которыми он хоть

однажды встречался, а тем более – друзья. Так не всё ли равно живы они или нет? Ну, просто нет

их рядом по какой-то причине, да и всё…

А во сне новый разговор с другом.

– Нет, Серёга, – говорит ему Роман, – не пойму я тебя. Ну как это возможно разочароваться в

жизни? Как отказаться от неё, если есть возможность жить? Как?! Если бы ты знал, что я

переживаю здесь сейчас! Как я счастлив! А ты мешаешь мне в этом! Мешаешь, потому что я знаю:

ты такого не переживал!

Серёга сидит перед ним, прислонившись щекой к баяну. Кажется, он только что закончил свою

«Карусель», и во сне Роман без всякого удивления понимает, что по радио он играл уже с того

света. Но с ним почему-то можно говорить.

– Да что там оправдываться? – вздохнув, отвечает Серёга. – Конечно же, я дал слабину. Но что

теперь поделаешь? Не убивать же меня за это… Да и некуда меня уже дальше убивать…, – он

даже усмехается своей случайной шутке, – Это же вышло по пьянке… По пьянке всё казалось

легко.

В его голосе звучит усталость, которая воспринимается Романом, как некая тусклая плёнка

небытия, смерти, уже непринадлежности этому миру. Но это только злит Романа.

– По пьянке, – передразнивает он друга. – Тебе что, силой эту водку вливали? Говорил же я

тебе, что надо завязывать!

– Ой, да отцепись ты от меня, в конце концов, – даже с какой-то нездешней усталостью просит

Серёга, – ведь всё равно уже толку никакого. Поздно. Что сделано, то сделано…

– Да пошёл ты! – кричит ему Роман и просыпается от этого раздражения.

Некоторое время он лежит с закрытыми глазами, но без сна. «Господи, – думает он, – я виделся

с ним и снова не покаялся. Почему же я не могу покаяться ему даже во сне?»

358

Сегодня трудно понять, чего в его жизни больше – горя или счастья.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Дымное время

И этой весной по радио и телевизору, как обычно каждый год, предупреждают о том, чтобы

люди в степи и в лесу были осторожны с огнём. Однако пожаров эти обращения не

предотвращают. К середине очень сухой весны в области насчитывается сорок крупных

зарегистрированных очагов. Дымом окутана вся область. На помощь приезжают пожарные всех

сибирских городов, но с огнём, как с последствием великой людской дурости, совладать не могут.

По радио в эти дни много рассказывают о том, как обычно возникают пожары. Как не поразиться

рассказу об одном человечке, который шёл по лесу и, забавляясь, время от времени бросал по

сторонам горящие спички? Видимо, спичек в его коробке было немало, потому что он поджёг лес

на громадной территории! Сила таких уродов велика – достаточно нескольких человек, чтобы с

ними не справились пожарные всей страны. Всю холодную, пронзительную зиму ждали ласкового

тепла и красивой весны, а чего дождались? Сейчас бы после стылой зимы солнышком погреться,

подставив ему лицо и плечи, а вместо этого мы устраиваем себе душегубку, уничтожая при этом

лес, ягоды, грибы…

Вместо пятнадцати градусов тепла, обещаемых в эти дни синоптиками, температура на самом

деле едва поднимается выше нуля. Солнце по утрам тяжело вздымается красным зловещим

шаром и в течение дня, как ни силится, не может побелеть. Светлей всего солнечное пятно в

зените, потому что дым лежит пластом у самой земли и пробивается только отвесными лучами.

Состояние у людей подавленное. Этот дым хочется как-то преодолеть, потому что он

совершенно противоестественный, лишний. Но как его преодолеешь? Пытаться не замечать?

Попробуй не заметить, если он искажает весь мир.

От Нины приходит письмо: сдав сессию на этот раз быстрее, чем обычно, она едет к родителям

за Машкой. Так они и планировали: у родителей она поживёт с недельку, а потом Роман приедет за

ними.

Начальник группы подстанций Матвейчик Игорь Александрович, заранее предупреждённый

Романом о своём кратком отъезде, присылает ему на замену электрика с соседней подстанции.

Роман помогает хотя бы минимально обустроиться тому в маленькой комнате связи, передаёт, как

требует того Матвейчик, по списку всё оборудование.

День накануне отъезда тусклый от дыма, а сумерки грязные. Вечер ранний и болезненный. К

Тоне можно пойти сегодня и пораньше. Под вечер тянет ветром, поднимающим кое-где даже

облака пыли, но дыма он не разгоняет. Куда его разгонишь, если всюду дым, если ветер – это тот

же дым, только в движении? Спускаясь к селу, Роман видит, как за Ононом запылали склоны сопок.

Горит трава, огонь волной идёт по склону, потом ныряет в овраг к березнячку с кустарником, и дым

валит оттуда ещё гуще. Значит, грибов там в этом году можно не ждать: всё будет черно и

обуглено. Хорошо ещё, если огонь идёт по низу, по палым листьям, не трогая стволов берёзок.

Потушить низовой пожар не трудно, но кто начнёт, кто распорядится? За Ононом уже территория

другого района. И к тому же, как раз по этому полыхающему месту проходит граница двух хозяйств.

Наверняка там просто не могут поделить этот пожар, если только знают о нём.

Во встрече с Тоней некоторая грустинка. Однако, к удивлению Романа, Тоня печальна не

столько оттого, что после приезда Смугляны они уже не смогут встречаться так легко и часто,

сколько оттого, что он сейчас уезжает на несколько дней. Это первое обстоятельство кажется ей

важнее второго, более худшего и более продолжительного.

Возвращаясь через три часа домой, Роман, оглядываясь, видит тот же пожар за рекой,

уходящий дальше по сопкам. Эх, человек-человечишко, когда же ты ума-то наберёшься? Как много

в тебе глупости – не дым это вокруг нас, а сама взвихрившаяся глупость. Вот таков он нынче, дым

нашего отечества.

В эту ночь, когда вокруг подстанции тусклая темень, пахнущая гарью, страшно спать в сухом

деревянном доме. Прежде чем лечь, Роман несколько раз выходит на крыльцо и принюхивается.

Запах гари столь ощутим, что кажется, будто горит где-то совсем рядом. А что если огонь, так же

как за рекой, уже бежит по сухой траве, уже поднимается по ближнему, невидимому склону?

Уснёшь и не заметишь, как он подойдёт к сухому штакетнику, затлеет на досках гаража, где

мотоцикл и канистра с бензином. А тут и до дома недалеко. Роман видел такие пожары – при

хорошем ветре дома сгорают так быстро, что люди не успевают проснуться и убежать. А за стенкой

ещё один человек – приезжий сменный дежурный. И никто тебя здесь не предупредит. .

Единственно, что не даёт поверить в эту возможность – это мысль, что молния в одно дерево два

раза не бьёт. Его конец не может быть таким, как у родителей.

359

* * *

В городе дым ещё гуще, чем в степи. Высокие дома уныло стоят во мраке и стылости.

Оказавшись в Чите, Роман не может не зайти к Ирэн, чтобы взглянуть на ребятишек, хотя это

кажется ему больше обязанностью, чем желанием. Любопытства узнать, как обстоят дела в его

прошлой жизни и какими стали дети, куда больше, чем тоски по ним. Как ни грустно, но Юрка с

Серёнькой уже заслонены Машкой и ребёнком, который пока что в тугом животе Нины. Отцовские

чувства, вполне реализуемые дома, кажется, боольшего и не требуют.

В универмаге Ирэн нет. В её музыкальном отделе поясняют, что у Мерцаловой Ирины сегодня

выходной. Сразу без предупреждения идти домой как-то неловко. Пытаясь найти хоть один

исправный телефон-автомат, Роман всё ближе подходит к дому, но позвонить так и не получается.

Проще уж дойти, чем бегать по всем будкам с оторванными трубками.

Открыв дверь, Голубика в первом порыве делает шаг навстречу ему и тут же будто на что-то

натыкается. Но это небольшое движение выдаёт её всю. На бывшей жене, кажется, лишь

похорошевшей за это время, знакомый яркий передник, а руки розовые и мокрые. Пахнет бельём,

которое кипятится в баке на кухне.

– Пучкаюсь вот, – запросто поясняет она, неожиданно использовав деревенское слово, – на

этих чад не настираешься… Весна, они день-деньской на улице. Ты, наверное, опять зашёл на них

посмотреть?

Она спрашивает так, словно он был тут вчера или позавчера. А сколько событий улеглось в этот

отрывок времени на самом деле! Ведь она, наверное, ещё ничего не знает о его родителях.

– Да, зашёл посмотреть, – отвечает Роман, специально не замечая её иронии.

В коридоре переклеены обои, на вешалке – новый женский плащ, в комнате для экономии

места – новая двухъярусная кровать для детей. Других изменений нет. Пройдя в комнату, Роман

выгружает из сумки игрушечные автоматы, только что купленные в универмаге, где работает Ирэн.

– Ну и как поживает товарищ Мерцалов со своей смуглой молодкой? – спрашивает Голубика.

Конечно же, о родителях она не знает, откуда ей знать? Если бы знала, то не начала бы с этой

усмешки.

– С молодкой всё хорошо, – отвечает он в тон. – У нас вообще всё нормально.

– Я рада. Нового прибавления не ожидаете?

– Угадала. Ожидаем. Через два месяца. Они сейчас в Елохово. Это на севере.

– А, так это вы, стало быть, по дороге заскочили? – спрашивает Ирэн с ещё большей иронией и

горечью.

– Выходит так. Завтра мне надо на самолёт. Туда только самолёты летают.

– А здесь, в городе, у кого остановились?

– Ни у кого. Все мои вещи со мной. Мне бы только переночевать. Может быть, ты не откажешь?

– Что-о-о? – говорит она, едва не засмеявшись. – С каких это щей? Едете, ну и едьте за своим

прибавлением. А мы-то здесь при чём?

– Ладно, ладно, – буквально мямлит Роман, – просто я думал, что мы могли бы оставаться

друзьями. Не волнуйся, я уйду.

– Да уж конечно уйдёте, Роман Михайлович. Только уж, пожалуйста, после того, как дети

угомонятся. А утром я снова скажу им, что вы приснились… В прошлый раз они мне почти

поверили.

В этот раз идти за детьми в садик Роман не решается. Голубика уходит за ними одна – никаких

спектаклей на людях ей больше не хочется. Сам факт, что она оставляет его здесь одного, говорит

за то, что он для неё всё тот же, что и раньше.

Оставшись один, Роман не спеша обходит квартиру, как музей своей прошлой жизни, в которой,

однако, как и прежде живут близкие люди. Удивительно, что он помнит эту квартиру не зрительно

даже, а самим ощущением пространства, зная, как где повернуться, сколько сделать шагов, как

протянуть руку там или там. Это пространство охотно признаёт его и принимает в себя. Конечно,