Жизнь волшебника

одиночестве, потому что только в любви перестаёшь быть одиноким. Всё это – корни единого

жизненного ствола, который имеет шумную листву обыденных событий. И думать об этом, конечно

же, надо, потому что не думать не получается.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Вся правда о мужиках

В конце февраля в ветреный, сквознячный день к подстанции на своем «уазике» – игрушечном

грузовичке подкатывает Ураев.

– В общем, так, – сходу сообщает он Роману, вышедшему в наскоро накинутой куртке, –

подселим к вам соседей…

– А, может быть, лучше в гостиницу? – тут же угрюмо упирается Роман. – Я больше убирать не

собираюсь. Насвинячат тут опять…

322

– Эти не насвинячат, – с усмешкой замечает Ураев, – наоборот всё обиходят, даже стены

побелят. .

Роман мысленно уносится в другую половину дома, пытается представить там карачаевцев,

которые белят стены и не может ничего понять – не вяжется это с воспоминаниями о гостях.

– Как это побелят?!

– Да так, – снисходительно говорит замдиректора: ему даже жаль быстро раскрывать эту

сильную и главную новость, и потому он выдаёт её скупо, с паузами. – Это ж – бабы… Четверо

баб… Телефонистки из города… На сакман приедут.

Конечно, после этого ему стоило бы сделать ещё одну паузу и полюбоваться реакцией Романа,

но отработанный приём убеждения – сказать и тут же оборвать разговор, как будто соглашение

достигнуто, срабатывает автоматически. Ураев хлопает дверцей, и его лёгкую машинку с

отпущенными тормозами уносит ветром под горку. Роман видит задний борт машинки с большим

белым номером, вихляющее восьмеркой правое колесо, чешет затылок… «Эх, колесо, колесо,

докатишься ли ты до Пылёвки?» Да, конечно же, докатится, конечно же, доедет. И не только до

Пылёвки. Оно доедет куда хошь. А если и отвалится, так не беда. Привезут из совхозного МТС

новое колесо и прикрутят…».

Внезапно разволновавшись, Роман, смотрит в вышину, где ветер гонит куда-то пару сухих

предвесенних облаков, разлохмаченных, как тряпки. Не хуже, впрочем, и нижний поток, лижущий

землю – сороку, которая пытается его пересечь, как течением уносит далеко в сторону. Ну а как же

тут без сороки? Новость-то не простая. Что-то нынче в этой жизни произойдёт… Были же разные

сны…

– Чего это он приезжал? – спрашивает Нина, наблюдавшая за переговорами в окно.

Сегодня она стряпает чего-то к обеду, замешивая тесто на блёклой клеёнке, посыпанной мукой.

Деревянный стол, стоящий перед окном, поскрипывает в такт её движениям.

– Да так, новость одну привёз, – говорит Роман и замолкает, решив разыграть её по тому же

сценарию, на котором попался сам, тем более, что ему-то можно и не спешить.

Потом он медленно снимает ботинки, цепляет куртку на гвоздь у дверей. Хотя, конечно, тянуть с

новостями при таком их дефиците – это уже издевательство. Стол под толчками Нины скрипит

теперь чаще и визгливей.

– Ну и что за новость? – почти рассерженно спрашивает она.

– Да-а, – как бы отмахиваясь, отвечает Роман, – снова лишние заботы. Гостей за стенку

заселяют.

Скрип исчезает. Смугляна оборачивается с улыбкой, которую вообще-то ей следовало бы

скрыть. Её руки и кончик смуглого носа в муке. Несмотря на то, что Нина снова на шестом месяце

беременности, она всё равно ждёт нового мира, который, как она думала, будет в городе, а мир,

оказывается, сам придвинулся сюда.

– Ой, да мы уж и забыли что такое соседи! – блестя своими чёрными глазами, говорит жена. – И

когда же они приедут?

Понятно, что и для неё соседи – это мужики. Наверняка и перед её глазами сейчас мысленно

возникают живописные карачаевцы-орлы.

– Уже сегодня, как я понял, – отвечает Роман, понимая, что прямо уточнить, кто будущие

жильцы, она не решится, – в этот раз соседи не то, что в прошлый раз…

– То есть?

– Ураев пообещал, что они даже стены побелят.

– Вот это да! – восклицает Смугляна, тоже представляя что-то несусветное. – Оказывается,

бывают и такие молодцы!

– Молодицы, – с улыбкой поправляет Роман. – Четыре телефонистки из города на сакман

приезжают…

Они ещё стоят друг перед другом улыбаясь, но огорчение уже просто гнёт улыбку Нины. Да тут

уж хотя бы равнодушие удержать.

– Ну так и хорошо, что побелят, – произносит она, отворачиваясь, вздыхает незаметно от мужа и

продолжает скучно, с протяжным поскрипыванием стола, месить тесто.

Роман не решается ни на реплику, ни на усмешку. Одно лишнее слово, и её нервного взрыва не

миновать. Только потом, объясняя его причину, она наплетёт кучу всякой чепухи.

Баб-сакманщиц, а точнее молоденьких городских девчонок вместе с их яркими сумками,

обнажено полосатыми совхозными матрасами и разобранными панцирными кроватями, уже

знакомыми по карачаевцам, привозят под вечер на тракторной тележке.

Издалека услышав тарахтение приближающегося «Белоруса», Роман выходит на крыльцо. Трое

пассажирок, соблюдая технику безопасности, как курочки сидят на корточках, вцепившись

пальцами в низкие борта, забрызганные грязью и навозом, а одна стоит, упористо расставив ноги.

Совхозный тракторист Баир, бурят средних лет, показывает ей из кабины кулак, как видно уже не в

первый раз, но пассажирка его даже не видит, как будто тележка едет сама по себе. Баиру,

323

наверное, уже вконец перематерившемуся за дорогу, остаётся лишь осторожно и медленно везти

её на этом постаменте с колёсами.

На холмистую степь, на подстанцию, и на высокого блондинистого мужика, без шапки стоящего

на крыльце, эта девчонка смотрит свысока, по-королевски надменно и с каким-то абсолютным

вызовом всему на свете. И изнутри Романа вдруг даже неожиданно для него самого с

подначиванием прорывается что-то старое: «Ну, дава-ай, дава-ай, поглядим, что дальше будет. .»

Ну, уж таких-то гостей почему бы и не встретить? Девчонки называют свои имена, Роман

запоминает только одно – Зинка. Зинка круглолица, с большими, широкими, почти вылупленными

светло-зелёными глазищами и шикарными пушистыми бровями. Всё остальное у неё тоже

большое и кругло-полукруглое. Помогая девчонкам пристёгивать спинки кроватей к панцирным

сеткам, Роман уже вблизи, без куртки, видит её вольную решительную грудь, основательные и

даже на вид скрипучие бедра, обтянутые узкими брюками, и воспринимает всё это тоже как вызов.

Господи, а своими убийственными глазами она бы уж лучше не зыркала! Уж какое-то очень

особенное впечатление идёт от неё. Впечатление слишком предметное и предельно откровенное.

Закончив с кроватями, Роман уже с каким-то суетливым, метущимся состоянием души идёт на

подстанцию к оборудованию, а, возвращаясь оттуда минут через десять, бросает взгляд на окно

заселённой половины и вдруг видит там мелькнувшую голую грудь переодевающейся Зинки.

Сердце его оторопело останавливается, а кровь с разгону бухает в него, как в стенку, тупым

кулаком. И движение тяжёлой груди с яркими коричневыми сосками, качнувшейся при наклоне в

одну (даже точно можно сказать – в правую) сторону, продолжительностью в какою-то долю

секунды, как живая фотография врезается в коллекцию его впечатлений, может быть, навсегда. И

надо ж было увидеть это сегодня! Ведь он из-за этой Зинки и так уже ничего не соображает! Для

одного дня – это полный перебор! Разбуженная похоть снова взвивается на дыбы. Долго же она

спала, убаюканная, заглаженная привычной женщиной рядом.

Автоматически выйдя из опасной зоны под окном, Роман почти убито наваливается на

штакетник. Он ещё и психологически не освоился с ожившей, обычно пустующей половиной дома,

а там уже такое! Каждый день по десять раз проходить мимо этого окна и ни разу в него не

взглянуть, а тут взглянуть и увидеть такое!

Домой входить не хочется. Роман заторможенно и скованно ковыряется в ограде, прибирает

доски, сгребает граблями щепки, оставшиеся после колки дров, кидая взгляды в отделённый

штакетником соседний двор, где лежат дрова, привезённые тем же рейсом на тракторной тележке.

Зинка, словно вытянутая из дома этими взглядами, появляется в одном свитере, набирает в охапку

несколько мелких полешков, а, уходя, жеманно машет ручкой. После того сфотографированного

видения в окне уже и одетое её тело плавит восковым томлением. Как хорошо, наверное, быть

старым да пресыщенным! А что делать, если кровь как бензин? Конечно, с возмужанием Роману

должны были бы нравиться всё более умные и одухотворённые женщины, а ему всё равно

нравятся такие. В принципе он ничего не имеет против умных и одухотворённых, но они, в

основном хрупки и болезненны, как Нина. А он, видимо, всё же не эстет. Его идеал не в максимуме

красоты при минимуме плоти – плоть для него тоже красота. Да ещё какая!

Нина реагирует на его томную задумчивость в тот же вечер. Убаюкав Машку, она выходит на

крыльцо, где Роман с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то за село и реку, не столько

щёлкает, сколько жуёт жареные семечки.

И начинает Смугляна свой разговор издалека, с какого-то странного загиба.

– А вот поклянись-ка ты мне, – вдруг просит она, – что у тебя нет никого кроме меня.

– Ну а с чего это я сегодня должен клясться в этом? – напрягаясь, спрашивает Роман.

– Поклянись, что никого у тебя нет! – теперь уже требует Нина.

– Да зачем мне клясться-то?

– А просто так, вот возьми да и поклянись…

И Роман теряется. Ну, конечно, у него никого нет. Это и так понятно. Хотя эти его сегодняшние

мысли о Зинке – означают ли они, что у него уже кто-то есть, или ещё нет?

– Да не буду я тебе ни в чём клясться! – заявляет он. – Я вообще не понимаю, почему один

человек должен полностью присваивать другого…

– Опять у тебя какой-то принцип! Ну поступись ты им! Разве ты не видишь, как я этого хочу? Ох,

да лучше б ты клятвопреступником был ради меня.

И тут Роман понимает, как легко ему, оказывается, можно выкрутиться. Какой хороший выход

она предлагает, сама же разрешая обманывать себя.

– Ну ладно, клянусь, – говорит он наконец. – Никого у меня нет.

А легче от этого на душе не становится. Хотя перед кем он виноват? Перед совестью? Перед

Богом? Как бы там ни было, но та категория перед которой он почему-то подотчётен, довольно

серьёзна, потому что на душе сразу становится смутно и некомфортно.

– Мы ведь откровенны друг с другом, правда? – вкрадчиво вплетает Смугляна, прислонившись к

его плечу и начиная какой-то новый ход.

– Конечно, – механически отвечает он.

324

– Ну так скажи тогда: ты что, влюбился, что ли? – вдруг спрашивает она, совсем другим жёстким

тоном.

Роман застывает с открытым ртом, как пойманный с поличным. Украдкой косится в сторону

второй половины дома – неужели волна, идущая от Зинки сквозь деревянные стены, через

штакетниковый палисадничек с высохшей травой, столь материальна, что заметна глазом? Но при

чём здесь «влюбился»? Неужели то, что он испытывает сейчас, называется так? Однако, надо как-

то уходить от разоблачения. А для этого лучше всего с максимальным удивлением оттопырить

губу, облепленную семечной шелухой, показав полную непричастность к обвинению. Только

удержать это выражение почему-то не выходит – оно медленно переплавляется в раскаянье, и

даже шелуха с губ тут же предательски облетает. Зинкина волна так ощутима, что скрывать её

нелепо.

– Да не-е… Тут не то, – отвечает он, словно отгоняя волны этого наваждения и от себя самого. –

Тебе, конечно, неприятно, но не обращай на это внимания. Просто кровь чуть-чуть взбунтовалась…

Это пройдёт, не волнуйся…

Ах, не волнуйся!? Нина вскакивает, оттолкнувшись от его плеча, смотрит прямо в глаза, её губы

обиженно дрожат. Кровь у него, видите ли, взбунтовалась! От неё его кровь спокойна, как вода в

бочке, а тут забродила! Заквасилась!

– Говори! – жёстко требует она.

Голубоглазый Роман с армейским прозвищем Справедливый, ростом в метр восемьдесят, сидит,

сложившись как перочинный ножик и растерянно пожимает плечами перед чёрненькой,

напористой, узкоглазой женой – а говорить-то чего? В общем – влип! Нина стоит в классической

скандальной стойке: руки в боки, ноги на ширине плеч. А обута она в резиновые калоши с алой

байковой подкладкой, в которых ходила ещё на Байкале – это почему-то даже смешно, но лучше

не смеяться. Да уж, болтанул – теперь повяжешь петли, чтобы выпутаться… Хотя в чём его вина?

Плоть придумал не он, а природа. И всем мужским, как почему-то считается, греховным, наделила

его она. Так почему же отвечать ему? А что, если взять и рассказать, наконец, жене всё о том,

какие на самом деле мужики? Выложить всё, и пусть она как хочет, так и думает. Хотя, конечно,

скандала (скандала из-за правды!) тут не миновать.

– Да ты чего? – между тем, как бы оскорблёно отвечает он. – Как я могу влюбиться? Что ты?! Ты

же знаешь, что я на это не способен.

Смугляна разряжающее выдыхает. Да глупость он, конечно, говорит, не способен он, как же…

Но в такие моменты успокаивает и глупость.

– Кстати, не Матвей ли это едет на мотоцикле? – кивает Роман в сторону МТС, где и впрямь кто-

то едет, только не на «Урале», а на «Юпитере».

Приём точь-в-точь, как с Машкой, когда она капризничает и её надо отвлечь. Нина видит этот

финт, но он всё равно сбивает её с толку. Роман поднимается и по-ураевски ускользает в гараж.

Вечером в постели Смугляна лежит рядом, как угрюмая туча, заряженная слезами,

раздражением и обидой. Её молчание надо понимать как всё то же ожидание каких-то

подробностей. Но каких? Их пока что нет. А может быть, и впрямь поведать этой женщине кое-что о

своем подлом втором мужском «я», без сомнения, примерно одинаковом для всех мужиков? Ведь

если мир един и гармоничен, то суть мужчины, должно быть понимаема и женщиной.

– А что, собственно, удивительного в том, что у меня кровь закипела? – произносит Роман,

почти физически чувствуя, как Нина превращается в тугую пружину.

И тут он впервые медленно и методично рассказывает ей почти всё, что знает о себе: о том, как

нравятся ему женщины, о том, как он с ними знакомился, как коллекционировал и фотографировал

их (не сказав, правда, где хранил и хранит фотографии), какие у него были приёмы обольщения,

кто из женщин нравился ему, когда они уже вместе жили на Байкале.

– Вечное, неразрешимое противоречие полов в том, – говорит он, – что женщине хочется от

мужчины верности, мужчине хочется многих женщин. И ни тот ни другой никогда не откажутся от

своего. В этом и состоит вся драма их отношений. Более того, это противоречие умещается даже в

одного человека, когда ему хочется свободы для себя, но он требует верности от другого.

«А ведь от Ирэн-то я всё-таки ушёл именно из-за этого, – попутно отмечает он про себя. – Но

что я говорю! В чём признаюсь! Разве положено женщине знать об этом?»

– Так что рад бы быть другим, да уж какой есть, – говорит он, наконец, решив, что его долгая

исповедь завершена. – Ты и сама видишь, как много во мне энергии жить: делать что-то, думать,

влюбляться, просто иметь женщин… Наверное, мужчине вообще свойственно проходить через

боольшее количество жизни, чем женщине.

– И что же, эту вашу энергию ничем не обуздать? – с какой-то безнадёжностью в голосе

спрашивает Смугляна.

Она, конечно, никогда не была против того, чтобы испытывать энергию многих мужчин на себе,

но чтобы таким же был и мужчина, с которым она живёт!

– Не знаю, – подумав, отвечает Роман, – наверное, ничем.

325

Но тут он вынужден лукавить. Управа на похоть – любовь. Лишь она способна выравнивать это,

как он определил, главное противоречие полов. Вот сфера, где кончается душевное одиночество.

Да только попробуй, заикнись сейчас об этом, и Нина тут же заключит: «Значит, меня-то ты не

любишь…» И уж тогда начнётся другой, более крутой виток разговора…

– Вот это да-а, – ошеломлённо шепчет Смугляна, лёжа на спине и глядя в тёмный потолок. – Да

я тебя совсем не знала. Вон ты какой… Да тебя с этой дурной энергией надо вообще в клетке

держать…

Теперь её дневная обида просто погребена обвалом неожиданной информации, которая,

впрочем, заводит и её саму. Ведь, если признаться, так это странное противоречие есть и в ней.

Она и сама не прочь иметь мужчин при верном муже. У неё такой энергии тоже хоть отбавляй.

Конечно, её возбуждение сейчас не ко времени, ведь обида ещё не израсходована, ну да ладно,

про обиду можно и забыть. Она поворачивается к мужу, её ласковые, тёплые ладони сами тянутся

к его мускулистому плечу, скользят до бёдер.

Роман удивлён её реакцией, хотя ситуация эта знакома. Нечто похожее было с Элиной (вот уж о

чём он никогда не проболтается). Хорошо, что с той ничего не вышло, но сейчас это воспоминание

придаёт ласкам Нины некий особенный грешный привкус – как тут устоять? Да и надо ли?

Что ж, соседки, если вы ещё не спите, то послушайте как скрипит самодельная рассохшаяся

деревянная кровать, хотя с беременной следует быть осторожным.

Потом они лежат на жёсткой постели, откинув одеяло, отдыхают. Близость изменяет

настроение. Может быть, сейчас просто заснуть, и всё? Ведь время уже далеко за полночь.

– Тебе было со мной хорошо? – спрашивает Нина, как бы ставя точку всему разговору: мол,

говори и рассказывай, что хочешь, но лучше меня всё равно не найти.

– Хорошо, – соглашается Роман, – но, если уж мы сегодня откровенны, то я должен сказать, что

других женщин это для меня не отменяет. Только не спеши обижаться. Попробуй всё-таки понять

суть мужской природы. Конечно, женщине она не нравится, но ведь мужчина – это завоеватель, и

именно эти его амбиции движут мир. Даже призвание своё мужчина выбирает по перспективе

наибольшей власти. Он ведь, скорее, выбирает не призвание, а форму власти, на которую

способен. Вот говорят, что искусство началось с ритуальных плясок у костра. А кто первым

заприплясывал? Мужик, конечно. Ведь это ему надо было убедить и себя, и других в своей силе, в

преимуществе над зверем. И так потом во всём… Так что искусство – это, можно сказать,

изначально мужской продукт. Не зря же все великие художники, писатели, музыканты – властители.

Причём, посильней любых правителей, потому что власти художников подчиняются умы и души

людей, живущих в разные времена. Вот, кстати, почему в этих мужских владениях женщине ничего

значительного не достичь.

– Конечно, нам и горшков на кухне хватает, – с усмешкой язвит Смугляна, но после ласк,

пожалуй, куда мягче обычного.

– А ничего обидного тут нет. Дело не в недостатке талантов у женщин. Просто женщина не

первопроходец… Или первопроходица? Видишь, даже слова такого нет. .

– Ох, даже и слова-то путного для нас нет!

– Упорством самоутверждения женщина обладает лишь в юности до полового созревания. А те,

в ком оно задерживается, не могут потом реализоваться по-женски.

– И что же нам, несчастным, делать?!

– Не создавать, не ходить в неизведанное, а интерпретировать, обогащать, обживать,

наполнять своей личностью то, что уже есть. Почему мужчины говорят о загадочной женской душе,

а вопрос о загадочной мужской душе даже не возникает? Она что, менее загадочна? А не

возникает лишь потому, что этот вопрос должен был заинтересовать женщин, а он им не интересен

– в неизвестное женщины не ходоки.

– Значит, что, наша функция вторична?

– Тут нет первичного и вторичного, потому что без одного нет другого.

– А что же, по-твоему, эмансипация?

– То, как её понимают сейчас – это полная глупость. Женщины думают, что это омужичивание.

Чем это мы, мол, хуже мужиков в том или ином деле? Но мир-то и так уже движется с мужским

креном – возможно, потому он и не совершенен. Женщине надо свой край выправлять, а она в

мужской огород лезет. Ей надо активнее самоутверждаться в женском, а не в мужском. Все думают,

что мир изменяется лишь мужскими качествами, а он между тем способен гнуться и ломаться и от

таких женских качеств, как нежность, ласка, податливость. Созидающей силой обладает любое

качество. Как раз таких-то, женских, изменений миру и не достаёт. Мир должен быть полноценно

объяснён не только по-мужски, но и по-женски. Вот тогда и будет гармония, которая даст толчок

общему развитию Человечества.

– Эх, куда тебя занесло! Ты это о чём?

– Ну вот, например, не может Человек (я имею Человек в целом) охватить своим перекошенным

рассудком, что такое бесконечность, и потому конечен. Ведь то, что не одолено умом, не одолеешь

и на деле.

326

– Да уж, – даже с какой-то горделивой иронией замечает Смугляна, – вот как нас не хватает.

Мир без нас совсем запущен.

– Конечно. А неправильное понимание эмансипации это усугубляет. И результаты есть. Один из

них как раз в том, что женщина уже не способна принять полигамность мужчины, данную ему

природой. У неё от этого почему-то самолюбие страдает. Хотя, по сути-то она должна бы гордиться

принадлежностью достойному мужчине, который владеет многими способностями, возможностями,

женщинами. Ведь гордимся же мы родиной лишь за то, что она у нас есть. И не страдаем, что

каждый из нас у неё не один.

– Ну ты и сравнил! – невольно смеётся Нина. – Заносит тебя, однако. Но вот что значит

«достойному мужчине»? Где они, достойные? Принадлежать таким мужчинам, какие они сейчас –

это же самим позориться…

– Но ведь они такие, потому что их женщины затюкали.

– О, так, выходит, для того, чтобы нам реализоваться чисто по-женски, надо сначала состряпать

этого сильного мужика вместе, с так дорогой для него полигамностью, и поставить над собой?

Неплохо придумано!

– Смешно, но, кажется, это так и есть, – и сам чуть озадаченно произносит Роман. – Только

женское самолюбие не допустит этого. А зря. Ведь пока женщина не сделает себе хорошего

мужика (если уж дело так обстоит), то и самой счастья не видать. Это похоже на абсурд, но нам

следовало бы забыть про это пресловутое равенство и сообща восстановить справедливое,

естественное неравенство, установленное природой на физиологическом уровне. Сообща, потому

что неравенство это особенное. За ним нет гордыни превосходства с одной стороны, и нет чувства

униженности с другой. Это неравенство правильного, гармоничного союза.

Некоторое время они лежат молча на спине, глядя в потолок, и будь потолок прозрачен, то

видели бы сейчас высокое чёрное небо, не то усыпанное звёздами, не то истыканное

разнокалиберными иголками. Стоиот подстанция на отшибе в километре от Пылёвки, и на ней в

одной половине дома лежат Мерцаловы с маленькой, спокойно посапывающей Машкой, а в другой

– городские девчонки-сакманщицы, среди которых Зинка, которая видит на новом месте девятый

сон, несмотря на то, что сегодня своей крутой плотью и светло-зелёными, вечно весенними

глазами взорвала унылую жизнь семьи сельского электрика.

Удивительно, что сегодня от банальной семейной ссоры Мерцаловым удаётся взмыть в такие

глобальные рассуждения.

– Наверное, зря я сегодня так растрепался, – раздумывая, произносит Роман. – Зачем женщине

знать мужские представления, которые она всё равно переиначит по-своему? Мужчина на самом

деле таков, каким он женщине не нужен. Не зря же она так настырно поёт: «стань таким, как я

хочу». Так не проще ли мужику, оставаясь самим собой, давать ей лишь удобное представление о

себе, а не напрягать правдой о своей природе, которую женщина органически не может принять?

– Нет уж, начал, так не съезжай, – просит Смугляна из темноты. – Вот, например, давай-ка

подробнее про эту самую полигамность. Так и быть, я уж потерплю. Как ты её понимаешь?

Некоторое время Роман лежит, раздумывая.

– Ну что ж, – говорит он. – Почему бы и не поговорить откровенно? Ведь люди заврались уже

так, что дальше некуда. А всё потому, что очень далеко оторвались от естества. Вот смотри: что

сделала наша мудрая природа, главная задача которой всегда состояла в непрерывном развитии

жизни в целом и человеческого рода в частности? Она изобрела простой механизм, разделив всех

людей на два вида существ, наделив их разными внешними и внутренними различиями, которые

вызывают в нас невероятное любопытство и сексуальное притяжение. Задумайся: что такое, по

сути, сексуальность? Ну, вот есть у противоположного пола какие-то формы: выпуклости и

впадины, которых нет у тебя… Ну и что? Да похожих форм в природе хоть отбавляй… Но почему-

то эти формы, если они у другого человека, создают особое волнение! И прёт нас друг к другу из-за

этого неудержимо. Ну прямо чертовщина какая-то! Однако из этой нашей разницы, заданной

природой, прямо и логично вытекают другие естественные представления. Поскольку женщина

способна продолжить жизнь только через одного мужчину, то есть, если она может вынашивать

ребёнка лишь от одного самца (пусть даже заблуждаясь иногда в понимании от кого именно), от

самца, который позаботится о ней и о ребёнке, то её природа моногамна. То есть в ней заложено

стремление к одному мужчине. Но поскольку мужчине дана возможность продолжать жизнь

одновременно через нескольких женщин, о которых он, соответственно, тоже обязан заботиться, то

его природа полигамна. То есть, ему положено стремиться ко многим женщинам. И это его

стремление, кстати, есть проявление запаса прочности общего развития, с которым всегда

действует природа.

– Но ведь всё это на уровне инстинктов, – замечает Нина.

– Конечно. А чем плохи инстинкты? Без инстинктов нас просто бы не было. Это наша основа. По

сути-то, всё, установленное на уровне инстинктов, должно было плавно и, можно сказать, прямо

пропорционально перейти в сферу чувств (разве не инстинкты – основа чувств?), а потом логично

оформиться в естественные нормы морали. Но этого не произошло.

327

– В том-то и дело, – вставляет Смугляна. – А почему?

– Да, видно, потому, что главный грех людей – это гордыня. Гордыня тем, чего нет у других

живых существ – разумом. Человек сказал себе: «Если уж я такой умный, то должен подальше

уйти от дикой природы и не должен жить инстинктами. Я должен быть выше, чище, справедливей.

Мне нужны другие правила». И потом, создавая их, он шёл не от своего естества, а от ума. Так и

были придуманы принципы свободы, равенства, братства и прочей чепухи, которые автоматически

стали принципами отношений между мужчиной и женщиной. Заметь, однако, что эти принципы

никогда ещё не были достигнуты, хотя провозглашаются на каждом шагу. Мудрые, можно сказать,

инстинктивные закономерности природы, не требующие никакого анализа, мы заменили

понятиями: «честно – не честно», «справедливо – не справедливо», «правильно – не правильно»,

«осудят – не осудят», ну и так далее, создав тем самым нашу мораль, которая на самом-то деле

похожа на своеобразную систему принятой лжи. А плоды всего этого – то, как мы сейчас живём:

лживо, подло, неискренне, постоянно обманывая друг друга. Да и как наша мораль может быть не

ложной, если она у нас общая? Мы же (я уже говорил об этом) по своей сути разные существа. Мы

по-разному всё видим и чувствуем, по-разному переживаем, получаем разные удовольствия. Мы

живём по разным физиологическим и психологическим законам. Даже то единство и удовольствие,

которое мы только что испытали с тобой, испытано нами по-разному. Поэтому одно существо

просто не может жить по законам и ощущениям другого. У нас разное строение и даже разные

органы! Сама структура наших чувств разная, потому что иначе гармонии не выходит. А мораль

при этом почему-то одинаковая. Ты подумай: туалеты раздельные – «М» и «Ж» называются, а

мораль общая! Будь у нас общий туалет, то это был бы, конечно, полный бардак. Зато этот бардак

присутствует в нашей общей морали, потому что женщина в таком случае пытается добиваться и

испытывать мужское, а мужчина, стараясь иной раз угодить женщине, подстраивается под её

психологию и все её требования. А ведь если бы мы строили мораль от естества, если бы и

дальше логично следовали природе и инстинктам, то нам всегда было бы понятно, что полагается

одному полу, а что полагается другому. Надо просто принять естественное распределение

функций: мужчина – берёт, женщина – отдаётся; мужчина – выбирает, женщина – привлекает;

мужчина – владеет, женщина – принадлежит. Ну и так далее. Надо понять, что в отношениях полов

есть мужское и есть женское, и никогда не путать этого. А вот по нынешним представлениям нам

всем можно всё и всё сразу. «Всё смешалось в доме Облонских». Вот откуда вся ложь и путаница.

Вот потому-то женщина и возмущается: «Почему это мужик может иметь двух женщин, а я не могу

иметь двух мужчин? Чем я хуже?» Или, напротив: «Если я могу любить одного, не желая другого,

то почему он, скотина, смотрит, то на одну, то на другую?» Мужчина же подавлен: «Какой же я

козёл! Ведь я же люблю и уважаю свою женщину, а мои глаза всё равно выворачивает на

сторону… Как же я подл и несовершенен! Не уйти ли мне в монастырь, чтобы стать там отцом

Сергием и палец потом себе отрубить, или, не уходя никуда, хотя бы инфаркт заработать?»

– Удивительно, – словно отвлекшись от темы, говорит Смугляна, – откуда в тебе вдруг такие

мысли? Ведь всё это надо было когда-то обдумать. А я от тебя даже намёком ничего подобного не

слышала.

– А я специально-то об этом и не задумывался. Думал, конечно, о многом и о разном, только в

эту сторону никогда мысли не направлял. Честно сказать, я это открытие прямо сейчас и делаю.

– Понятно. Ну, так а в чём же, как ты считаешь, отличие сути наших чувств? – спрашивает Нина.

– А я об этом уже однажды говорил. Это было, кажется, после того, как я купил дом в Выберино

и вернулся в город. Ну, да, точно. Ты тогда ещё про этого гостя рассказывала, который ночевал у

нас в комнате на полу. Я, помню, тогда и сказал, что женщина, находясь в любви, кристаллизуется

в своём лучшем состоянии. То есть, любовь женщины цельная, как кристалл или как слиток.

Поэтому женщина умеет полностью переключается с одного мужчины на другого. Тот, кого она

разлюбила, уже не значим для неё. Ну, можно там с ним ещё просто поболтать, кофе под зонтиком

почмокать, типа «мы с тобой друзья». А для души-то он уже безвкусен. Ведь это же так?

– Ну-у, – задумчиво тянет Нина, думая, что, наверное, объективно-то он прав, если только речь

идёт исключительно о настоящей, сильной любви. – Значит, любовь женщины как слиток? А

любовь мужчины?

– А любовь мужчины слоёная, как сердечник в трансформаторе. Мужчина способен, не

отключаясь от одной, любить и другую. Общий эффект от этого только сильнее – больше чувства

достаётся всем «пластинам», если, конечно, их число в рамках разумного.

– Ну, ты тоже, нашёл сравнение: трансформатор, пластины… Хоть бы сказал что-нибудь вроде

кусочка слюды, что ли…

– Причём тут слюда, если у трансформатора от количества этих пластин мощность зависит?

Вон почитай по электротехнике.

– Да уж, мне только электротехники и не хватало! А в рамках разумного это, по-твоему, сколько?

– У каждого, наверное, по-своему. Но я думаю: две или три.

– А мужчин – однолюбов, ты считаешь, нет вообще?