Жизнь волшебника

звал кого-то, кроме Романа? Забросив рыбину в багажник коляски, Матвей с одного тычка заводит

«Урал» и с места врубает так, что из-под колеса летят песок и галька. Роман понимает его обиду,

но с простецким Николаевым ему спокойней, чем с Матвеем, мужская, но трогательная забота

которого постоянно напоминает о трагедии.

Николаев после этой рыбалки чувствует, что уже не имеет никакого морально права ездить с

Романом и снова ходит с удочкой за огороды на мелкую рыбёшку. Роман несколько раз ездит один

на прикормленное ими место – слишком уж красивым кажется ему сазан Матвея. Вот бы такого же

поймать! Однажды клюёт и у него. Пытаясь подсечь, Роман чувствует, как крючок цепляется за что-

то твёрдое, как полено, и леску дёргает, как может дергать разве что большая собака, схватившая

за рукавицу. Это даже изумляет: откуда вдруг в воде такая мощная, молчаливая сила? Потом леска

разом слабнет, и рыбина уходит, даже не показавшись. Оставив, в конце концов, эту охоту, Роман

на одном илистом месте ловит гальянов, привязав на леску ещё один дополнительный крючок.

Гальяны клюют так, что почти всякий раз попадаются парой.

Вечером, дома, он долго шоркает руки мочалкой, но так и не может освободиться от запаха ила

и рыбы. Нина, страшно любившая рыбу и лишь потому долго терпевшая поездки мужа, рада и

такому улову. Всё-таки картошка с капустой да мясо уже надоели. Вычистив гальянов она до

хруста зажаривает их на масле. А что? Попробовав это блюдо, Роман думает, что на вкус гальяны,

пожалуй, не хуже сазана. Лучше гальян на сковородке, чем сазан в Ононе. Хотя, конечно, сазан

такой красивый.

В Пылёвке цветёт черёмуха, но на их горке не растёт ничего. Смугляна почти бунтует – надо

ехать в кусты. Почему все так говорят: «ехать в кусты»? Да так уж повелось – куда бы ни ехали на

природу, всегда говорят: «ехать в кусты». День сегодня солнечный, как сказка. Мерцаловы теперь

уже всем семейством едут на протоку Онона. Нина – с закутанной Машкой в коляске. А что

творится на берегу! Черёмуховый дух по всему берегу, так что голова кругом, хорошо ещё, что

тянет небольшой, проветривающий ветерок. Они разводят костёр, варят чай и поджаривают сало

на палочках. Но пора и рыбу ловить.

– Машка хочет спать, – говорит Смугляна, едва Роман берётся за удочку. – Куда бы её уложить?

Что ж, есть хорошая идея. Всюду под кустами шары сухой прошлогодней травы перекати поля.

Из них выходит неплохой матрас, если сверху набросать одежду – никакой панцирной сетки не

надо. В тени под черёмухой Машка засыпает тут же. Вот теперь можно и порыбачить. Однако –

увы – удачи нет ни у того, ни у другого. Да всё тут понятно – они же выбирали то место, что

красивее, а не то, где рыба.

– Не переживай, – говорит Роман, – завтра сбегаю один да надёргаю гальянов. Сегодня я туда

не поехал – там только ил да тальник. А черёмухи нет.

297

Ну что ж, тогда ладно… Хотя бы отдохнули всей семьёй.

Красная лакированная гитара висит в доме на стене. О Серёге и о планах, понастроенных с

ним, лучше не думать…

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Облака

Вначале от своего дома, легко и небрежно брошенного строителями посреди покатого склона,

Роман бежит вверх к близкому горизонту и, оказавшись на вершине сопки, видит чашу долины,

обрамлённую другими сопками. Неровные края этой чаши держат небо, а слева как самый

высокий выступ её – трёхглавая гора. Подышав всем этим необъятным пространством, Роман по

резкому склону сбегает к маленькой речке с песчаными сырыми бережками, с косами тины, лениво

вихляющими по дну. Кеды уже вовсю чавкают, напитавшись влагой с подрастающей травы. Роман

бежит по оврагам и кочкам, стараясь не сбить дыхания. Все это время низкое солнце пригревает

спину, но когда он, не снижая скорости, полукругом разворачивается, то тут-то его дыхание и

сбивается вздохом восторга от картины, до этого остававшейся за спиной. И у луга, и у всех

пологих склонов какой-то фантастический цвет, создаваемый блеском искристых капелек на

травинках. Эта зернистая солнечная икра насыпана здесь не в скудное пространство рамки, как на

полотнах импрессионистов, а во всю широту и необозримость. Жаль только, что впереди она

начинается с расстояния ста метров, так что под ногами, сколько ни беги, всё та же мокрая, ярко-

зелёная трава. Эх, увидеть бы Смугляне это редкое, кратковременное чудо! Как рассказать ей о

нём? Как точно определить цвет, не сравнивая его ни с чем, чтобы не портить? Может быть, он

серебристо-седой? В сегодняшней утренней свежести так много холодного серебра и умудрённой

седины. Даже странно, что эта умудрённость принадлежит весне.

«Зачем мне всё, зачем я бегаю? – спрашивает себя Роман и тут же отвечает. – Да, наверное,

просто от радости жизни, от силы, которую хочется сохранить. Ведь эта сила всё равно когда-

нибудь пригодится».

Особенно пристально следя в эту весну за перетеканием природных состояний, Роман

определяет его как непрерывное самотворчество. Оказывается, вся жизнь – это и есть процесс

творчества, если в неё вдумчиво всматриваться. Потрясает не столько то, что в природе нет

одинаковых закатов и восходов, сколько то, что эта непохожесть далека от непохожести случайных

комбинаций детского калейдоскопа с цветными стекляшками внутри. Природные изменения

логичны и последовательны. Ведь ясно же, что картина этого серебристо-седого луга перелита из

вчерашнего заката с тяжёлыми тёмно-синими облаками, обрамленными красными подпалинами.

Только как бы ни был хорош вчерашний закат, но где ему до красоты сегодняшнего утра! Наверное,

своей предельной красотой природа проявляется утраоми. Посчитать, так именно в уотрах

сосредоточено процентов восемьдесят всей природной красоты. Вот почему так расточителен

долгий утренний сон.

Тонкостями закатов, всё далее и далее уходящими в ночь, Мерцаловы любуются теперь

каждый вечер. Покупку бинокля Нина называет мальчишеством, лишней тратой денег, а самой

нравится сидеть на крыльце и, упершись локтями в колени, рассматривать в оптику

фантастические краски неба. Такой роскоши цвета не увидишь ни на одной картине, ни в одном

музее. И для того, чтобы видеть её, достаточно лишь выйти на крыльцо.

Облака, цвет которых нельзя определить, завораживают. «Если бы, умирая, можно было

выбирать, во что обратиться, – приходит однажды в голову Романа, – то я хотел бы обратиться в

облака». Очевидно, цветовые оттенки облаков не различат и художники. А если некоторым

закатам, как неким художественным композициям, давать своё название? Ведь почему-то лишь то,

что поддаётся определению, кажется красивей и памятней.

Однако вечерами Роман смотрит через окуляры бинокля не только на закаты, но и на дорогу. А

вдруг рейсовый автобус, пылящий там, всё же остановится, лязгнет дверями, и из него выпрыгнет

Серёга? Только Смугляне о своём ожидании он уже ничего не говорит.

Остывая после пробежки, Роман сидит на крыльце, наблюдая, как из села выгоняют коров.

Утреннее солнечное тепло, пригревающее лицо, нежноо и осторожно. Хорошо так сидеть.

Издали коровы кажутся белыми, коричневыми или пёстрыми, а люди – лишь чёрными

однообразными циркульками. Хочется получше их рассмотреть, но идти за биноклем неохото.

Пасут коров лишь несколько дней и они, ещё толком не освоившись, робко держатся маленькими

группками. Но сколько в них весенней бодрости! Они, то изредка туго перемыкиваются, то, как

трубы гудят все разом, восстанавливая утерянные за зиму знакомства. «А, это ты? Как

перезимовала, подруга? Сена хватило? – наверное, спрашивают они друг дружку. – Голодно,

говоришь, было? Ну да не зарезали тебя и ладно. Отелилась зимой? Ну и кто? Бычок, тёлочка?

Счастливая ты, если тёлочка. Тёлочки-то счастливей, дольше живут…»

298

Личное стадо в совхозе не имеет постоянных пастухов – коров много, и никто за это хлопотное

дело не берётся. В помощь ежедневно меняющимся четырём пастухам совхоз даёт лишь двух

коней, так что безлошадные пользуются кто чем: своими двоими, мотоциклами, легковушками,

совхозными грузовиками, тракторами «Беларусь». В прошлом году кто-то пробовал пасти и на

«Кировце», но это оказалось уж совсем неудобным – коров под капотом не видать.

Поднявшись на крыльцо и уже взявшись за ручку двери, Роман видит вдруг что-то маленькое,

быстро с рябью прошмыгнувшее за штакетником. Щенок? Нет – поросёнок! Вот так-так! Поросёнок

заморенный, худой, с длинными ножками. Скорее всего, его случайно выпустили, прогоняя коров, и

он, выбежав за село, сразу дёрнул сюда, как к единственному жилому месту. Хозяин, конечно, уже

ищет его. «Не убежал бы далеко», – озабоченно думает Роман, помня о бродячих собаках, стаями

слоняющимися по Пылёвке. Да и кто-нибудь из проезжающих шоферов, вроде Бори Калганова,

встретив эту животинку за селом, не раздумывая, стрельнёт из ружьеца, припрятываемого за

сиденьем. А что поделать? Символ Бори – танк. Но, кстати, где сегодня Мангыр? Убежал куда-то с

самого утра. Вот охранник так охранник – живёт какой-то своей независимой жизнью. Убежал, как

будто сегодня не его дежурство. Но, может быть, это и хорошо, а то угнал бы животинку чёрт знает

куда.

Заманить поросёнка в ворота не удаётся – шарахнувшись от человека, он нарезает своими

ножками в сторону МТС. Роман машет рукой, ловить-то его тоже не станешь: увидит хозяин, так

докажи потом, что ловишь не себе на жарёху.

Через час, собравшись ехать в магазин за хлебом, Роман снова замечает у штакетника

поросёнка. Да где ж хозяин-то, наконец?!

На пороге магазина, уже с булкой хлеба в руке, Роман встречает тётку Катерину.

– Не слышно, никто в селе поросёнка не терял? – спрашивает он.

– Поймай его, да и всё, – советует Катерина, выслушав Романа, – найдётся хозяин – отдашь, не

найдётся – себе оставишь.

Вернувшись домой, Роман пытается загнать животинку в распахнутые ворота, но не тут-то

было. Пробует приманить тазиком: поросёнок пугается и самого тазика. Тогда Роман, чувствуя себя

в прекрасной спортивной форме, подзадоривая себя тем, что аборигены в Африке, охотясь на

зайцев, бегом загоняют их до упада, снимает сапоги, пиджак, надевает кеды и пробует уже без

всякой хитрости настичь поросёнка. Однако их скорости явно неравные: животинка оказывается

просто какой-то реактивной, а Роман – совсем не африканским аборигеном. К тому же поросёнок

почему-то всегда бежит против ветра, который сегодня давит тугой постоянной подушкой. Побегав

за ним и запыхавшись, Роман падает отдышаться. Некоторое время лежит на боку, тяжело хватая

воздух ртом. Недалеко возле чего-то катящегося – не то сухарика, не то сухого комочка навоза –

прыгает сорока. Ветер выламывает её длинный хвост-шест, топорщит перья, так что птица

вынуждена неуклюже скакать боком, вразнобой отталкиваясь лапками. Вот и побегай против такого

ветра!

Поросёнок, угнанный от дома, не спешит туда возвращаться, словно здесь его защищает и

присутствие преследователя. Похрюкивая и настороженно поглядывая на Романа, он стоит метрах

в шести. Вот у него-то и намёка на одышку нет. Отдохнув, Роман почти с низкого старта снова

бросается за ним, но поросёнок превосходит и в стартовой скорости. Выдохнувшись в очередной

раз преследователь снова шмякается на землю. «Если меня сейчас кто-нибудь видит, то,

наверное, помирает со смеху», – думает он.

Скоро поросёнка перестают развлекать вся эти догонялки, и после очередного рывка

преследователя он убегает слишком далеко. Сплюнув, Роман возвращается домой – от таких

сумасшедших спуртов в груди уже всё горит и разрывается.

Под вечер, уже забыв о своих утренних забегах, Роман выходит на веранду, чтобы поставить

чайник на газовую плиту, вынесенную туда на днях, и снова видит у забора поросёнка. «Тьфу ты,

чёрт бы тебя побрал! – чертыхается Роман, тут же забыв о чайнике. – Ты что же, предлагаешь

побегать ещё?» Выйдя на крыльцо, он скребёт затылок, смотрит на флюгер, оценивая ветер.

Пропеллер самолётика не крутится – ветер уже успокоился, почему бы не поразмяться снова? Его

заедает уже чисто спортивный азарт: ну почему он не может победить такую маленькую

животинку? Что ж, можно и по-другому. Взяв в гараже кусок вожжей, как-то найденных на дороге,

Роман выкатывает мотоцикл. План прост: догнать этого змея на мотоцикле, схватить за ногу,

остановиться и связать вожжами. Однако с первой же попытки становится ясным, что на

мотоцикле проще шею сломать, чем поймать этого спортсмена, который, тут же изменив тактику,

удирает уже не по прямой, как прежде, а крутится на месте, буквально на пятачке. Однако вскоре

ему надоедает и это. Пока Роман выходит из очередного пустого виража, поросёнок, оставляя за

собой строчку пыли, прямиком шьёт в поле, к коровам, которых уже гонят с пастбища. Это хорошо,

что он, наконец-то, бежит прямо. Роман выжимает газ – или теперь или никогда. Вот он уже, как

ковбой, свешивается с сиденья, протягивает руку, уже, кажется, касается поросёнка, но тут

мотоцикл жёстко встряхивает. Краем глаза Роман замечает впереди свежие нарытые кучи суглинка

и намертво клинит оба тормоза. Мотоцикл заносит на вал, и он останавливается, повиснув на

299

трубах. Кто накопал эти ямы средь чистого поля – геологи или кто другой, – одному Богу известно.

Посидев немного на горячем мотоцикле со сладко пахнувшим пригоревшим маслом и пережив

свою вполне возможную аварию, Роман продолжает наблюдать за поросёнком, который, опять же

изменив свой план, бежит не к коровам, а куда-то вниз по спуску. Оставив мотоцикл, Роман идёт

взглянуть, куда делась эта противная животинка. Оказывается, поросёнок, найдя какую-то

промоину, заинтересованно роется на её дне. Увидел бы его кто-нибудь другой, то решил бы, что

он, спокойный, трудится тут уже не один час.

Роман бежит к мотоциклу за вожжами. Коровы уже проходят невдалеке, а по краю стада, как раз

на мотоцикл, едет пастух на лошади. Это Иван Серебрянников, Тонин отец. Рядом с ним идёт ещё

какой-то молодой незнакомый мужик. Конечно, они уже давно видят его, но Роману с его азартом

уже наплевать на всяких свидетелей. С вожжами в руке он крадучись, медленно приближается к

вымоине. Уже видя поросёнка, Роман замирает и приседает всякий раз, как только тот острит уши.

Последние несколько метров Роман, как заправский следопыт, проползает на коленях. Наконец,

спинка со щетиной прямо перед глазами. Роман мягко прыгает, придавливая поросёнка телом, и

тот с перепугу визжит так, что охотник тут же едва не выпускает его. Связать поросёнка

запутавшимися вожжами удаётся не сразу, к тому же тот сопротивляется, как перед смертью.

Собственно в его представлении (если это представление может существовать) это смерть и есть –

откуда он знает для чего его ловят? Его, дрожащего, испуганно до крайнего предела, хочется даже

успокоить: «Да ладно, ладно, чего ты? Тебе ещё не время». Хотя и в этом утешении хорошего не

много – всё равно его когда-нибудь зарежут.

Кое-как упаковав пленника, Роман отыскивает более или менее чистое место на рукаве, стирает

им землю и пот со лба, поднимает голову и видит над собой обоих свидетелей, которые, кажется,

чуть под градусом. Роман молча и растерянно смотрит на них, удерживая обеими руками

притихшего пленника. Те тоже молчат.

– Ну, и что вы уставились? – первым не выдерживает Роман.

– Да наблюдаем, чего это ты тут такое делаешь? – с усмешкой говорит пеший, с красным,

нажжённым за день лицом.

– Поросенка ловлю. Не видишь?

– Вижу… А поросенок чей?

– Не знаю, – теряя напор, отвечает Роман. – Бегает чей-то… Дай, думаю, поймаю.

– Ну нет, ты только посмотри на него… – говорит краснолицый, обращаясь к Серебрянникову. –

Я уже ноги почти что до коленок стёр, вторую неделю ищу своего поросёнка, а он его тут,

понимаешь, ловит. .

– Да я ж не для себя… – чувствуя нелепость своего утверждения, оправдывается Роман. – Ну,

если твой, так забери. Иди, подержи, я мотоцикл подгоню.

Краснолицый, скребанув каблуками сапог по сухому глинистому обрыву, с пылью прыгает вниз.

Роман идёт к мотоциклу и пока яростно от захлестнувшего стыда стаскивает его с земляной кучи,

Серебрянников, слава Богу, уже уезжает догонять стадо.

– Ты где живешь-то? – спрашивает краснолицый, когда они запихивают притихшего,

напряжённого поросёнка в коляску.

– Вон там, на подстанции…

– А не врёшь?

– Зачем мне врать? – даже раздраженно отвечает Роман. – Меня зовут Роман Мерцалов. Не

веришь, так проверь.

– А-а, Мерцалов, вроде бы… Да рассказывали. Это у вас дом-то сгорел?

– У нас, – подтверждает Роман и тут же меняет тему. – Поросёнок-то давно убежал?

– Да, говорю же, недели уж как две. Их пять штук убежало. Четырёх сразу нашёл, а этот как

сквозь землю провалился. Думал, уже не найду. Сегодня даже на отару сходил. Сказали, что его

там, у кошары, видели.

Роман заводит мотоцикл, краснолицый садится сзади.

– Слушай, а давай его к тебе в ограду выпустим, – вдруг предлагает он, – я потом приеду и мы с

тобой рассчитаемся. Возьми его себе, если хочешь.

Понятно, что значит это «рассчитаемся». Речь идёт о бутылке или паре бутылок, то есть, о

самой минимальной цене. «Что это? Жалеет он меня, что ли? – думает Роман. – Так не нужна мне

его жалость».

– Не надо со мной рассчитываться, – говорит Роман, – я отвезу тебя прямо домой. Его сейчас

только выпусти. Думаешь, в ограде-то его легче будет поймать?

– Нет, давай сначала к тебе, – настаивает тот, – чего тебе меня возить-разваживать…

– Да ты не волнуйся. Мигом довезу.

До села едут молча.

– Ты на какой улице живешь? – полуобернувшись, спрашивает Роман отчего-то притихшего

хозяина, когда они подъезжают к первым домам.

300

– В общем, так, – решительно говорит тот, – сбавь-ка газ. Тут вот какое дело. Ты понимаешь,

бабе своей я уже сказал, что этого поросёнка не найдёшь. Если бы она не зудила, так я бы вообще

искать не стал. Он мне и не нужен. Мне выпить охота. Давай мне четвертак и поросёнок твой.

– Мне его держать негде. Ещё городить чего-то придётся… Что? Здесь поворачивать?

– Да погоди ты! Загородишь потом, а пока Моте-Моте отдашь. Я же знаю, ты с ним дружишь.

– Хорошо, давай заедем, – соглашается Роман, подумав о том, что, может быть, и вправду,

поросёнок нужен Матвеевым.

Останавливаются у дома Матвея. Роман идёт в дом, краснолицый остаётся охранять пленника.

Дома только Катерина. Выслушав Романа, она выглядывает в окно.

– А, так это Алиев, – узнаёт она краснолицего.

Услышав фамилию, теперь и Роман понимает, кто это. Этот переселенец славен в селе своим

огородом, в котором уже третий год не растёт даже трава: просто лежит чёрная земля, и всё. Как-

то весной, при очередном завозе в совхоз минеральных удобрений, Алиев договорился с

водителем, и тот за бутылку высыпал ему их целую машину. С тех пор земля в его огороде

мёртвая. Этой землей, наверное, можно удобрить небольшое совхозное поле.

– Поросенок-то хоть большой? – недоверчиво спрашивает Катерина, со своим утренним

советом тоже оказавшаяся причастной к этому неловкому делу.

– Да он на самом-то деле раза в два больше стоит.

– Эти пьянчужки всё готовы продать. А если жена его узнает?

Роман пожимает плечами.

– Ладно, несите.

Когда они выпускают поросёнка в загон, Катерина приходит туда уже с деньгами.

– Видишь, какого чёрта вам дарю! – как-то с особым значением говорит Алиев.

Он берёт деньги, и почему-то очень поспешно идёт за ограду. Роману тоже некогда: по улице,

уже настигнув их, идут коровы: мотоцикл надо откатить в сторону, чтобы какая-нибудь дурёха не

вздумала почесаться о руль или о стекло на коляске.

Среди коров, в облаке пыли, возвышается на коне Серебрянников. Увидев Алиева, он,

расталкивая коров, направляет коня прямо к нему.

– Ну как? – ещё не доезжая, весело кричит он.

Алиев показывает деньги, и тут Роман замечает лукавую, довольную усмешку Серебрянникова.

– А ведь он обманул нас. Он продал нам чужого поросенка, – говорит Роман Катерине,

вернувшись во двор, где она продолжает наблюдать за приобретением.

Выслушав его, Катерина возмущённо усмехается.

– А я-то ведь ещё подумала: откуда у этого пьянчужки поросята? Ну и артисты! Да, конечно,

обманули. Ни на какую отару Алиев не ходил. Они же с Серебрянниковыми соседи. У него сегодня

очередь коров пасти.

Что ж, как ни скверно чувствовать себя одураченным, но ловкостью и находчивостью Алиева

остаётся лишь восхититься. Надо ж так быстро сообразить! Роман понимает, что вот в этом у него

такой реакции нет. Такого ему не дано. Такое дано тем, кого совесть не тормозит – переселенцам.

Каких только историй ни рассказывают в селе про их лень и всякие выходки. Зачем они едут сюда?

А вот Серёга Макаров, свой, можно сказать, местный человек, и, главное, так необходимый

здесь, обманул – так и не приехал. Нет, о нём по-прежнему и думать не стоит.

Роман подъезжает к дому, где его радостно встречает Мангыр. И вид у него при этом такой, что

ну вот просто весь день сидел и ждал куда-то пропавшего хозяина.

– Здрасти, – с усмешкой говорит ему Роман. – Заявился… Видимо, в отгуле был. Не видел,

поросёнок, случаем, тут не пробегал? Ну, дорогой, теперь-то я уж точно на привязь тебя посажу. А

то такой же шалавой стал, какими были все собаки моего отца.

Одно хорошо в этом мире: то, что в нём было незыблемо всегда – это красивые восходы и

закаты.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ

Нашествие

Директор совхоза Труха и его заместитель Ураев приезжают на подстанцию примерно

одинаково. Директор глушит свою самокатную коричневую «Волгу» перед окнами и сигналом

вызывает хозяина. Потом с тугим резиновым скрипом крутит вертушку стеклоподъёмника, словно в

рулон скручивая стекло дверцы, и через окошко расспрашивает вышедшего Романа о новостях из

электросетей. Бывают, правда, случаи, что он открывает и саму дверцу. Но редко. А ещё реже

высовывает из коричневого салона левую ногу в коричневом ботинке. И уж совсем в

исключительных случаях, держась за дверцу, он на эту высунутую ногу привстаёт. Очевидно, эта

исключительность продиктована желанием попутно с разговором подсушить и проветрить зад,

припотевший на терпком дерматине.

301

Ураев притормаживает на том же пятачке под окнами на маленьком «уазике» с зелёным

кузовком, но двигателя при разговоре не глушит и не выставляет ноги. Так бывало всегда. Но в этот

раз он вдруг, даже не посигналив, входит в квартиру. Ступив за порог и пожав руку растерявшегося

хозяина, не успевшего прожевать кусок хлеба, он окидывает взглядом стены, потолок и,

неопределённо поморщившись, просит показать пустующую половину дома. Пока они идут туда с

ключами, замдиректора расспрашивает Романа, шлёпающего прямо в тапочках, о том, как он тут

устроился, как с дровами, как обходятся с водой? Кажется, в голове замдиректора что-то съехало,

и он не помнит, что Мерцаловы живут тут уже не первый месяц; забыл, что постоянно видит, как

Роман возит воду алюминиевой флягой в коляске мотоцикла и вообще о том, что он сам, по

договорённости с электросетями, должен во всём этом помогать электрику. Не помнит, видно, и

того, как отослал однажды Романа с его просьбой о дровах куда подальше.

Неожиданное желание Ураева осмотреть пустующую квартиру сбивает с толку. Из сетей для

запуска подстанции со дня на день ожидаются монтажники. Три дня назад от пижонистого Игоря

Александровича получено по почте письменное, просто какое-то строгое распоряжение

подготовить для размещения бригады одну из комнат этой квартиры. Размышляя над тем, что

означает это «подготовить», Роман на всякий случай подметает всю пустующую половину дома и,

ползая на карачках, вымывает, насколько это возможно, некрашеный пол в маленькой комнатушке,

предназначенной для аппаратуры связи. Но какое дело до этого Ураеву?

– Ну, в общем, так, – веско изрекает зам, выйдя, наконец, на крыльцо и показывая недовольство

всем виденным, а более всего – слышанным от Романа о скором приезде монтажников, – мы

поселим тут стригалей… Им подойдёт. До стрижки вон – рукой подать, машины не потребуется. Не

баре. Пешочком прогуляются, и всё.

– Каких ещё стригалей?! – изумляется Роман.

– Бригаду карачаевских стригалей. Сегодня звонили – через неделю приедут.

– Но ведь дом-то принадлежит не совхозу, а электросетям, – напоминает Роман, точно так же,

как зимой Ураев напомнил ему о том, чей он работник.

– Если бы он принадлежал совхозу, так я б тебя и спрашивать не стал, – «снисходит» Ураев, – а

то, видишь, приехал спросить, как хозяина.

– Здесь хозяин электросети, – уязвлёно и резко отвечает Роман.

– Но ты же их представитель… Решай…

«Представитель» растерянно чешет затылок: вправе ли он это решать? А монтажников куда?

– Ну, в общем, решено, – заключает вдруг Ураев, – ты, я вижу, согласен. Так я и скажу. А для

своих специалистов оставь маленькую комнатушку. Им хватит.

Начальник говорит это, уже садясь в машину и вворачивая ключ зажигания. Роман не успевает

ни подумать, ни возразить. Видя, как укатывается с горки кузовной «уазик», он готов убить себя за

свою мягкотелость, из-за которой ему навешивают неожиданную проблему.

О стригалях-карачаевцах наслышаны все. Они наезжают в Пылёвку уже четвёртый год подряд.

Собственные стригали перед прорвой совхозных овец видятся местному начальству

ненадёжными, хотя само это начальство ненадёжными их и делает, платя копейки с настриженного

килограмма шерсти, а приезжим – почему-то рубль с каждой головы. Свои зарабатывают этими

килограммами рублей по пять в день, а гости стригут по сотне рублёвых овец, уж не говоря о

мастерах, дотягивающих до ста двадцати – ста пятидесяти. Кроме того, дорога карачаевцев с их

родины и обратно – за счёт совхоза.

Спустя неделю, Роман, выйдя на крыльцо магазина с кирпичом хлеба в сетке, видит

проезжающий по улице «ЗИЛок» со сгрудившейся в кузове мебелью Макаровых. Тяжёлый

старинный шифоньер, качнувшись на ухабе, сверкает зеркалом куда-то в безадресное небо. Это

зеркало с клеточками облупившейся серебристой краски в углу около рамы помнится, как своё. С

родины уезжает детство, потому что эти чужие предметы памятны Роману, как родные. Вот так-то:

Макаровы откочёвывают в Лозовое, в квартиру, где по мечтам бабушки должен был жить Серёга с

какой-нибудь новой семьёй. И теперь у Серёги не остаётся здесь ничего своего. Да и в Лозовом вся

перспектива исчезает.

А под вечер этот же «ЗИЛок» возвращается со станции с двумя десятками стригалей

карачаевцев, воспользовавшихся подвернувшейся попуткой. Прибытие на задрипанной совхозной

колымаге с одной живой фарой таких ярко-цветастых, как с картинки, наряженных орлов:

черноусых, смолисто-чернобородых, с накачанными и продуманно отшлифованными в спортзалах

мышцами – похоже на недоразумение. Эта бригада, лихо и с облегчением после тряской дороги

сиганувшая через борта с баулами и сумками, похожа на некий офицерский корпус, прибывший в

места дислокации рядовых и серых.

Понятно, что гости, выгрузившиеся у дирекции совхоза, из жизни куда более интересной и

красивой. Прожив здесь ласковое, благодатное сибирское лето, сорвав денежку, которая местным

и не снится, они укатят, оставив аборигенам жгучие морозы, головную боль о дровах и воде, то

есть, ту суровую жизнь, двадцатипроцентную надбавку-пенку за которую они тоже увезут в своё

тёплое прекрасное далёко. Чабаны же останутся до следующего сезона терпеть со своими

302

«бяшками» бесконечные невзгоды, малоснежную, сухую и пыльную зиму в степи, недоумевая, как

это на шерсти их овец, растущей трудно и незаметно, можно за полтора месяца загрести куда

больше их годового заработка. Но гостям это простодушно простится, ведь жизнь у людей не

одинакова: одним нужно одно, другим – другое. Вон какие у карачаевцев красивые рубахи и штаны,

которые нужно же на что-то покупать. Не станут же они, как в Пылёвке, носить стежёные

телогрейки да кирзовые сапоги. Да и люди-то они не совсем простые, в основном – творческие

работники, преподаватели вузов и всё такое, как они обычно представляются здесь. Да и не

первый год уже это – привычно, в конце концов. Впервые это лишь для Романа, потому и

возмущает его бессовестность таких порядков.

Весь вечер, не замечая каких-то неуместных, мелких просьб Нины, не замечая хныкающей

Машки, Роман расхаживает по комнате, то и дело выжидательно выходя на крыльцо. И чем

дольше ждёт гостей, чем больше воображает их самонадеянность, тем больше заранее ненавидит.

Если бы уметь стричь овец лучше, чем они, и демонстративно работать рядом с ними, но по

местным расценкам! Стало бы им стыдно или нет? А начальству?

На другой день перед обедом Роман едет в дирекцию – так приедут они или как? А то ведь

раздражение уже просто некуда девать! В коридоре сталкивается с Ураевым, и тот угрюмо

поясняет, что стригали сидят пока в совхозной гостинице и всё не сторгуются с директором. В этом

году они просят уже не рубль с каждой овцы, а рубль двадцать. От этой новости благородная месть

Романа и вовсе вспыхивает сизым пламенем. Он как на пожар, на всех газах мчится на стрижку,

дребезжа сиденьем синей, поцарапанной бидонами коляски. Учиться стричь он начнёт прямо

сейчас!

Дощатое строение стрижки, похожее на высокий заводской цех (если верить строчкам районной

газеты, то в Пылёвке – одна из лучших стрижек области) полифонически стрекочет электрическими

машинками, кипит разноголосым блеяньем отары. Пахнет помётом, шерстью, резкой мочой и

мягким машинным маслом. Стрижка идёт уже дня три. Стригут пока что за какие-то копейки

безотказные свои: женщины да школьники.

И тут-то, настороженно шагая вдоль рядов, оглушённый стрекотом машинок и блеяньем овец,

наблюдая за работой стригалей, Роман чувствует, как пламя его яростной мести и горячего порыва,

смущается всё сильнее и сильнее. Красоты и романтики в этой работе немного. Хвосты многих

овец так облеплены густым, как пластилин, помётом, что овцы с трудом перетаскивают

собственные зады. Чабаны обязаны перед стрижкой сами обработать таких животинок, но, как

говорится, обязаны, да не должны… Попробуй-ка справиться со всем этим. А сколько крови и

порезов на этих несчастных овечках! Сердце просто ноет от жалости. Неужели же поаккуратней-то

нельзя? Красивы здесь лишь руна шерсти в виде пушистых шаров – громадных одуванчиков,

которые стригали складывают прямо посредине цеха. Девчонки-школьницы невесомо

переставляют их на куски мешковины и относят потом на весы. В одном месте мягкими шарами

запружен весь проход. Здесь работает Тоня Серебрянникова. Стрижёт она каким-то особенным

способом, привязывая, точнее, зацепляя овцу лишь за задние ноги. Это-то как раз и есть

карачаевский метод, освоенный в прошлые годы и некоторыми другими местными стригалями.

Если учиться, то учиться надо у Кармен. Все её движения ловкие, уверенные, лаконичные.